Анна МИРОШНИЧЕНКО (г. Боровск, Калужской обл.) СЧАСТЬЯ НЕТ…

«Деточка, вы домой? — Инесса Юрьевна, поправив толстые очки, взглянула на Марину, царственно кивнув головой. Марина, или как ее называли однокурсники, Маришка, остановилась в дверях, отчего-то прижав к себе сумку. Ей хотелось побыстрее уйти, раствориться в толпе, рекой впадающей в рукотворные берега станции метро, проехав несколько остановок, выйти и пройти часть пути пешком, может даже зайти в кафе и посидеть там с чашкой чая и книжкой, пока, несмотря на долгий день, дремлющий «зверь» голода не проснется, давая знать о себе доводящим до слез беспокойством и при этом — давящей, какой-то мутной тяжестью в голове. И тогда — только домой, готовить ужин из чего есть: Сергей, которого она когда-то любила, а недавно за глаза как-то само собой, даже не задумываясь, назвала сожителем, вряд позаботится, даже если он сейчас дома. А с другой стороны, какие заботы? В держащемся «на честном слове» кухонном шкафу такой же несуразной и разваливающейся, кажется, от дыхания сквозняка квартиры (зачем чинить, все равно ремонт нужен, вот будут деньги, тогда) — в шкафу полторы пачки крупы да оставшиеся непонятно с каких времен бульонные кубики. Вот и весь ужин. Лучше и вправду погулять подольше, чтобы устать, — так все равно уснешь, даже если не ужинать.

«Пойми, деточка, знание языка — это кусок хлеба, — Инесса Юрьевна по пути увещевала ученицу. — Пусть даже временами без масла, но всегда — верный. Ты способная, неглупая — только распыляешься непонятно зачем. За всем не угонишься, а твое от тебя не уйдет, если судьба».

Инесса Юрьевна жила в центре города в одной из чудом сохранившихся в жилом фонде частных усадеб. Занимала, правда, две крохотные комнаты с удобствами «в блоке», где в еще одной комнате, просторной гостиной с лепниной на потолке, обитала живая легенда — бывшая певица, а ныне преподаватель теории музыки. Легенде было восемьдесят пять, она до сих пор работала: дважды в неделю за ней приезжала машина, присылаемая лично ректором бывшего института, а ныне музыкальной академии. К Инессе Юрьевне легенда иногда обращалась так, как она сама к ученикам, — «деточка», но на людях чаще по имени-отчеству. Марина, вспомнив беседу двух гранд-дам, улыбнулась: Инесса, державшаяся королевой при учениках, в компании Мадлен Иннокентьевны выглядела юной нашкодившей принцессой. «Дожить бы до таких лет, — думала она. — Чтобы не только в здравом уме, но и работать, быть нужной людям...»

«Спасибо, деточка, мы уже пришли», — Инесса Юрьевна взяла свою сумку — давно не выходящую из моды большую кожаную «кошелку», где помимо книг и тетрадей в зазоре, образовавшемся не до конца застегнутой молнией, виднелись пачки творога. Поставила на лавочку во дворе дома. И — улыбнулась какой-то совсем не королевской, озорной девичьей улыбкой: «Я ведь так же, как и ты, в юности пыталась делать и то, и это... И пела, и рисовала, и любительские спектакли ставила. А потом с мужем, царствие небесное, полмира объехала, да еще четверть пешком обошла, с рюкзаком за плечами. И, знаешь, — никогда не переживала, что денег мало. Вот и сейчас: есть они — хорошо, нет — гречки поем с подсолнечным маслом. Сейчас у всех такие времена, если, конечно, люди нормальные, не наворовали. Да и ладно, со мной вот сегодня творогом расплатились — и спасибо. Сырники сделаю и ленивые вареники. Может, пойдем, чаю попьешь?»

Марина улыбнулась: вот оно что! Инесса со своей привычной элегантностью, проглядывающей даже сквозь нарочитую небрежность выбившихся из «пучка» непослушных прядей, удобные кожаные «кошелки» да туфли на устойчивых каблуках, вряд ли могла вот так, узрев «добычу» в магазине, сумку доверху творогом набить. Оказывается — ученики расплатились! Но от чая отказалась: неудобно было проедать «гонорар», ничего не предложив к столу. Инесса и не настаивала, думая, что у девушки, наверное, есть дела и поинтереснее, чем чаи гонять в обществе двух старух. Она, конечно, на людях себя так не называла — но и не отрицала очевидного, не молодилась и не боролась с возрастом, принимая осень жизни как данность, проживая каждый ее день как подарок, который вряд ли когда повторится.

