Владимир Стах (г.Москва) РАЙВЫТРЕЗВИТЕЛЬ

Пьеса в двух действиях

Действующие лица:

Дзалаев Степан Черменович – 33 года, следователь по особо важным делам областной прокуратуры

Инна – 34 года, старший следователь районной прокуратуры

Башка –  крупный мужчина 62 лет с высшим образованием, одет в черный смокинг

Бошка – мужчина ниже среднего роста, неопределенного возраста и образования, хороший темный костюм моды тридцатилетней давности

Колян – агрессивный алкоголик 30 лет

Егоров Федор Петрович – 37 лет, майор милиции, начальник районного вытрезвителя

Чунин  Алексей Александрович – рецидивист по кличке «Длинный», около 45 лет

Бреев Павел Тимофеевич – 22 года, водитель «автозака»

Бреева Ольга Павловна – 45 лет, его мать

Действие первое

Сцена первая.

В глубине почти неосвещенной сцены видны уходящие в бесконечность стеллажи, сплошь заставленные толстыми и тонкими картонными папками с завязанными тесемками. Иногда между стеллажами появляются плохо различимые силуэты людей, внимательно разглядывающих торцы папок. Изредка они их снимают, листают и ставят на место. На авансцене канцелярский стол, на котором лежит одна папка. Из темноты появляется Егоров, в милицейских брюках и сорочке с закатанными рукавами. Долго стоит, с тоскливым непониманием глядя на уходящие в бесконечность стеллажи. Потом подходит к столу и берет в руки лежащую на нем папку. Тут же, почти бегом, появляется Башка и мягко, но решительно, забирает папку из рук Егорова.

Башка: Простите, это ребята мне отложили! (Быстро пролистывает и разочаровано кладет ее на стол) Нет! Возраст тот, но все остальное…

Егоров: Что потеряли?

Башка: Потерял? Да нет, не потерял, забыл… Хотя, вы правы, конечно же, потерял.

Да-да, потерял! Самого себя потерял! Вот раньше, пока была одна забота – выпить, пока похмелье не доконало, – мне было все равно, как меня зовут, – ну Башка и Башка, голова-то у меня и правда большая, вы видите, какой там – 66-ой или 68-ой размер, а может  кому-то хвастался, что университет закончил… А теперь невмоготу – почему-то до зарезу нужно знать мое настоящее, человеческое имя! А вот не помню – и все! Много чего помню – и как в университет поступал, и как учился, и лица родителей, и жен всех до единой, дай бог им здоровья, а фамилии своей, а имени – ну никак! И как пил – не помню! Вот как в запой  уходил, так как будто видеозапись останавливал кто-то. И нет в памяти этих дней. Хотя, каких там дней – лет…

Спасибо, вот ребята пытаются помочь – ищут мое «личное дело», или как оно тут называется, не знаю… Я им особые приметы свои дал – ну там возраст, четыре женитьбы, двое детей – они и пытаются что-то подходящее найти, – вдруг мое! Хотя тут тысячу лет ищи – не найдешь, столько нас таких, одинаковых – пропивших, прожравших, проболтавших…

Из кулис появляется Бошка. У него в руках несколько папок.

Бошка: Башкентий, глянь-ка тут еще парочку… (Замечает Егорова, медленно подходит к столу, явно потрясенный) А вы-то тут как? Вы, собственно…

Башка (перебивая и обращаясь к Егорову): Вот ему-то как повезло – Бошка – Божко Сергей Петрович, даже напрягаться не надо, любой запомнит.

Бошка: Пить меньше надо было, все бы помнил!

Башка (хохочет): Нет, ну кто бы говорил!

Егоров: Вы, значит, на пару потребляли?

Бошка: Какая там пара… У магазина постоянно сталкивались или возле кассы… Вместе пить как-то и не пришлось, правда, иногда беседовали, уже после того, как полегчает. Помню, он мне не меньше часа излагал, что через шесть лет солнце взорвется, и жара стоит неимоверная не оттого, что парниковый эффект, а оттого, что солнце разогревается все сильнее. И откуда только взял?

Башка: Читать надо было больше, Бошечка! Я, как здоровье поправлю, всегда хоть страничку, да прочитаю! Правда, бессистемное выходило чтение, ну уж  выбирать не приходилось.

Бошка: Да уж точно! Что люди выкинут, то и спасибо. Ладно, смотри быстренько…

(обращаясь к Егорову и отведя его в сторону) Вы бы шли отсюдова! Не дай бог, Колян появится, он тут недалеко тоже шарит по полкам…

Егоров: А это кто такой?

Бошка: Увидите – признаете,  да только ни к чему бы. Мы с Башкой люди спокойные, это он меня как-то незаметно приучил ко всему философски… А у Коляна внутри все так горит, что аж сводит парня.

      Из глубины стеллажей доносится голос: Слышь, Бошка, а я тут про свою жену нашел… Только тонкая совсем папка…

Бошка (кричит в ответ): Понятное дело, ей же, небось, еще и тридцати нет? Даст бог, еще раздастся папочка! (Егорову) Вот и Никола! Вы идите, идите…

Свет медленно гаснет.

Сцена  вторая.

Служебный кабинет Степана в областной прокуратуре.

Степан: Ну и как, съездила ты к нему в гости?

Инна (с вызовом): Съездила!

Степан: Понравилось?

Инна: Очень!

Степан (с тоской): Зачем? Ну зачем, скажи? Я же просил – ну дай время разобраться – в себе, в тебе, во всей этой…

Инна: Не надо разбираться! Ты ушел из дому? Ушел! Где живешь, с кем – я даже не знаю!

Степан: Неправда, я же говорил, что у Шурика Богомолова…

Инна: Степа, какая уже разница, у Шурика, не у Шурика. Ты не из дома ушел – ты ушел от меня! И пытаешься, на всякий случай, делать вид, что все еще может перемениться: ты поймешь, что меня безумно любишь, определишь причину душевной смуты… Лажа! Красивая, но скучная лажа! И я не хочу, чтобы ты  врал и себе, и мне, что пытаешься в себе разобраться! Денис все эти годы, как пес верный, был рядом и не страдал красиво, а просто любил, ухитряясь нам не мешать и не давать повода ни для твоих сцен, ни для сплетен. И он заслужил…

Степан (перебивая): Иннуль, ты с ума сошла, ты что городишь? Пожалей Дениса! Ты же, получается, его попользовала! Ты переспала с ним, чтобы мне сжечь мосты!?

Инна (после раздумий): Получается. Но он был счастлив. Да и мне грех жаловаться.

Степан: Странный ты человек! Тебя прямо завораживает демонстрация любви к тебе,  особенно прилюдная и со всякими спецэффектами. Помнишь, как Гриша в институте ходил за нами тенью, и падал прямо в кювет, когда мы оборачивались? Правда, убедившись предварительно, что мы точно это падение видим… И как ты заявила мне, что так продолжаться не может, и ты вынуждена с ним объясниться? Я тогда был еще очень наивный, но что-то такое почувствовал… Помнишь – когда я пришел к нему в комнату, ему уже оставалось  только раздеться.

