Валерий БЫЛИНСКИЙ

Ночь с Идиотом

Это был самый снежный и морозный январь, не припомню таких страшных морозов за всю свою жизнь. Впрочем, не такая уж моя жизнь и длинная. Хотя я не о том. О чем же я хотел сказать… Да. Сознание мое несколько спутано, потому что я заболеваю. И, кажется, серьезно. Сколько же мне было лет? Черт, почему я говорю — «было»? Это, по крайней мере, как-то даже смешно. У меня грипп, который в этом году назвали «свиным». Отвратительное название, верно? У меня никого из родственников в этом городе, а все друзья куда-то уехали в связи с Новым годом. Наверное, стоит позвонить в неотложку или еще куда, но это же смешно: из-за какой-то высокой температуры куда-то звонить. В наш век не умирают от высокой температуры. Хотя нет, умирают. Мама рассказывала, что у ее коллеги дочь шестиклассница, как раз моя ровесница, прямо во время урока упала на пол и возле парты скончалась. Зубрила была девчонка, пошла в школу, чтобы контрольную по математике не пропустить. А теперь — похороны. После этого вся школа и наш подъезд пестрит объявлениями, что нельзя отпускать в школу детей с высокой температурой, что грипп — это не шутки. Ну вот, опять. Мне же давно уже не двенадцать и даже не двадцать и не тридцать лет. Какая еще школа? И мать моя давно умерла. Я, взрослый сорокалетний с чем-то мужик, снимаю эту квартиру на окраине Москвы, чтобы писать. Да, я работник медиасферы, прикидывающийся писателем. Или писатель, прикидывающийся журналистом. Боже… как же меня вставило! Неужели от высокой температуры? Где же градусник… Где он?

Надо позвонить. Позвать хоть кого-то. Жар неимоверный, и одновременно морозит, колотит всего. Хочется завернуться в сто одеял. Но я помню, что при высокой температуре нельзя укутываться, нужно наоборот — охладить тело. А как? Выбежать, что ли, голым во двор и прыгнуть в сугроб? Ха-ха… Идиот, не правда ли?

«Идиот», да. Откуда это слово впервые взялось во мне? Помню… лет в восемь я рылся в отцовском книжном шкафу, искал книги про приключения, и упал мне на ногу маленький кирпич, больно ударил. Я взглянул на обложку: «Идиот». Это же надо — придумать книгу с таким идиотским названием! Я полистал старую затхлую книжку, ничего интересного. Иллюстрация: гнутый мостик, какой-то шпиль на дальнем фоне, и закутавшийся в плащ человек идет, гнется под ветром.

Я точно так же шел по мосту, когда впервые приехал в Петербург. Чувствовал себя то Мармеладовым, то Иваном, то Раскольниковым, то Идиотом. И галерея похожих на развешанное белье людей — сырое, мокрое, хлесткое белье.

Вот так. Приложил ко лбу смоченное холодной водой полотенце, стало легче.

Точно так же я заболел в шестом классе. Радовался, что завтра не нужно в школу, а под утро подскочила температура. И тоже зима. И мороз за окном. Но не Москва и не Питер. Другой, южный город, Екатеринослав, где в ту зиму тоже бродила эпидемия гриппа.

Странно, но я не понимаю, в каком из трех городов сейчас нахожусь. Или… Точно, я нахожусь в трех городах одновременно. И в трех возрастах — тоже. Разве так бывает?

Как же прекрасно быть сразу в трех разных временах, и видеть их, слышать их. И если оглянуться и посмотреть назад, то можно добраться до своего рождения, да? А затем взглянуть вперед — и попасть в смерть. Но какая разница, вперед смотреть или назад? Нет направлений.

Здесь просто — «есть».

Эй! Кто это сейчас сказал?

Молчание смотрит на меня со стен и со штор, усмехаясь.

Сколько мне лет?

Бесконечно.

Что?

Неважно. Времени на самом-то деле нет.

Да ладно, хорош врать. Я болен, да? Неужели все так серьезно? А может… Я умираю?