Про «каждый день как подарок» Марина слышала сегодня, когда некстати разрыдалась сегодня после зачета из-за влепленной Инессой «четверки». «Деточка! — неподражаемая интонация Инессы заставила ученицу обернуться. — Это еще что такое?!.» «Простите, Инесса Юрьевна, я устала сегодня, ночь не спала, поэтому...» — лепетала Марина. Да, ей казалось, что отвечала она просто прекрасно: недоспала, нервничала — и на эмоциях, на кураже выдавала не столько фразы из учебника, сколько собственные мысли и ассоциации. Но Инесса не раз повторяла: «Грамматика — наука точная...» А еще говорила, что русский язык — один из самых сложных: полный учебник уместился бы без малого на семистах страницах. Знает ли она все эти страницы так, чтобы в любой момент рассказать? Вряд ли. Так чего же тогда плакать? Да так...

Марина невесело усмехнулась: совсем разваливаться начала, надо же — из-за четверки рыдать! Невольно в голову пришло: «Везет же Инессе — одна живет...» И тут же самой стало страшно от этих мыслей: она не желала своему мужчине смерти, но жить с ним больше не могла, а уехать не было средств: зарплаты телефонного оператора еле хватало на прокорм и проезд. Зато работа сменная, учиться можно. Сколько это будет длиться — неведомо, и сил терпеть уже, похоже, не было. На глазах опять показались слезы. Вспомнилось сегодняшнее утро, когда, не успев толком уснуть — уснешь тут, как же, балансируя на краешке узкой кровати! — пришлось просыпаться: рано сегодня в институт, сессия. «Они приснились, их нет, у нас уже неделю только гречка, — думала она, проснувшись, но не решаясь сразу вылезти из-под одеяла. Серега заворочался — Марина затихла: вот, разбудить еще не хватало. Тогда уж точно ни поесть, хотя бы что бог послал, не успеет, ни в институт к первой паре. Но Сергей, повернувшись, продолжал сладко спать — Марина тихо встала, и, не влезая в тапочки, на цыпочках прокралась из комнаты, бесшумно затворив за собой дверь. На кухне среди оставшейся то ли после обеда, то ли после ужина грязной посуды — вчера, как нередко в последнее время, она пришла домой поздно, не до уборки было, — на кухонном столе оказалась открытая коробка с двумя «наполеонами» из ближайшей кондитерской. Надо же, сон в руку! — подумала она. И пускай приснились эклеры — они были как настоящие, свежие, с блестящей, чуть расплавившейся в тепле глазурью, — чудеса все равно бывают! Настроение стало веселее: она поставила чайник на плиту, быстро убрала посуду, отнесла к мусорному ведру стоявшую под столом пустую винную бутылку — похоже, тут вчера были гости, — и только взяла в руки воздушное, с рассыпчатой крошкой и пахнущим ванилью заварным кремом, пирожное — в комнате зашлепали шаги.

Марина отчего-то бросилась к чайнику, сделала огонь сильнее, потом тише; взяла пирожное, откусила — и, резко вскинувшись оттого, что дверь скрипнула, уронила, разумеется, обсыпанным крошкой кремом — вниз, к счастью, не на пол, а прямо в коробочку с другим пирожным. Теперь у обоих был помятый вид — есть, правда, еще можно. Марина вздохнула, заварила чай, и, услышав шум воды в ванной, села продолжать завтрак. Только откусила — дверь распахнулась: человек, которого она когда-то любила, стоял перед ней в распахнутом халате, глядя на нее как на досадное недоразумение.

«Не съем — так надкусаю? — кивнул он. — Ну-ну. Рот вытри — вон, заелась вся. И крошки отряхни».