Инна: Степа, не хами…

Степан: Да ладно, ты-то знаешь, что приди я минутой позже, застал бы вас…

Инна: Степан, я не хочу с тобой рассориться, это какая-то гадость и пошлость на душе останется!

Степан:  И с Денисом один в один так же! Как он демонстративно напивался! Как не сводил с тебя глаз! Как брал тебя за руку! Вроде и не придерешься, джентльмен, а по сути – гадко… А у тебя опять – поволока в глазах, рассеянность, печальная задумчивость…

Инна (медленно, с расстановкой): Степан! Из дому ушел ты! И поэтому не смей говорить обо мне, не во мне дело!       И вообще, давай остановимся! Просто прошу, я приехала по делу, очень нужна твоя помощь! Жалко будет, если мы из-за наших разборок не поможем

человеку!    

Степан: Какому человеку?

Инна: Валера Несторкин, помнишь? Следак наш, он у тебя еще в бригаде работал?

Степан: Помню, конечно. Толковый малый, ему бы давно пора в областную.

Инна: К нему пришли родственники одного алкаша, труп которого зимой нашли за городом, в речке. Занималась милиция, в возбуждении дела, понятно, отказали – в крови промилле на троих хватит, упал в промоину, утонул по пьяни и все дела. А Валера заинтересовался – как при такой стадии опьянения мужик так точно вышел именно на промоину – больше ни одной в радиусе километра нет!

      Ну и порылся из любопытства профессионального в отказных материалах за последние два года. А там еще двое алкашей, утонувших в различных водоемах!

Степан (с интересом): Ага, тимуровцы завелись в районе! Санитары леса!

Инна: Не иначе! Он к прокурору – ну и получил по полной! Вплоть до доброго совета попробовать поискать работу в другом районе!  

Степан: С чего бы так круто?

Инна: А у нас прокурор женат на сестре начальника милиции! И кому нужны разборки в семье – один хоронит дела, а другой их возбуждает, ставя под вопрос дальнейшую карьеру родственника?

Степан: Подожди, шеф бы никогда не назначил прокурора в район, если бы главный милиционер был ему родственником!

Инна: А твой, то есть наш, шеф, и не делал этого. Наш прокурор сидит там второй срок, а начальник ОВД сменился у нас как раз два года назад, приехал из дальнего района области. Вот кадры наши и ни при чем! Знать, наверняка, знают, но зачем портить отношения с прокурором, который помог участки дачные выбить для областной прокуратуры?

Степан: Ладно, и чего Валера?

Инна: А Валера давай по-тихому копать, расспрашивать, интересоваться. Ментам стукнули. Те – прокурору, тот быстренько Валере еще три дела в производство и строгача за нераскрытый прошлогодний «висяк», который менты же и не раскрыли. Вот Валера и обозлился, попросил меня переговорить с тобой – тебя областной прокурор выделяет, того и гляди, начальником следственной части станешь. Может, что-то придумаешь?

     Да, чуть не забыла. Начальник милиции тоже решил перестраховаться с какого-то перепугу. Три дня назад арестовали одного рецидивиста, который якобы сознался в убийстве того первого алкаша, и которого, оказывается, вроде бы  разрабатывали сыскари под личным руководством самого начальника ОВД! Встречал такое?

Степан: Да, чем дальше в лес… Уговорила! Пойду в кадры оформлять командировку, чтобы все честь по чести.

Инна: И еще, Степа. Можешь жить дома. Я переезжаю к Денису.

Сцена третья.

      На сцене вновь исчезающие в бесконечности стеллажи и стол на авансцене. На нем несколько раскрытых папок, одну из них перелистывает Башка. Егоров медленно подходит к столу.

Егоров: Вы бы отбирали только толстые, вам-то далеко не тридцать.

Башка (вздрагивает): А, это опять вы. Дело не только в возрасте. Пустая жизнь – и папка пустая. Так что приходится все смотреть, лишь бы возраст подходящий.

Егоров: А подходящий – это сколько?

Башка: Шестьдесят два. Уроженец Ельца. Учился в Москве. Оставили в аспирантуре. Вот за эти два аспирантских года и спился.  Правда, успел первый раз жениться. Причем, на певице – весь Союз заслушивался! Звезда!

Егоров: А с чего запили-то?

Башка: Так их всего два варианта на всех – либо с горя, либо с радости. Я, выходит, с радости. Мне ведь учиться было как-то даже неприлично легко. Я любой учебник прочитывал за шесть часов максимум. И запоминал полностью. Мог любую страницу себе представить, как фотографию – и просто зачитывать, как со шпаргалки. Но это если меня предмет не волновал. А если мне было по-настоящему интересно, то у меня как машинка какая-то в голове начинала работать – текст переставал быть просто текстом. Я начинал видеть какую-то стройную структуру, со всеми связями, схемами, закономерностями. При этом, само собой, пришивалось и все то, что я уже знал до этого… В общем, мне даже небольших усилий не приходилось прикладывать ни для занятий, ни для экзаменов. Понятно, что к пятому курсу я уже был признанным гением факультета…

Егоров (перебивая): А где учились-то?

Башка: Университет, экономический факультет. Зазнался, конечно, не без этого, но так, в меру, скрывая гордыню, что называется. Но это была еще не беда. Беда началась с кандидатской. Я ее сделал за первые три месяца аспирантуры – всю, полностью, не убавить, не прибавить. Свободного времени было – вся жизнь. Чем заняться? Не вопрос, лучшего места для молодых и талантливых, чем ресторан «Националь», в мои годы не было. Богемная публика! Художники, писатели, артисты – интересно было всем и со всеми. Правда, нищ я был, как церковная крыса – в месяц 50-70 рублей, да и то с теми, что мать с отцом от себя отрывали и мне, дураку, присылали. Но эту проблему я решил быстро и крайне эффективно! В аспирантуре болталась куча молодых оболтусов, у которых башка варила о-го-го, часами дискутировать могли и не уставали, а вот написать что-то толковое – то ли лень не давала, то ли что еще. Вот им-то я и стал спасителем. За сравнительно небольшие деньги – 50-100 рублей – изготавливал такие кандидатские диссертации – научные руководители рыдали от восторга! Ну, это, правда, поначалу, пока мне не обрыдло и душу я в свои «произведения» вкладывал. Потом уж так, чтоб просто соответствовало какому-то стандарту, но никто не жаловался… Даже когда я, аспирант первого года, дерзнул на докторские замахиваться! А что, мне объяснили, как это должно выглядеть, поправили, где надо – и я так же исправно, день в день, стал выполнять и такие заказы. Но, понятно, это уже подороже. Короче, эти деньги меня и угробили. Да еще все, кому я помог, обязательно удачную защиту со мной отмечали – причем никого совесть не мучила, заметьте, что это я, по сути, а не они, защитился!

     С каждой такой защитой все больше меня  гордыня разбирала… Но знал я, что есть это большой грех, а потому топил ее, гадину, в стакане без пощады, равно, как и все остальные грехи, да и добродетели заодно.

Егоров: А как же партия, комсомол? КГБ да милиция? Тогда ведь в  «Национале» за порядком следили!