«Сыночка, деточка, в школу ты завтра не пойдешь. Вот у тети Лизы дочка Алена пошла в школу с температурой и умерла. Прямо посреди урока упала. Оказалось, у нее температура сорок два градуса, это же смертельная…»

А у меня, у меня какая сейчас? Я потерял градусник…

Мама, ты плачешь? Твоя теплая слеза падает мне на щеку. Я хочу сказать тебе, что все отлично, что, мам, я не умру, и я ужасно рад, что не пойду завтра в школу, и смерти вообще не существует… но не могу. Почему-то у меня пропали слова — как пропадают вещи: очки или часы, карандаш, стёрка, которые в квартире не можешь найти. Слова — это ведь вещи, миллиарды, триллионы мелких окружающих нас вещей, часто нужных, удобных, но нередко и пустяковых, пустых. И вот они куда-то все исчезают, будто их вытирают резинкой, и я хожу по дому и не могу их найти.

Сейчас раннее утро. За окном — чернота с желтыми глазами фонарей. Мой жар достигает космической высоты, и теперь все, что мне хочется, это попить холодной воды. Надо позвонить. Позвать хоть какого-нибудь, хоть даже черта или идиота. Я помню, там, в нашей гостиной, стоит на столе хрустальный кувшин, в нем старые увядшие цветы, и между зеленых листьев плещется холодная вода. Вот туда бы дойти — и выпить.

С невероятным трудом поднимаюсь, дохожу до стола. Нахожу на ощупь кувшин. Наклоняю его, тяжеленный, на себя, и из него льется мне в рот воздух, тяжелый, плотный как вода. Но не вода. Горячий и пустой.

Я очнулся. Мне померещилось, что я напился воды. На самом деле я даже еще и не встал. Не могу пошевелиться — каждое движение кажется лишним, ненужным, будто нахожусь в убаюкивающем саркофаге из тепла и тьмы. Может действительно наступает смерть? Как у той глупой отличницы, как ее зовут… Мама, ты была права. Зачем только ты раньше меня умерла, а?

Родители должны умирать раньше детей.

Должны, должен… Никому я ничего не должен! Не хочу я в школу и не пойду. И умирать не обязан.

Я хочу пить. Воображением не напьешься. Горло пересыхает без воды.

Стук.

Жаль, что так рано. Я еще не написал что хотел. Своего Идиота. Или как бы лучше книгу назвать. Придурок? Болван? Раскольников? Смердяков? Мармеладов? Какие дурацкие названия. Но прямые. Жизнь тоже прямая штука. Как черточка на надгробии между датой рождения и датой смерти.

Стук. Повторяется.

Какая-то вязкая сила поднимает меня с дивана и тащит к входной двери. В полной тьме приникаю к дверному глазку. Там какое-то тусклое мерцающее свечение.

Кто там?

Тишина.

Это — ты?

Я ясно услышал кивок головой.

Пальцы мои сами отпирают дверь.

В темноте стоит человек. Нет — мальчик, подросток. Он смотрит на меня и молчит. Лет двенадцати – тринадцати. Как я. С высоким лбом, бледный, худой, с большими и, как и у меня, воспаленными глазами.

Он смотрит на меня.

Вы… Ты… ко мне?

Мальчик кивнул.

Я посторонился, пропуская его.

Он вошел и остановился посреди прихожей. Только стоит и молчит. В странной какой-то одежде. Будто не из нашего времени. Гимназический сюртук с латунными пуговицами. Такие же брюки. Черные начищенные туфли. Почему-то мальчик не страшен, даже приятен. И, в общем, мне нравится, что он молчит.

Мы в гостиной. Я предлагаю ему сесть. Тут же, на столе, стоит хрустальный кувшин со старым букетом. В окно смотрит ночной зимний свет. Он падает на нас обоих.

Ты… Идиот? — спрашиваю я.

Мальчик как-то задумчиво и покорно кивает.

Знаешь, Идиот, мне почему-то кажется, что я уже читал про тебя. Хотя мне только двенадцать лет и Достоевского мы еще не проходили. Я только видел книгу, в которой ты есть. И она мне жутко не понравилась.

Ты с пониманием усмехнулся.

Погоди… Но ты же вроде в той книжке взрослый, да? Почему же здесь ты маленький?

Идиот опустил глаза и как-то невесело пожал плечами.

Это потому что времени не существует, да?

Мальчик несмело кивнул.

И… я тебя еще прочитаю, потом… и тоже… когда вырасту, напишу про тебя? Да?

Идиот хотел было кивнуть, но, взглянув на меня, почему-то застеснялся и не сделал этого.