Бывший любимый отвернулся, наливая себе чай. Марина ела, откусывая пирожное крупными кусками. Сергей смотрел на нее с каким-то брезгливым превосходством: ему не нравилось, как эта женщина ест, ходит, говорит, временами выглядит... Что же он когда-то нашел в ней? Этот вопрос, задаваемый себе, оставался без ответа: так, весна, гормоны, физиология — потянуло друг к другу, вот и сошлись. Усмехнувшись, он снова посмотрел на нее: «Говорю тебе, крошки отряхни! Бомжи на помойке аккуратнее!» — «Ты теперь с бомжами ешь? То-то я смотрю, «наполеончик» оставил. Не голодный, наверное, вчера был». — «Тебе оставил, дура! Сосед приходил, посидели немного, тебя ждали — не дождались. Нет чтобы спасибо сказать!» «Спасибо, — она кивнула головой и проглотила кусок, — что не с помойки принес». «А хоть бы и оттуда? Есть бы не стала? Так давай, верни обратно!» «Так ты ж, аккуратист, все равно кушать не будешь — помятое тебе уже и не нравится! Ничего, спасибо, мне больше достанется», — она облизала пальцы, хотя не имела такой привычки. «Так и знал, что все сожрешь! Ну, жри — толще будешь! Бомж помоечный — и тот на тебя не позарится!» «С тобой разожрешься, как же! Масла к каше — и того нет. Пойду я, спасибо за завтрак».

Марина резко встала, но Сергей не выпустил ее, крепко прижав к себе. Ее светло-серые глаза стали темнее — будто сверкнувший вдруг испуг заволокло какой-то уже привычной усталостью. «Говорил тебе — вытри рот!» — крепким, требовательным поцелуем он слизал остатки крема с уголка ее губ и щеки. Она нехотя поддалась, одновременно пытаясь вырваться: «Вечером, лучше вечером... Сейчас опаздываю...» — «А куда тебе спешить? Ну, опоздаешь — пересдашь...»

Он знал, что Маринка, сколько бы ни брыкалась и ни ругалась, уступит: рядом с ним, ближе вытянутой руки, она становилась другой — мягкой, нежной, податливой. Будто бы не та женщина, что, глядя на него, думала и иногда говорила: «Что я в нем нашла?», не та, что только что за столом пререкалась, а совсем другая — та, что единственной создана для него на небесах, сейчас отвечала на поцелуй, обнимала за шею, когда он подхватил ее под голые коленки, чтобы донести до кровати, и будто бы не она сейчас, закрыв глаза, еле слышно постанывала в ответ на каждый его толчок. Вот она будто выдохнула, слегка изогнулась, — он перестал сдерживаться, выпустив на волю ту стихию, что закипала и рвалась наружу. Маринка вскрикнула, обняла крепче — и будто бы короткие вспышки света с каждым толчком рассыпались звездами и тихо таяли, разливаясь теплом по телу. Маринка тихо всхлипнула. Потом шмыгнула носом. Потом открыла глаза. «Ну хватит, хватит, — он вытер катящиеся слезы. — Чего ты? Нам же вдвоем хорошо. Правда?»

«Хорошо, — отозвалась она. — Только сил моих больше нет. Скорей бы сессия закончилась — на работу выйду, пирожные будем видеть не раз в месяц, а немного чаще». «А-а, так ты этим паришься? Перестань: я скоро работу найду. Объешься еще этих пирожных, видеть не сможешь». «Правда? — Марина грустно улыбнулась. — Вот уже скоро год жду, а все никак...» Не дожидаясь возражений, она приблизилась губами к ставшими такими близкими другим губам. Они и не стали возражать, захватив ее губы. Она закрыла глаза. Слезы катились по щекам, но она уже не замечала их.

«Пойду я, — сказала она тихо, когда хватило сил отлепиться телом от другого тела, с которым снова на несколько минут? часов? десятилетий? чувствовала себя одним-единым существом, живым, настоящим, счастливым. — Опоздала уже везде — хоть спрошу, когда пересдача». Но другое существо ее не слышало, сладко посапывая и непонятно когда успев накрыться одеялом почти с головой.

Сдать зачет она успела — но после сдали нервы. Проводив преподавательницу, Марина не хотела идти домой, потому пошла к метро кружным путем — через бульвар.