Башка: Да я с такой скоростью на дно рванул, что никто и глазом моргнуть не успел – а я уже там!  Как-то раз, уже после женитьбы, что-то отмечали, все там же, в «Национале», и я с кем-то сцепился, да стулом – точно как в «Бриллиантовой руке»! – витрину-то национальную и вынес. Огромные там стекла! За одно стекло с меня триста рублей взяли. Даже по моим тогдашним доходам это было очень много. Послал телеграмму домой. Сколько могли, телеграфом выслали – отец еще написал, что это две его месячных зарплаты, поэтому извинялся, что следующие два месяца помочь ему мне нечем. Мне бы от стыда перед бедными стариками замереть и не дышать хоть сколько-то, а я загудел уж совсем по-черному. И как развелся, и как из аспирантуры вышибли – считай, и не заметил! Пигмеи, карлики одни вокруг были, ни черта не знающие про меня, и ни черта для меня  не значащие! Я же Гегеля да Канта читал, как они «Огонек», я критикой буржуазных теорий занимался не потому, что они с материалами съездов несовместны были, а потому, что несовершенны! И я знал, в чем! Долго знал, потом думал, что знаю, сейчас и вспомнить не могу, какие такие теории я критиковал…

Егоров: А как у нас в городе оказались?

Башка: Точно не скажу, но, скорее всего, с последней женой к ее старикам перебрались. Какое-то смутное воспоминание о неродных родственниках осталось. Еще помню, что поначалу после Москвы преподавал где-то в институте, потом в училище, потом на каком-то заводе грузчиком… Но где, когда, что преподавал, а что грузил – не помню. И вот кажется мне, что если бы мне имя да фамилию вспомнить, все остальное само вспомнится. Все гадкое, страшное, грязное – но мое, а потому и должно быть со мной. Вот и копаюсь…

Егоров: Я в дипломной работе тоже что-то буржуазное критиковал… Даже интересно бы вспомнить!

Башка: А вы-то что заканчивали? Какое-то специальное милицейское заведение?

Егоров: Сначала юридический в Саратове, потом, уже заочно, филологический.

Башка: А это-то вам зачем понадобилось?

Егоров: Читать любил, языки любил, по молодости казалось, что корзинку-то надо поплотнее набить в дорогу, авось пригодится.

Башка: Ну и как, пригодилось?

Егоров (после долгой паузы): Нет.    

Сцена четвертая.

Кабинет следственного изолятора. За столом Степан. Конвой вводит Чунина. Он подходит к столу, садится.

Чунин: Ну, какие дела?

Степан: Это ты мне, Длинный, крутизну свою демонстрируешь?

Чунин: А что, может здороваться с тобой прикажешь, да просить разрешения присесть? Так я уже сижу! И это тебя ко мне за каким-то принесло, а не я к тебе рвался! Чего надо? У меня есть свой следователь, я ему все рассказал, тебе второй раз пересказывать мне в лом. Иди, бери, читай. Все!

Степан: Алексей Александрович, вы с чего это расхамились? Давно никто жизнь на хате не портил? Устроить?

Чунин: Слышь, начальник, я для тебя – Длинный, ты с моим паспортным погонялом ко мне не лезь. Алексеем Александровичем я звался, когда такие, как ты, меня тридцать лет назад в первую отсидку налаживали за поганые часы и кошелек тухлого лоха. И пугать меня не надо – на хате я живу, и живу в авторитете, хрен ты меня достанешь. А карцером меня  давно страшить без толку, привык!

Степан: Забыл ты уже, Алексей Александрович, что меня дразнить не надо, а то я упрусь  и накопаю тебе того,  про что ты и вспоминать на хотел! Но, правда, сегодня не тот случай. Я к тебе с большим сюрпризом! И будешь ты иметь бледный вид, так что хами, с меня не убудет.

Чунин: Все, начальник, поговорили. Дави кнопку, отправляй меня в камеру.

Степан: Торопишься. Я же не зря тебе про сюрприз. Сначала объясню, в чем он.

Чунин: Плевать я хотел на сюрпризы. Да и на тебя тоже.

Степан: Ладно, дело твое. Тогда слушай. По заключению экспертизы, смерть гражданина Гаева, коего ты, по твоим показаниям, толкнул в полынью в состоянии аффекта, вот что значит профессиональное воровское образование, слова какие знаешь! из-за гомосексуальных домогательств последнего, наступила не совсем так, как ты описываешь.

Чунин: Что значит не совсем так?

Степан: Ага, уже стало интересно! Ну, слушай! Точнее, не совсем там! Состав воды у него в желудке – не из той речки, а прямо-таки из водопровода, здешнего, городского, из-за своей древности изливающего воду крайне специфического состава – ржавчины в ней столько, что ни с чем не спутаешь. Выходит, ты его мертвого на берег притащил, а утопил у себя ванне, что ли?

Чунин: Да хоть бы и так. Какая ему-то уже разница?

Степан: Ему – никакой. А тебе – большая. Ведь состояние сильного душевного волнения, о котором ты так старательно излагаешь в протоколе, именуя аффектом, никак на берегу при таком раскладе не могло состояться.   Получается, что ты убил Гаева умышленно, жестоко, продуманно – и полынью заранее присмотрел, и машинку для перевозки трупа после убийства заготовил, и ванну заранее наполнил… И статья получается другая, а главное – санкция по ней другая. С твоими прежними подвигами тебе по этой статье никак не меньше пожизненного прокурор просить будет, так ведь?

Чунин: Ну, ты и сука, начальник! Это ты приперся из области, чтобы мне добавить по максимуму? Вот только из-за этого? Нет у тебя дома ни радости, ни дела хорошего, чтоб время убить, так ты сюда рванул мне срок добавлять? Тебя что, никто не любит? И ты всех ненавидишь? Может, жена рога наставила, или любовница к адвокату переметнулась? Или в главные прокуроры не берут?

Степан: Не-а, Алексей Александрович, не срок тебе добавлять я приехал. Просто ведешь ты себя нагло, вот и пришлось тебя немножко повоспитывать. Вишь, как взвился. А ведь это еще не сюрприз.

Чунин: Ладно, давай, если так неймется, выкладывай свой сюрприз и кати отсюда, все хорошее ты уже сделал.

Степан: Ошибаешься, еще и не начинал. А сюрприз мой тебе должен быть крайне приятен, поскольку приехал я тебя из оков освободить и на волю, аки голубя сизого, выпустить.

Чунин: Какую волю, какого голубя, че ты несешь?

Степан: Гражданин Чунин, ознакомьтесь с постановлением о вашем освобождении из-под стражи в связи с вашей полной непричастностью к делу об убийстве гражданина Гаева.

Чунин (долго непонимающе смотрит на протянутый лист, что-то судорожно обдумывает): Ладно, все, завязывай, я отказываюсь давать показания, хочу в камеру!

Степан: Не получится, Длинный, в камеру. Все, амбец! Ты думаешь, мне трудно было догадаться, с чего это ты так ломанулся в тюрягу? Я ж по роду деятельности, как говорится, знаю, кто такой был Артур Иванович Кукаев, для друзей и близких Кукан. И что он был смотрящим по здешним местам – тоже знаю. И про убийство его знаю. А кто убил – догадаться несложно, раз такой многоопытный человек, как ты, не стал даже просить ментов подобрать тебе какое-нибудь нераскрытое дело попочетнее – что предложили, то и взял! Торопился потому что! Потому что убил подло, вел себя не по понятиям, и друзья покойного буквально рвались с тобой повидаться и дать суровую, но справедливую оценку  твоим действиям. А заодно уж и поинтересоваться – куда это подевался доверенный тебе незадолго перед этим общак?