Слушай, а где мы сейчас?

Он промолчал.

И там, и здесь, и везде? Да?

Помедлив, мальчик кивнул.

А почему ты пришел ко мне? Я… я умираю? Ты ангел, что ли?

Идиот посмотрел на меня с каким-то задумчивым сожалением.

Вдруг он вздрогнул, решительно сдвинул брови и покачал головой.

Что? Ты не ангел? Бес?

Мальчик отрицательно покрутил головой.

«Ты не умрешь», — вошли в меня его слова.

Но разве… Что, смерти нет?

Он покачал головой.

Вообще? И мама... она тоже не умрет? И папа, и я?

Мальчик кивнул.

И ты? Ты тоже — живой?

Он улыбнулся.

Я дрожал. Я по-прежнему лежал в постели и пытался пошевелиться, чтобы встать и дойти до кувшина с холодной водой и терпкими листьями.

Я не могу без воды. Без нее я точно умру.

Мальчик снова качнул головой: нет.

Затем Идиот встал, вышел из спальни и вернулся с хрустальным кувшином в руках. Букета в нем уже не было. Зато в кувшине была вода — я ясно ее видел: прозрачная, холодная, с маленькими кусочками терпких зеленых листьев.

«Но я… даже пить не смогу, так мне плохо», — думал, я, не в силах произнести хоть слово.

Мальчик кивнул. Он набрал в рот воды, с раздутыми щеками подошел к моей постели и наклонился над моим лицом. Его губы коснулись моих и мягко приоткрыли их. В тот же миг губы его увлажнились, и холодная вода как из птичьего клюва журчащим потоком потекла в меня. Я протянул свои руки-крылья, обнял моего Идиота-птицу и пил, пил, глотал живительную влагу. Наконец, напившись, я откинулся на подушку. Идиот с детской счастливой улыбкой смотрел на меня и гладил ладонью мои волосы. За его головой на черном фоне окна светил фонарь, а может быть, солнце, и от этого света края его волос вспыхивали и искрились.

«Все будет хорошо, мой ангел», — услышал я.

На меня капнула теплая слеза.

Что? Это я ангел, не ты?

«Конечно, а кто же еще. Когда любишь кого-то — то превращаешь его в ангела. Разве ты не знал?»

«Знал, наверное, знал… Но забыл», — я счастливо рассмеялся.

И появился свет. Я увидел над собой лицо матери, чуть поодаль за ней стоял отец.

«Какая температура?» — спрашивал папа.

«Тридцать девять и семь. А было сорок один».

«Она падает, падает! Он выздоравливает».

«Да. Скоро подъедет «скорая». Я думаю, все уже хорошо».

«Милый, любимый наш мальчик. Мой ангел, все хорошо».

«Мама…»

«Да, сыночек?»

«Ты живая?»

«Конечно. А какая же я еще должна быть?» — мать рассмеялась, и я увидел, что глаза ее мокры от слез.

«Я знал это, знал…»

«Как ты себя чувствуешь? Пить хочешь?»

«Нет, я уже напился, ма. Меня напоил Идиот».

«Кто?»

«Идиот. Он приходил ко мне, такой мальчик как я. Мы одноклассники, только в разные времена. Он дал мне воды и сказал, что я вырасту и никогда не умру. Что я стану писателем и напишу про него книгу. Как писал когда-то про него другой писатель. А до него еще один писатель, который написал про всех нас. И все про это пишут, поэтому и времени нет. Знаешь, а я видел себя в сорок лет, или старше… но уже забыл, что там было…. Мама. Но это все будет. И было. И есть. Понимаешь?»

«Да, понимаю, мой мальчик… — улыбаясь, мать встревожено обернулась к отцу, — он все еще бредит, у него жар».

«Ничего, — сказал папа, накладывая на мой лоб смоченное холодной водой полотенце, — худшее уже позади. «Скорая» приехала, пойду встречу».

Он поднялся с колен возле моей постели и сбил ногой пустой кувшин. «Кто его сюда притащил? Ты не спи, сына, не спи. Сейчас врачи укольчик сделают, и тогда уже засыпай. Ладно?»

Я кивнул. Я не спал, просто лежал и улыбался. Мне было легко и хорошо. Мне снова двенадцать лет, и я снова знал, что все мы живы и впереди вечность.