«О, Фролова, и снова здравствуйте! Ты как всегда спешишь?» — на лавочке сидела с раскрытой книгой однокурсница Наташка. — «Да нет, не очень...» — Марина удивилась нежданному вопросу. Она ведь и вправду последнее время перестала спешить домой — наоборот, находила себе занятия, чтобы прийти попозже. Но ее все еще помнили счастливо спешащей к любимому: женщин ведь не обманешь, такое замечают всегда. От Наташки же слышала когда-то, что некоторые девчонки даже завидовали: надо же, приехала из райцентра — и на первом же курсе мужика себе нашла, и по любви, и с квартирой. Знали бы они... «Так может чаю вместе выпьем? — однокурсница, похоже, была рада образовавшейся компании. — А то у меня уже совсем мозга за мозгу зашла...»

Наташка славилась умением рассказывать любую историю «с выражением», а точнее, с такой экспрессией, что любой «большой секрет» сразу становился известен всем, кто случайно оказался рядом: не уходить же людям и уши не затыкать! Но на сей раз, похоже, в запасе у нее было нечто из ряда вон: в кафе она решила занять угловой, почти не освещенный столик и понизила голос до шепота, когда Марина, отхлебнув своего чаю («Ничего больше не хочу — утром объелась, до сих пор тяжко»), приготовилась слушать.

«Нас тут на днях Семенов на премьеру в «Молодежку» водил, — однокурсница начала издалека, умудряясь выговаривать слова с набитым ртом, — друг его там играет. Ну, зашли в гости после. Танцевали. Он про тебя спрашивал. Когда сказали, работаешь много, потому и не пришла, а еще у тебя любимый есть, он так вздохнул мечтательно: «Вот бы меня любила такая красотка... Марина — это мечта». Окончив спич, Наташка хихикнула, прикрывшись рукой. Марина слегка улыбнулась. Отхлебнув кофе и отложив недоеденный бутерброд, Ната продолжила: «А послезавтра мы на балет идем. У Семенова там знакомый администратор. Он рад был бы тебя видеть, но не знал, как подойти: телефона твоего у него нет, а в институте вы пересекаетесь редко».

Марина пожала плечами: она даже не принимала всерьез иногда проявляемый интерес Гриши Семенова — кинокритика, учившегося на последнем курсе и комплекцией напоминавшего колобка. А оказывается, вон там какие страсти! Ната будто прочитала мысли: «Ты не смотри, что он маленький и круглый какой-то. Он нам фильмы показывал, где в юности снимался, когда на киноактера учился, — так просто Иванушка из сказки! Красавец! И чего его так к тридцатнику разнесло? Пиво любит, наверное, и спортом не занимается, — резюмировала Ната, доедая бутерброд. — Да и в кино сниматься перестал — не зовут. И семьи нет, не для кого стараться... Переживает». «Так в семье, наоборот, зачем стараться: никуда твоя «мечта» не денется, тем более если еще и ребенок есть. Можно пузо хоть до колен отпускать», — снова улыбнулась Марина. «Тебе виднее, конечно. Хотя семьи, если понимать ее как наличие штампа в паспорте, у тебя — извини — если не ошибаюсь, нет, — отрезала Ната. — Но я бы на твоем месте обратила на человека внимание. Что ты теряешь? А у него вон какие связи, далеко пойдет». «Спасибо, Нат. Повеселила. Пора мне», — Марина потянулась к сумочке — и с удивлением отпрянула: чья-то рука положила поперек видавшего виды кожаного «чемоданчика» розу. Марина подняла глаза — и встретилась с внимательным и серьезным взглядом других, светло-карих, с подсветкой казавшихся золотистыми, глаз.

«Привет, — еле слышно проговорила Марина. — Спасибо». «За что? Вот, решил поддержать: слышал, у тебя вроде бы на зачете сегодня с Инессой «терки» были, — серьезность уступила привычной для Марины, хитровато-насмешливой интонации. — Ты не переживай, она дама справедливая, хотя на вид иногда и суровая. Искал тебя — сказали, ушла уже. Зашел чаю попить — и ты тут! Девчонки, может взять вам еще чего? А, Наташ?»

«Спасибо, я пойду уже: завтра сдаю, готовиться надо, — скороговоркой врала Ната. — Маришке вот возьми, она, наверное, проголодалась уже. Пока-пока!» — и, махнув маленькой пухлой ручкой с обкусанными разноцветными ногтями, направилась к выходу.