Чунин еще некоторое время сидит, опустив голову, потом прямо через стол бросается на Степана. Но тут же вбегает конвой, и Чунина оттаскивают от Степана и надевают на него наручники.

Степан: Видишь, как я тебя просчитал – знал, что кинешься, попросил ребят подстраховать. А то ведь понятно – лучше получить срок за нападение на следователя, оно еще и на зоне авторитету добавит, чем выйти под нож к ребятам у ворот. Да-да, они там, дежурят, сам видел, по этим рожам легко догадаться, что они не из общества помощи заключенным. Представляешь, как ты выступил, раз тебя даже под воротами тюрьмы караулят?

Чунин: Ладно, начальник, давай договариваться. Нельзя мне на волю, мне и на зоне проблем хватит, только успевай крутиться. Тебе чего от меня нужно, на кой ляд ты все это затеял? Ну, пошел бы я в суд, получил бы срок, дел на мне хватает, так что никому не обидно. Ну, не я завалил этого алкаша, ну какая разница?

Степан: Не о чем мне с тобой договариваться. Да и нет у меня такой привычки – с подонками договариваться.

Чунин: Не, ты не крути, что-то должно быть, не так же просто ты не за свое дело взялся. Что-то тебе надо. Давай, черт с тобой, все и всех отдам, и пойду в камеру!

Степан: Тебя выкинут за ворота даже силой, если понадобится.

Чунин: Слушай, Степан, кончай выпендриваться. Признаю, подсек ты меня, просчитал. Но глумишься-то с чего?  А, главное, с чего это ты взялся решать, жить мне или нет, ты ж не Господь Бог?! Пацаны меня кончат там, у ворот, но убьешь-то меня ты, только что рук не замарав! И тебе с этим жить! (помолчал)

А ты ведь еще не убивал никого, ты даже близко не представляешь себе, что это такое – лишить человека жизни и знать, что уже никогда прежним, нормальным не будешь! Что все, надеяться, что как-нибудь пустят в рай, а не в ад,  не приходится! Точно – в ад! А вот эти, которые живут рядом и не убивали, они в рай, поскольку крови на них нет, хотя ведь тварь на твари, и грехов на них – как блох на бомже! Все их грехи им Господь отпустит и простит, а тебе смертоубийство не замолить! И не забыть ничего и не исправить! Привыкнуть можно, а вот замолить и исправить – нет! Я-то знаю! Кукан у меня не первый, этот-то, тьфу,  гнида была редкая! А вот первого я ой как помню! Снится, хоть сейчас и реже, а все в поту да с криком просыпаюсь! Не  надо, Степан, не берись не за свое, не лезь в судьи и палачи, там без тебя тесно!

Степан: Ишь ты, имя мое вспомнил… Ты представить себе не можешь, с какой радостью я тебя сам за ворота выпихну! На мне греха не будет, врешь! Это ты сам, выродок, себе приговор подписал, и сам его в исполнение и приведешь! Вот ведь как получается! Самый справедливый в твоей поганой жизни приговор! За того, за первого, чтоб не снился он тебе больше, а мог ТАМ с тебя спросить! И за всех избитых, искалеченных, изнасилованных тобой, и за которых отсидел, и которых я тебе не доказал! И за отца с матерью твоих, что за всю свою жизнь ты добрым словом не вспомнил, и за всех тех, кто из-за тебя подумал хоть раз, что нет в жизни правды и справедливости! За ворота! Хватит!

Чунин (воет, склонившись над столом): Ненавижу, сука, ненавижу! (вдруг вскидывает оскаленное лицо) Что, этого ждал? (хохочет) Так тебе виделся конец нашего разговора? Или вообще надеялся, что упаду в ноги и умолять буду? Хрен тебе! Плевать я хотел и на братков у ворот, и на твои сюрпризы, сам буду решать, что мне и как делать. Но на прощанье – теперь-то, надеюсь, по любому не увидимся – все же очень прошу, – ну скажи, какого черта ты в меня вцепился? Ну, не было же между нами ничего такого, чтоб ты мечтал уделать меня любым способом! Не могу понять, мучаться буду! Ну, скажи правду напоследок, а?

Степан: А поймешь?

Чунин: Могу не поверить, если соврешь, а понять – пойму.

Степан: Да нету у меня к тебе ничего личного, и не с чего, тут ты прав. Очень правды хочется, понимаешь? Так ее мало стало вокруг, что аж задыхаюсь! Не свободы, не денег, не счастья хочу – правды! Даже по мелочи, по пустякам! Все уже ненастоящее стало – называется по одному, а по сути - совсем другое.  Слова смысл потеряли, потому что стали означать не то, что значат. Чего не коснись – все видимость, фальшь, обманка! Не могу больше! И ничего мне от тебя не надо, кроме одного – что совершил, за то и ответишь. Все.

Чунин: О-о-о, начальник, вот оно как все, оказывается! Плохи твои дела, в крутом ты штопоре… Эта болезнь лечению не поддается, это я точно знаю. Причем заболевают именно такие, как ты – сытые, благополучные, успешные. Мне один сосед по камере рассказывал, что все никак понять не мог, с чего бы таким по своей воле лишаться всего того, о чем девять из десяти только мечтать могут. Как в школе прочитал про этого, как его – из Питера проехал в Москву и написал все, как есть?

Степан: Радищев.

Чунин: Ага, Радищева, так все ломал голову – ну какого лешего он, упакованный да блатной, стал с императрицей лаяться из-за того, что по дороге увидел? И только одно объяснение и нашел – болезнь это, крыша у человека едет, когда у него все есть! Все получил, всего добился, одной только правды ему и не хватает! Но кончается это исключительно либо «дуркой», либо пулей – и тогда, и сегодня, так что еще непонятно, у кого завтрашний день слаще будет, начальник!

Степан: Все, гражданин Чунин, митинг закончен. Устал я от тебя. Вот тебе бумага, пиши, как лишал жизни гражданина Кукаева, и пусть суд твою судьбу решает.

Чунин: Писать я буду в камере, тут торопиться не к чему… Вызывай конвой. А что касается правды, так я тебе так скажу. Вот ты тут мне предъяву кинул, что я, мол, Кукана по-подлому замочил, да общак скрысил… А ведь это  Кукан, пока я в Москве два дня тусовался,  на общак лапу наложил, да меня ждал, закопать хотел, чтоб на меня все и думали. А меня друг чудом предупредить успел, вот я и заявился за общаком. Не хотел я Кукана валить, мне ж деньги сначала вернуть надо было. Да вот вышло как вышло, этот урод меня чуть не грохнул. И сразу кто-то эту байку запустил, что это я – крыса… И выходит, что никак мне помирать нельзя, пока деньги не найду да не верну… Как подумаю, что подохну до того – аж руки-ноги сводит. А потому все стерплю, но докажу, что я не скурвился.

     Правда, Степан, она – не плоская, ее со всех сторон обсмотреть нужно, да еще и потереть-почистить, чтоб понять какая она, да чья. Правда – она всегда чья-то, и не всегда нужная другим. Вот ты мне про воду-то из ванной соврал, а зачем? Твоя, и таких, как ты, беда в том, что вы все поодиночке, каждый только себе интересен, от всех иных требуете чистоты, честности, да, главное, – с вами согласия! А чего добивается любой другой – вам до лампочки. А самое противное – только вы всегда знаете, что именно – правда, и готовы за нее и людей положить, и сами подохнуть.

Входит конвойный.

Чунин: Счастливо оставаться со своей правдой. Я тебя уже забыл, и ты меня забудь.

Действие второе

Сцена пятая

Кабинет в местном Управлении внутренних дел. За столом Степан. Входит Егоров. Он в форменном милицейском костюме, на погонах – майорские звездочки. Останавливается в дверях.

Степан: Федор Петрович? Проходите, садитесь. Дзалаев Степан Черменович, следователь по особо важным делам областной прокуратуры.

Егоров: Егоров, начальник районного вытрезвителя. Ну да вы знаете.

Степан: Думаю, далеко не все, что хотел бы.

Егоров: Спрашивайте. А скажите – вы с Кавказа?

Степан: Интересное начало! «Спрашивайте» -  и тут сами задаете вопрос! Нет, москвич. Отец осетин, но тоже московского разлива.

Егоров: Как вы сказали – московского разлива? Забавно! И я – московского, после института пришлось долго ездить из Москвы, пока здесь квартиру не дали.

Степан: Женаты?

Егоров: Да, уже лет десять. Две девчонки, погодки.

Степан: Погодки – это с разницей в год?

Егоров: Да, хотел еще пацана, но материально неподъемно было, а сейчас жена уже ни в какую. 

Степан: Чего в майорах застряли? По выслуге уже пора бы подполковника иметь.

Егоров:  Да работа такая, не героическая. Видимо,  на нас звания экономят.

Степан: Да, работа точно, не героическая. И я вас не о подвигах позвал рассказывать. Не хочу тянуть – моя встреча с вами имеет только одну цель.

Егоров:  Степан …

Степан: Черменович.

Егоров: Извините, Степан Черменович, но я обычно начинаю тосковать от мелодраматических эффектов. Конечно, если Вам так удобнее, я буду спрашивать в нужных местах: «Какую?», «Зачем?» и тому подобное, но, наверное, можно обойтись без этого?

Степан: Злитесь? Это хорошо, значит не все равно вам, мучаетесь. Предлагаю мучения прекратить и написать явку с повинной – это и есть цель моей с вами встречи.

Егоров: Нет у меня никаких мучений, и сознаваться мне не в чем, и все ваши дальнейшие рассказы и увещевания мне неинтересны. Давайте без пошлости, мы ж не дети и не новички в системе, так ведь? Вызвали вы меня не в прокуратуру, а сюда, в УВД – на тот, значит, случай, если придется  арестовывать, поскольку здесь изолятор, а из прокуратуры еще доставлять намаешься. На чем арестовывать – не знаю, сами расскажете, а на мою помощь не рассчитывайте – даже если бы было за мной преступление, ни слова бы не сказал – и раньше добровольное признание только добавляло срок, а уж сегодня, когда никакие доказательства уже никто и добывать-то толком не умеет – и подавно. Так что излагайте, какие ко мне претензии – и в камеру, если есть, опять-таки доказательства, а нет –  допрашивайте, как свидетеля, и пойду я к себе, в рай мой нетрезвый…

Степан:  Все так, все так… Не хочу спорить, да и незачем. Правду сказать, сам не понимаю, почему твердо решил убедить вас написать эту самую «явку»… Знаете, бывает так – сам раздражаешься от своего решения. Причины его понять не можешь, но точно знаешь – надо именно так. И никак иначе. Хотите, скажу, как местный следователь понял, что вы – убийца? Ладно-ладно, не вскидывайтесь, я, как и вы, мелодраматические эффекты ненавижу, хотя – вы правы – и не могу иногда удержаться…Мы тут одни, и разговор наш ровным счетом ничего процессуально не значит. Так вот, он утром пришел к школе, куда вы по утрам отводите своих девчонок, и посмотрел со стороны, как вы с ними прощались. И все. Знаете, я решил сделать то же самое. Сегодня утром, уж извините, подсмотрел. Потом почитал ваше личное дело. Поговорил с начальниками и коллегами. И теперь хочу получить от вас….

Егоров (перебивая): Господин следователь, давайте вы сначала скажете мне, в чем конкретно меня подозревают, как это и положено?! Эта ваша лирика мне неприятна, даже противна – что-то подсмотрели, что-то выспросили… Это – ваши проблемы, а мне свое время на это тратить жаль!

Степан: А что, вы так много совершили преступлений, что нужно конкретизировать, о каких именно мне известно?!

Егоров:  Господин следователь, прекратите! Я требую соблюдения закона!

Степан: Ладно-ладно, не загоняйте себя в угол, а то потом неудобно будет вспоминать, как вы голосили про соблюдение закона… Все, хватит! Я вполне серьезно и в последний раз предлагаю вам самому написать, при каких обстоятельствах вы совершили убийство; с момента, когда я объясню вам, в чем вы подозреваетесь, никакое добровольное признание уже, как вы понимаете, невозможно.

Егоров: Послушайте, Степан … как там вас, ей-богу, я не жду, не прошу, не нуждаюсь ни в чьем ни понимании, ни сочувствии, ни помощи, и чем больше  вы будете мне навязывать свою заботу, тем неприятнее будет наш разговор!

Степан (долго молчит): Да, задали вы мне задачку… Федор Петрович, попытайтесь меня понять. (жестом останавливает Егорова) Я буду говорить предельно искренне. Все, что я о вас узнал, абсолютно противоречиво, не укладывается в привычные рамки и для меня неожиданно. Без вас я во многом разобраться не смогу. Но я абсолютно определенно знаю: путь у вас только один – вернуться на этот, несовершенный, поганый, но реально существующий берег, поскольку другого – на котором можно жить спокойно, убив человека – нет!

Егоров (с сарказмом): А «явка» - это пропуск, а может даже индульгенция…

Степан: Пропуск, Федор Петрович, пропуск. Вы ведь или вернете себе право смотреть людям в глаза, или сгинете, причем как-то для всех неприятно. Знаете, так бывает – человек рассказывал в компании о себе, всем было интересно, а потом он вдруг ушел и стало понятно, что он все врал. И всем становится как-то гадко, и они стараются об этом человеке не вспоминать. То, что вы убийца – я докажу однозначно. Ни вы сами, ни ваши признания для этого не нужны. Есть экспертизы, свидетели, вещественные доказательства…

Егоров (перебивая): Так какого черта?!..