«Так что, Мариш, обедать будешь?» «Спасибо, — потупившись, проговорила Марина, не вставая с места, — на каблуках она была выше Семенова. — Я тоже пойду». «Проводить?» «Спасибо. Тут недалеко, — и непонятно зачем добавила: я в библиотеку».          Поднявшись и накинув сумку на плечо, Марина махнула рукой на прощанье. Григорий резко прижал ее к себе — она никак не отвечала, но и не сопротивлялась. Подумала, что со стороны, наверное, смотрится смешно — и хмыкнула: а вдруг кто знакомый увидит? Здесь ведь все днем тусуются, с лекций — в кафе, потом — в библиотеку, вечером — в кино или театр: студенты факультета журналистики, избравшие специальностью киноведение и театроведение, охотно делились бесплатными пригласительными со всеми желающими.

«Прости, Мариш, — «киновед со связями» опустил руки. — Ты мне правда всегда очень нравилась. И еще, — извини, конечно, — мне казалось, что как-то ты... — он задумался, подбирая слова, — не очень счастлива».

Марина боялась поднять голову — на глаза, в который раз за день, навернулись слезы, а раскисать от банальных знаков внимания совсем не хотелось.

«Извини, я сегодня спешу. Звони, — быстрым движением Марина протянула распечатанную втихаря на казенном принтере визитку. — Пойду. Спасибо тебе!» — и, резко развершувшись, направилась к выходу.

На улице, в метро и в булочной девушка с розой вызывала улыбки, Марину даже дважды вызывались подвезти. «Спасибо, мне тут рядом, я уже почти пришла», — отвечала она, и почему-то вдруг ей тоже захотелось улыбаться — теплому, почти уже летнему солнцу, случайным прохожим и даже хмурым теткам в метро.

«Ты че счастливая такая? Никак сдала? — Сергей, кутаясь в давно мечтающий о стирке халат, ложкой доедал крошки из кондитерской коробки. — Тогда с тебя причитается!»

«А просто так быть счастливой нельзя, что ли? — Марина положила на стол буханку хлеба. — Погода вон хорошая, да и сама я ничего, и зачет сдала — успела. Не блестяще — ну и ладно, что не трояк».

«А это откуда?» — Сергей, хмыкнув, уставился на светло-кремовый чуть раскрывшийся со светлой каемкой на лепестках цветок.

«Подарили», — Марина улыбнулась той, игравшей на улице, улыбкой. «Кто?» «А, какая разница».

Но разница, похоже, была важна.

«Ну-ка, на меня смотреть», — заслонив Марине выход из кухни, он приподнял ее подбородок — и увидел в глазах даже не испуг, а скорее удивление: почему, почему должно быть сразу плохо, когда стало хорошо — ниотчего, просто так?

«Не скажу, — вместо удивления в ее глазах сверкнул стальной блеск упрямства. — Зачем тебе?»

«Ну и не надо, — он отдернул руку так, что Марина чуть не ударилась головой о стену. — Думаешь, морду бить пойду? Ха, дождешься! Но учти: узнаю, что что-то у тебя с кем-то было — в хату не пущу. Иди куда хочешь. И этого, — подхватив вазу с цветком, он встряхнул ее так, что плеснул водой Марине в лицо, — вот этого чтобы я здесь не видел».

Что-то непонятное, совсем не ее — будто откуда-то снизу, из земли, не из крытого драным линолеумом кухонного пола — дальше, ниже, — мигом, враз крупной дрожью поднялось по телу, от стоп до макушки, наделив какой-то нечеловеческой — звериной, земною силой.

«Отдай! — она схватила несчастную керамическую вазочку так, что, казалось, хрустнули лепные виноградные листья. — Отдай, сказала!» «Ты че?! — он попятился, но цветок не отпускал. Она подошла ближе и, заметив в его глазах не то удивление, а может даже растерянность, но глядя куда-то дальше, мимо, еле слышно прошептала: «Убью».

Он попятился, бормоча что-то вроде «Совсем охуела... Чтоб ноги твоей...», но Марина уже не слышала: подхватив цветок и накинув на плечо плащ, она закрыла за собой дверь.