Степан: Дело в том, что меня преследует ощущение, что я могу и дело раскрыть, и не столкнуть вас в пропасть, из которой вам не выбраться. Формально, просто хладнокровно делая свое дело, я изобличаю преступника, и  нет мне дела до его будущего, его решит суд. Но я же живой человек, я же понимаю, что если не помогу вам – да той же вашей «явкой», то вы – покойник! Живой или мертвый, но покойник! Вы так устроены, вы сожрете себя, вы своих детей бояться будете, в глаза жене никогда не посмотрите, даже если из тюрьмы когда-то выйдете…

Егоров: Хватит! Хватит блажить! Это ваша рефлексия, не моя, увольте. Такое ощущение, что я не на допросе, а у психотерапевта. Чепуху вы городите, товарищ следователь! Это что ж получается, что любой преступник, стоит ему написать явку с повинной, тут же чувствует страшное облегчение, чуть ли не катарсис, и немедленно избавляется от всех мук совести? Чушь! Не лезьте в то, чего вам не понять. Еще раз говорю вам – делайте все так, как того требует закон!

Степан (спокойно): А ну, прекратите повышать голос, Федор Петрович! Может, таблетку успокоительную дать?      Вы подозреваетесь в умышленном убийстве гражданина Гаева Вениамина Григорьевича, 56 лет, которое вы совершили 18 января сего года, утопив последнего в полынье на озере Беляевском, что в семи километрах от города. Вашими соучастниками были водитель «автозака», закрепленного за райвытрезвителем – Бреев Павел Тимофеевич, и ваш заместитель, старший лейтенант Друничев Сергей Иванович.     Вот это и есть то конкретное преступление, в котором вы подозреваетесь. Честно говоря, формула обвинения мною уже написана, она у меня в портфеле, так что допрос в качестве подозреваемого – это формальность, которую я могу опустить.

Егоров (долго молчит): Нет у вас никаких доказательств. Бесспорных, во всяком случае. Только косвенные. Но я готов все рассказать, если вы гарантируете мне, что поможете доказать невиновность моего зама и водителя. Это нужно доказать, поскольку они на самом деле ни в чем не виноваты. Вы что думаете, я им объяснял, зачем мы везем эту пьянь за город, и что я буду делать с ним на Беляевском?!

Степан: Я могу обещать только одно – если я получу объективное подтверждение невиновности ваших коллег, они не будут привлечены к уголовной ответственности.

Егоров:  Хорошо, пусть так. Пишите.

Степан: Сначала два вопроса. Первый. За что? Почему вы, интеллигентный, несмотря на свою работу, человек с двумя высшими образованиями, решились на убийство?

Егоров:  Скажите, Степан, вам когда-нибудь мочились на ноги?

Степан: Не понял…

Егоров: Что ж непонятного, мочился вам кто-нибудь на туфли, башмаки, сапоги, что там у вас на ногах? Нет? А если бы это происходило постоянно, многократно, через день или два, и вы ничего не могли бы сделать – ни ударить, ни отшвырнуть, ни-че-го?! Только за стойкой прятаться, хотя все равно ощущение, что ноги мокрые! Какое желание у вас неизбежно появилось бы? А если бы вы за два года ни разу не увидели человека не то, что чистым и в сознании, а даже просто самостоятельно двигающимся? А те, что еще могут говорить, представляете, что они вам излагают? Человек, конечно, ко всему привыкает, да видно мне не дано…

Степан: А что мешало уйти? Зачем с этим жить, если жить невозможно? Кто мешал?

Егоров: О чем вы?! Куда уйти, как? Вы же не ребенок, небось сами женаты, и дети есть… Я квартиру что, за хорошие глаза получил? А зарплату такую, да еще гарантированную, я где найду? Уйти легко, а что потом девочкам своим говорить, когда лишнее яблоко купить им не сможешь?

Степан: Так что получается, убить легче, чем уйти?

Егоров: Не передергивайте. Понятно, что надо было уходить и как-то выплывать, но прозевал я момент, все считал, что обязан вытерпеть да вынести все ради семьи своей. А потом сорвался…

Степан:  У меня еще вопрос, второй. Чертовски важный. И сколько раз вы срывались?

Егоров долго молчит, опустив голову. 

Егоров: Трое их было.

Сцена шестая.

Кабинет Инны. Она сшивает какие-то документы. Входит Степан.

Степан: Разрешишь попрощаться?

Инна: Заходи, Степа, заходи, я тебя уже искать хотела!

Степан: Чего бы это?

Инна: Спасибо тебе, здорово ты ситуацию разрулил! Прямо дипломат, а не следователь! «Милиция – молодцы, не спали, работали по делу, проверяли причастных! Прокурору спасибо за всемерную помощь в работе! Несторкин – прекрасный следователь, собрал и систематизировал всю необходимые для раскрытия трех убийств информацию!» Это мне секретарша прокурора пересказала твой телефонный разговор  с прокурором области.

Степан: Надеюсь, своему шефу она его тоже пересказала…

Инна: Не сомневайся, и тут ты все просчитал правильно! Мне сегодня кто только не сообщил: «Какой у вас муж, оказывается, Инга Николаевна, симпатичный, да еще и умница!» Значит, прокурор как-то прокомментировал в кругу подчиненных…

Степан:  А ты им, наверное: «Знали бы вы, какой он на самом деле!..»

Инна: Нет, я тобой, правда, горжусь. И гордилась, и буду гордиться.

Степан: Как кто?

Инна: Как подруга. Настоящая, надежная, старая. Нет-нет, – старинная!

Степан: Спасибо. Нет, я искренне. И прости меня. Стыдно, честно. Я ведь перед тобой виноват ужасно – только через пару дней после нашего последнего разговора понял, что ты сознательно взяла самое тяжелое на себя – сожгла мосты и обрубила эти мои метания сопливые. Ты всегда была гордячкой. Поняла, что у меня любви не осталось, а уйти достойно  характера не хватает, и сама все сделала.

Инна отворачивается, отходит к окну.

Ну ты только не плачь, пожалуйста, совсем невыносимо стыдно станет… Давай лучше поцелуемся на прощание!

Инна: Ага! Ты давай не хитри! Знаешь, что я в таком состоянии податливая, решил попытать счастья? Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Нет, Степушка, мужчина у меня всегда один, что б ты не думал…

Степан: Жаль, не скрою. Тем более, что в кабинете у тебя мы ни разу…

Инна: Так, глупостник, прекращай! Нам уже не по двадцать лет, пора и стыд знать! Лучше скажи, когда Валеру заберешь в областную?

Степан: Перевести, наверное, уже не успею, но все необходимое сделаю, в кадрах и с шефом все отработаю.

Инна: Не успеешь – до чего? В отпуск, что ли, наладился?

Степан: Да нет… Рапорт я подаю. Об уходе.

Инна: Подожди… Как рапорт? Куда уходе?

Степан: Пока – никуда. Просто увольняюсь. У меня одних отпусков неиспользованных – штук пять, выплатят при увольнении – можно полгода не работать! А там посмотрим…

Инна: Степан, ты чего, из-за меня? Но так же нельзя, нечестно! Хочешь, чтоб я виноватой осталась, что ты любимую работу бросил?!

Степан: Да нет, Инннуль, что ты! Не в этом дело…

Инна: Давай, быстро объясняй тогда, что за чепуха тебе в голову втемяшилась! Один из лучших следователей, любимец начальства… Того и гляди, завтра следственный комитет создадут – кого в области начальником назначат? Тебя, и все это понимают! Столько лет горбатился, мотался по всей области, в раскрытии всех самых громких дел отметился, на столе в кабинете неделями ночевал – и все псу под хвост? А убийства вчерашние мальчишки раскрывать должны? Ты об этом подумал?

Степан: О многом я за эти дни, дорогая моя Инь, подумал. Может, даже обо всем. Понимаешь, я тут у вас пока с этим «раем нетрезвым», как его бывший начальник сказал, разбирался, многое услышал как бы заново, впервые. Раньше у меня железобетонная уверенность была, что все, что делаю – правильно, поскольку цель у меня абсолютно благая – раскрыть убийство и покарать злодея. Надо надавить на человека, если не может сознаться – буду давить, надо сломать – буду ломать, если он, по моему убеждению, преступник, если слюнтяй – так ему и скажу. В общем, слуга закона… А что – я ж всегда на стороне добра, наше дело правое, победа уже за нами, уря-урю, гони гусей… А тут моя уверенность дрогнула, посыпалась. Я и не понял, как и когда, но вопрос во мне вызрел, такой мучительный, черт, такой неотступный – а почему я, именно я, такой, какой я есть, имею право решать людские судьбы, копаться в них, решать, приказывать, поучать? Чего я такого сделал, чтобы право такое иметь заслуженно? Университет закончил? За два года важняком стал? Научился грамотно писать протоколы, постановления, обвинительные заключения? За десять лет раскрыл кучу тяжких преступлений, провел года два в сумме по тюрьмам да изоляторам? Так и должно быть, мало этого, мало. Совсем. Затосковал я, затосковал оттого, что жизнь только с одного боку и вижу. Нет, не в том дело, что там, где-то, есть жизнь красивая и интересная, а у меня тяжелая да безрадостная. Моя жизнь интереснее многих, скорее всего, но беда-то в том, что другой-то жизни я не знаю – не видел, не пробовал! И людей не знаю – насмотрелся на бандитов, уродов, прокуроров, ментов, адвокатов да судей – но это же капля в людском море!  Но зато уверенности, что знаю, как надо и как правильно – полные штаны, кого угодно готов убеждать! В общем, сломалось что-то в энтом механизме… А без такой непоколебимой  уверенности в своей правоте и дела толком не раскроешь. Вот и выходит – самое время мир посмотреть, с людьми самыми разными пообщаться, себя, главное, попробовать еще в чем-то, чтоб убедиться – герой ты или фуфу газированное,  и что-то можешь не потому, что у тебя ксива, пистолет и должность, а потому что у тебя мозги, знания и опыт. Да ты меня не слушаешь?

Инна закрывает лицо руками, плачет.

Инна: Прости меня, Степан!

Степан: За что я-то тебя простить должен?!

Инна: Если б я тогда понимала, догадывалась! Разве могла я знать, что не бывает нормальной жизни семейной без детей? Ты меня о детях просил, а меня зло разбирало – он будет дела расследовать, заниматься каждый день тем, что ему интересно и важно, а я, такой же следователь, как и он, а может, и лучше, буду сидеть дома с пеленками, кастрюлями и стиркой белья! Ну, ничего в душе, кроме желания доказать, что ничем не хуже я тебя! Дура, полная дура! Вот ты знаешь, я ведь почувствовала, что с разговора того как щелочка какая между нами появилась, и что растет она, тихонечко так, но растет и растет. Но что же мне делать-то было, ну не было у меня и мысли о детях, ну нельзя же было вот просто по уму, без того, чтоб мечтать о нем, заводить ребеночка!

Степан: Ну перестань, перестань плакать, глупая, что уж теперь… Да, странная у нас семья была! Вот бы кто посмотрел или послушал, как мы с тобой по вечерам друг другу дела свои уголовные рассказываем – подумал бы, что ненормальные. Нет бы – гулять, по театрам ходить да любовью заниматься! И ведь хорошо нам было, радостно… Права ты, года через два такой замечательной жизни  защемило у меня сердце – хорошо бы сына, или дочку, чтоб втроем нам… Даже не знаю, откуда это во мне появилось – природа, видно, как-то посигналила… И про «щелку» эту права, и я чувствовал, как растет она между нами и пропастью становится! Но винить тебе себя незачем и не за что – без желания детей рожать – грех, и не малый, думаю. И знаешь, я, грешным делом, думаю сейчас, что не в том дело, что я детей хотел, а ты нет… Может это любовь наша была какая-то … спокойная слишком, что ли, без страсти, без сумасшествия, без огня и пламени? Мы же с тобой иногда сутками не виделись, и ничего, не тосковали особо, работа все заменяла… Так что не надо слез, глядишь, все и к лучшему! Обнимет Инну и прижимает к себе.

      В дверь робко стучат. После долгой паузы  она приоткрывается и в щель просовывается мужская голова.

Бреев: Дзалаева можно?

Степан: В каком смысле – можно?

Бреев:  Говорить хочу с Дзалаевым я.

Степан: Так зайди и говори, кто и чего!

Бреев:  Водитель я, с автозака. Вытрезвительного. Вытрезвительского то есть.

Степан: О как! Откуда взялся? Я же только вчера телекс отправил в УВД твоего района, чтоб нашли и доставили. Самолетом тебя, что ли, выслали?

Бреев: Никто меня не высылал. Мать меня привезла. Утром. А в «Раю» сказали, что вы вчера начальника арестовали.

Степан: Было дело. Ну и чего меня искал?

Бреев: Так ведь сами сказали…

Степан: Я – тебе? Ничего пока не говорил. Давай, давай излагай, чего надо, не тяни, раз уж пришел.

Бреева (входя за сыном в кабинет): Можно, я вам все скажу?

Степан: Так, а вы, видимо, и есть его мать?

Бреева: Да, я. Это я его отправила вас искать, ну и сама за ним…

Степан: Хорошо, нашли. Только зачем?

Бреева: Не знаю, как сказать… Вернее, не знаю, о чем просить. Понимаете, он, как приехал домой, так ни одной ночи не спал нормально – ложится, засыпает, а через полчаса криком кричит и вскакивает. Я его и валерьянкой отпаивала, и к бабке нашей местной водила – только без толку. Днем, у меня на коленях, еще поспит, а ночью – опять в крик.

Степан: Боюсь, мое лекарство вам совсем не понравится…

Бреева: Да, да, понимаю, сын-то мне все рассказал, потому и повезла его сюда. Только я боюсь, я знать хочу – я его не погублю этим? Я ж понимаю, что так жить невозможно, нельзя – но ведь и понять сейчас невозможно, каяться нужно или прятаться, правду говорить или смеяться над всеми? Мне ж спросить некого, я его десять лет одна поднимаю, даже бабки рядом или деда нету…

Инна: Вы в разводе?

Бреева: Вдова, как и мои соседки по дому. Нашим мужьям – они все на химкомбинате вместе работали – кто-то на праздник трехлитровку спирта подарил, а может купили… Только так их и нашли. Четверых, вокруг этой банки, будь она проклята! Какой-то яд в этой банке вместо спирта был.