Легкая, почти уже летняя радость, витавшая в воздухе улиц этим днем, к вечеру, похоже, растворилась в спешке и сутолоке часа пик: люди возвращались с работы, а она, Марина, просто шла навстречу, пытаясь обойти людской поток и совсем не зная, куда идет. Темнело, и, намотав километры пешком, она оказалась в центре, на бульварах, там же, где днем в кафе сидели. «Оно круглосуточное, — думала. — Посижу с чашкой чая до утра, а там можно в общагу стукнуться, поговорить, может, дадут место». Она почти не устала и совсем не удивлялась тому, что вот так, враз, исчезло, будто растаяло в воздухе то, что вот уже больше двух лет держало ее с этим человеком. «Отношения — это постоянный труд. Потерпи — наладится», — увещевали подружки. Но как же хорошо, хорошо не терпеть — а просто жить, дышать, радоваться и печалиться, плакать и снова смеяться — и не слышать упреков, не оправдываться за то, что живешь, и не готовиться каждый вечер «держать удар», ожидающий неизвестно за что. Может, и счастье с ним бывало таким острым, невыносимым потому, что вспышки этого счастья приходились на дни и месяцы невысказанных обид: как же, скажешь — еще больше достанется... И пускай она больше не будет счастлива, а будет как сейчас, просто спокойна — пусть. Марина улыбнулась — впервые за дни? месяцы? годы? — сама себе, ниотчего, просто так.

На бульвар спустились сумерки, но холодало медленно. В кафе было еще многолюдно, и Марина не спеша прогуливалась рядом: ночь впереди, спешить некуда.

«Ты что тут ходишь?» — чей-то силуэт отделился от скамейки. Марина испуганно обернулась — и тут же выдохнула, узнав знакомого «критика со связями».

«Из дома сбежала, — улыбаясь, сообщила она. — А что, нельзя?»

«Да почему? Можно и иногда нужно. Только вот ночевать ты на лавочке собираешься?» «Еще не решила. Может, до утра гулять буду. Сейчас же ночи — почти белые! Рассвет на набережной встречу, а там и снова день начинать». «Ты это... Подожди. Не надо на набережной до утра. Я у друзей на спектакле был, они сейчас пьянствовать будут. Когда-то сам у них в гримерке ночевал, могу тебя попробовать вписать, если хочешь». «Спасибо. Никогда в гримерке не была», — Марина, почему-то даже не удивившись, уже шла рядом с Гришей.

Суету, смех и шутки актеров после спектакля она видела будто сквозь сон — а может и вправду сказалась усталость. «Ты так улыбаешься, будто не здесь, — взял ее за локоть все время то исчезавший, то появлявшийся Гриша. — Да ты засыпаешь уже. Пойдем, покажу «апартаменты». — «Спасибо, — Марина осторожно взяла принесенный заботливым «критиком» пластиковый стаканчик чая. — Буду рада... Спасибо тебе».

Мимо пробегали Коломбины, важно прошествовали Пьеро и «печальная маска» в балетной пачке... Марина улыбалась всем и ощущала себя гостьей в сказке, зачем-то пришедшей к ней случайным нежданным подарком.

Гримерка оказалась маленьким оклеенным афишами «пеналом», похожим на детскую коробку с игрушками. Здесь же стоял небольшой топчан, покрытый видавшим разные виды, а потому местами распадающимся на толстые мохнатые нитки шерстяным пледом. «Говорят, здесь сама Корецкая ночевала, еще до революции, — Марина слышала будто сквозь сон. — Ты располагайся. Бутерброд хочешь? С пьянки стырил... — на столе откуда-то образовалось блюдце, а в нем — пара тонких пористых ломтей с колбасой и сыром. — Хочешь, чаю еще принесу? А может, чего покрепче?..» Марина покачала головой. «Ну ладно... Пойду тогда. Руки мыть можно здесь же, туалет — по коридору справа».