Инна: Так приехали бы сами, но вы ж и его привезли…

Бреева (потрясенно): Вы это к чему? Что я, дура, вместо того, чтобы его спрятать, сама на расправу его?.. Так он же никого не убивал, не грабил, не мучил! Его ж начальник сам отправил, сказал, мол, ты тут ни при чем, мой грех, езжай к матери и сиди, пока денег хватит.

Степан: Стоп-стоп, хватит материнских слез! Павел, ты-то чего молчишь? Допрашивать ведь тебя будут, а не мать! Ты ж свидетелем убийства был, или, скажешь, ума не хватило понять, что видел?

Бреев: А вы б поняли? Кто мне что объяснял, или растолковывал?!  Крикнул начальник:  «В машину!», – я за руль, и кого там грузят или разгружают – мне до лампочки. Вы вообще-то хоть раз в праздник в вытрезвителе были? Мат-перемат, блевотина, тоска какая-то смертная, будто жизнь кончается. Я вообще первое время сбежать хотел, от одного запаха «Рая» мутило. Я по общаге пройти не мог – все на запах оборачивались, будто это я обделался!

Степан: Ладно, на жалость не дави, раз не сбежал – значит, нашел выход!

Бреев: Выход? Да какой, к черту, это выход – просто стал не смотреть по сторонам, только на дорогу. Все напиться думал, да нельзя мне – вообще организм не принимает, потому в «Рай» и сослали…

Степан: Прекрати сопли размазывать! Ты видел, как начальник топил людей или нет?!

Бреев: Слышал… Он нас с Друничевым вдалеке оставлял. Ну, то есть мне вообще из-за руля выходить не разрешал, и ничего не объяснял. Я первый-то раз, на Беляевском, и не понял ничего, зачем ездили, так – доехал-уехал, кого грузили, кого возили. Да и во второй тоже – видел в боковое зеркало, что начальник у заднего борта чего-то корячится, но не зовет  и ладно! А вот последний раз… Я уж понимал, что ничего хорошего не будет, в ночь да за городом… Ну и сразу, как начальник «Стоп» скомандовал,  мордой на руль и – спать. Да только недолго спать пришлось – как заголосит кто-то: «Не надо, я ж еще молодой!», – аж мороз по коже! А когда я в зеркале увидел, как к машине начальник идет – мокрый, без фуражки и со слепыми глазами – чуть из кабины не выпрыгнул. Так ведь куда побежишь?! Вцепился в руль и молчал до «Рая», да и потом…

Дверь распахивается и влетает молоденькая секретарша

Секретарша: Ой, Степан Черменович, а я боялась, что вы уже уехали, хорошо, догадалась к супруге вашей заглянуть! В приемную звонил прокурор области, в Подольске  кого-то важного застрелили, так он за вами свою машину выслал и просил срочно позвонить!

Степан: Спасибо, Верочка, сейчас поднимусь к вам в приемную!

Инна: Езжай, Степан, я сейчас вызову Несторкина, мы тут справимся. А ты по дороге про рапорт еще подумай.

Степан: Я подумал. Я хорошо подумал. Прощай.

  Сцена седьмая.

Знакомое помещение со столом и стеллажами. За столом сидит Башка, но не читает, задумался. Егоров подходит к нему.

Егоров: Гаев Вениамин Григорьевич.

Башка: Что-что?

Егоров: Фамилия ваша – Гаев.

Башка: Да, да-да, именно! (вскакивает, начинает возбужденно метаться)  Ну, конечно же! Мать Венчиком в детстве звала! В школе Гайкой дразнили! Господи, хорошо-то как, наконец-то! Как стыдно было, без имени, без фамилии! И про вас я теперь вспомнил – майор Егоров, Федор Петрович! Спаси… (осекается, медленно подходит к Егорову) А почему вы сразу не сказали? Вы же могли сразу, видели же, что никак мне без этого?

Егоров: Не могу объяснить. Я-то вас как бы прежним знал, нехороши вы были тогда, слишком… Что-то не складывалось в душе у меня…

Башка: Кажется, я понимаю… Вы уж извините..

Из темноты почти бегом появляется Колян, которого пытается удержать Бошка .

Колян: Башка, ты у кого извинения просишь?! У этого гада, который нас угробил и тут еще изгаляется? Я-то думаю, чей этого голосок знакомый, а это ментяра из вытрезвителя! Ты как смеешь сюда являться, душегуб? Вали отсюда, нелюдь!

Башка: Никола, ты успокойся, все уже в прошлом, и все уже неважно. Он мне имя принес, так что все, можем собираться!

Колян: Слышь, майор, может уже и неважно, но ты не забывай, как я тебя умолял тогда, на берегу, когда понял, что топить ты меня собрался! Помнишь?

Егоров: Помню. «Не надо начальник, мне только тридцать, я ж молодой, жить хочу…»

Колян: Во-во, помни! И как я два раза вырывался, а ты догонял, и опять меня головой в воду! И как Башку в полынью под лед заталкивал! И Бошку ногой под водой держал, а сам курил, дожидаясь, пока он затихнет! Ты это помни, чтобы понимать, кто ты есть на самом деле! Сколько б тебе жить не осталось, но жить с этим! Одного хочу – чтоб, когда к тебе жена прижмется – у тебя полынья перед глазами, когда тебя окликнет кто – а у тебя в ушах крик мой!

Башка пытается отвести Коляна в сторону, что-то говорит ему, а Егорова отводит в другую сторону Бошка.

Бошка: Вы ступайте отсюда, ступайте, я же вас предупреждал, что у Николы душа горит. Нехорошо это, все эти выяснения, после того, как… А за Башкентия спасибо, даже удивительно, имя какое красивое у него – Вениамин! Вы уж там похлопочите, может, найдется кто из родных.  Хотя и это уже, к сожалению, неважно. Ну все, нам пора, надо собираться, ступайте!

Егоров: Подождите секундочку, я вот спросить хочу… А можно мне с вами?

Бошка: Да вы что, окститесь! Вы что такое выдумываете! Никак это невозможно! И не в нас тут дело, сами должны понимать!

Егоров: А в чем?

Бошка: Батенька, вы уж извините, неловко напоминать, но мы – невинноубиенные. А вы – ну, сами понимаете… И если руки на себя наложите, только хуже выйдет, не зря же таких за кладбищенской оградой хоронили…

Егоров: Так что делать, скажите?!

Бошка: Нету для вас советчиков на земле, нету! Только вы сами да Господь Бог! Ступайте, ступайте!

Подталкивает Егорова в спину. Из темноты торопливо выходит Гаев с толстой папкой в руках:

– Подождите секундочку! Это, наверное, нельзя, но я тут нашел папку с вашим именем – она толстая! Слышите,  толстая! Вы понимаете?!

Егоров: Понимаю. Простите, если сможете. Уходит.

Башка: Не позавидуешь ему, мука впереди у него тяжкая…

Бошка: Жалостливый вы больно, Вениамин Григорьевич! Лучше о себе подумайте!

Башка: Прав, Сергей Петрович, прав… Стыд великий, что мы с жизнью своею сделали. Великий и непростительный. И со стыдом своим мы теперь навеки.

Обнимает Бошку, они медленно уходят.