Забыв запереть дверь, Марина опустилась на топчан: хотелось укутаться в этот пыльный плед и погасить свет. Но тут же будто холодом обожгло: ночью, одна, в непонятном месте, куда привел совершенно незнакомый человек... Подумаешь, в театр водил всех желающих девчонок!.. Марина глянула на розу, которую весь день носила с собой. Лепестки даже не увяли. И почему-то вдруг улыбнулась, будто разом оттолкнув куда-то в прошлую другую жизнь весь сегодняшний день с его слезами, ссорой и унижением. Но только уселась поудобнее — мысли о том, что же дальше, накатывали снова, и как морской прибой отступали и плескали, захватывая берег, снова. Но грязные, собравшие береговой мусор волны чередовались с чистой водой из пока еще тайных неизвестных глубин — и она поняла, приняла как свершившееся, что «в хату», из которой сбежала, не захватив даже немногих вещей, не вернется. Пусть общага, комнату с соседками делить — ладно. Хоть кровать — зато своя. И уж поесть всегда себе купит, ну и пирожных с зарплаты. Кстати, тут еще бутерброды есть... Что там Инесса говорила? Каждый день как подарок? Но у Инессы тоже пирожные на столе далеко не всегда. Но и невыносимого ослепительного счастья, ни горьких бед у нее, наверное, уже тоже нет — только работа, общение и покой... Может, так и надо жить? «На свете счастья нет...» Все его ищут — а его нет... Или есть? Есть... Нет...

Марина вздохнула — обрывки заплутавшей мысли будто уносило чистое прозрачное море, да и саму ее накрыл волной тихий сон, где живут короли и принцессы, разноцветные Коломбины и «маски» в балетных пачках плывут по воздуху, кружат над водой, переливаясь в морских брызгах и солнечных лучах. Щелчок выключателя — и темнота будто рухнула с потолка, разметав остатки сна.

«Извини, я думал, ты спишь уже», — услышав голос Гриши, она прижалась к стене, натянув до подбородка плед.

«Да не пугайся — я тебе еще чаю принес. С конфетами. На комод поставил. Холодно тут».

«Спасибо», — прошептала Марина, оглядываясь и почти привыкнув к темноте.

«Да не за что. Угощайся. Утром тебя дежурная выпустит — я предупредил. А то, может, свет включить, раз не спишь?»

Марина испуганно кивнула.

«Да что ты сидишь как засватанная», — выключатель щелкнул снова, дверь захлопнулась, и «засватанная» зажмурилась: свет показался непривычно ярким, а щелчок замка — недвусмысленным.

«Та-а-к, — в голове понеслись быстрые отчаянные мысли. — Что делать, если все равно этого не избежать... Что делать?..»

Она откинула плед, резко вскочила — скрипнули старые пружины, — и, сделав два быстрых шага, подошла совсем близко. Остановившись рядом, пыталась посмотреть в глаза — но свисающие бахромой края афиши, облезлая краска половиц, выщербленная раковина в углу мешались и плыли; хотелось если не упасть тут же, то схватиться за что-то рукой. Она нащупала дверь, отчего-то дернула на себя ручку... Щелкнув замком, дверь скрипнула — и распахнулась.

«Ты чего, Мариш? Испугалась? Замки вон ломаешь...» — «критик» покрутил колесико защелки — вроде бы работает.

«Ты... Ты... Специально меня сюда привел?..» — Марина не сразу нашлась, что сказать. «Да ну тебя! Успокойся. Сядь, чаю попей».

Она подняла взгляд — в его глазах, все таких же спокойных, читалась какая-то неизбывная, давняя и потому надоевшая, усталость.

Выдохнув, она рухнула на топчан. «Ты... Ведь зачем-то сюда пришел?» — проговорила тихо.

«Ну, пришел. А не вовремя — так и уйду».

«Правда?» — она невесело ухмыльнулась.

«Да перестань ты париться, не хочешь — так и не будет ничего. А надумаешь — так увидимся. Ты мне нравишься — только невеселая и какая-то перепуганная. Давай, отдохни, реши вопросы — и звони, — он подал визитку — цветной глянцевый прямоугольник, извлеченный из кармана изящным жестом фокусника. — Или я тебе перезвоню — телефон еще работает? Или что там у тебя — пейджер?»

Марина кивнула и уставилась в пол: в горлу опять подступил ком.

«Ну, пока-пока, — он потрепал ее по плечу. — Перестань, все образуется».

Щелкнул замок, и она не успела заметить, что долго копившийся ком растаял и слезы покатились по щекам. Не помнила, как нашарила в комоде коробку бумажных салфеток, и «очнулась», когда опустошила эту коробку до дна.

«Спасибо...» — повторяла, убирая с пола разбросанные мокрые клочки бумаги. В коридоре звучали чьи-то шаги, смех, где-то далеко хлопнула пробка... И эти звуки, мешаясь с заоконным шелестом шин, накатывали и отступали, стихая, как далекий шепот прибоя.