Dixi

Архив



Андрей ОБОЛЕНСКИЙ (г. Москва) ПАРВЕНЮ

Оболенский

Ирине Частовой

 

В любви нет страха,

но совершенная любовь изгоняет страх,

потому что в страхе есть мучение.

Боящийся несовершенен в любви.

1Ин 4:18

 

Господи, как мне плохо сейчас. Уйти бы в запой дней на пять или превратиться в растение. Комнатное. Только не в герань или бегонию, они цветут слишком ярко. Не люблю того, что бросается в глаза. Превратился бы с удовольствием в фикус, он не цветёт никогда, стоит себе и стоит годами в большом горшке, с тупым постоянством выстреливая новые глянцевые листья, каждый раз поражающие бессмысленностью своего появления.

Нет, быть растением как-то убого… Думаю, лучше — в запой. От выпитого сперва возникает спокойствие, потом тянет рассуждать, потом — сон, а дальше — радость от опохмелки, и так по кругу. Интересно, сколько кругов смогу пробежать? Я уже чуток выпил, конечно… ощущение, надо сказать, давно забытое. Но, чёрт возьми, помогло. Самую малость. Можно хотя бы поразмыслить спокойно. О том что, собственно, произошло. Почему кружится голова, а под ложечкой перекатывается плотный шар, вызывая тошноту. Почему я, как загнанный в угол шахматный король, мелкими рывками двигаюсь по комнате, хватаясь то за одно, то за другое, и всё без толку? Почему дрожат руки?

Я никогда не любил её, слышите, никогда! Это не любовь, это другое: осиновый кол, крест и ржавые гвозди, петля из грубой колючей верёвки, бесконечная смерть от холода в зимнем белом поле, когда вокруг нет ни души, а крик улетает в небо, ничего не меняя в рисунке созвездий, кричи, не кричи… Да, я постоянно возвращался к ней. Но только на время, чтобы увидеть её, просто увидеть. Но не любил, нет! И мне наплевать сейчас, что у неё саркома, метастазы везде, где только возможно. Так сегодня сказал доктор, и жить ей пару месяцев максимум. Я не поеду к ней, я не хочу, чтобы она до последней минуты, пока есть силы, была злой и насмешливой, издеваясь надо мной. Знаю, будет ещё больше издеваться от слабости своей, вот и не поеду! В конце концов, я значу больше неё. Что она? Красивая бабочка, всех поразившая, покорившая всех. Нет, не всех, только подобных ей. Исчезнет, и не вспомнит о ней никто. Обо мне, правда, тоже. Я дал себе зарок оставить её одну. И оставлю. Не поеду: пусть валится всё к чертям собачьим.

Да, а к чему я затеялся писать? А, просто на тот случай, если сдохну в запое, в штопоре, как раньше говорили: пить-то мне нельзя совсем, уже лет восемь в рот не брал — сосуды ни к черту. Врачи сказали… эта… как её… эмболия может произойти, смерть мгновенная, хоть во сне, хоть в сортире, хоть на бабе. Курить тоже ни-ни, сигарету поэтому использую электронную, знаете, они лет пять назад появились. Вдыхаешь немного никотина, а выдыхаешь водяной пар, как будто дым. Мария мне подарила такую, мучаюсь я иногда без курева. Нет бы просто подарить, сказать, это вот я для тебя купила, чтобы проще тебе жилось, чтоб соблазны не мучили. Ан нет, шуточку обязательно ввинтила, что-то вроде «сейчас сигареты электронные, а потом и для других удовольствий гаджеты потребуются». Я взбесился, конечно, но и успокоился быстро, привык к таким её шуткам — не может она без них. Обидно бывает, это да. Мне трудно понять, зачем надо ей всё время подчёркивать превосходство своё, мне этого никогда не требовалось… другой я человек. Конечно, не бог весть кто — технарь советской выделки, а у неё МГУ, потом ВГИК, сценарный факультет, куча знакомых, известных лиц. Но, правду сказать, не боялась она со мной на тусовках своих разнузданных появляться, не стыдилась, разве что последний год. В компании не подшучивала никогда, наедине только. Я привык. В офисе у меня все по струнке ходят, там я — бог и царь, а вот с ней подростком прыщавым себя чувствую. Или как будто должен ей. Интересно — что? Самому перед собой стыдно бывает, а поделать ничего не могу. И выпить нельзя, чтобы спрятаться, врачи последствиями страшными грозят. А сегодня — плевать. Напьюсь. Навряд ли сразу сдохну, зато, может, понять удастся, почему так больно. Господи, ну почему ж так больно?!

Я подобрал её на улице. Вот так прямо и подобрал. В восемьдесят четвертом году случилось. Возвращался с работы. «Точка» — так пивняки-автоматы тогда называли — на Смоленке была, около метро. Кружка «Ячменного колоса» с тонким порошкообразным слоем пены двадцать копеек стоила, брал я обычно кружки три, яичко вкрутую за четырнадцать копеек и пяток баранок по копейке. Милое дело! Помойками, конечно, эти автоматы были, алкашня кругом, пиво гадкое, да что поделаешь — другого не знали. К тому же молодость, отсутствие всякого изобилия и вообще выбора, вот и помнится это свинство до сих пор.

Я тогда на заводе инженером работал, однажды запозднился со сверхурочными, зашёл пивка хлебнуть и домой побрёл не спеша. Иду через маленький скверик, смотрю — на скамейке девушка сидит, не шелохнётся, только плечи вздрагивают. Я подошёл к ней по-человечески спросить, что случилось, может, помочь надо. Спросил. Она голову подняла, глаза сухие, недобрые. Подумала, наверное, что приставать к ней буду. Я бы, может, и познакомился с целями несерьёзными, у меня это всегда на ура получалось, но тут увидел, что девчонке — а она тоненькая тогда была, хилая — совсем паршиво. Присел, расспросил, оказалось, что хозяин квартиры (она в Черёмушках однокомнатную снимала) пристаёт, проходу не даёт просто. В морду ему засветила и убежала, теперь ночевать негде. Я, как-то не задумываясь, предложил у меня переночевать: я с родителями жил, в высотке, где гостиница «Украина». Она на меня посмотрела вдруг с интересом, помолчала и… согласилась.

Привёл я её, познакомил с родителями без лишних объяснений, потом только рассказал им, как всё было, что жаль девчонку. В те времена и не такое случалось, часто помогали за просто так, и не думали, что помогают, может, вору или аферисту какому. Всякое, конечно, бывало, и тогда разные люди жили, но мерялось всё по-другому…  Сейчас, когда вспоминаешь, кажется, что половину жизни прожил вообще на какой-то далёкой планете.

Короче говоря, осталась Мария у нас. Матери с отцом она понравилась, видно, надеялись, что у меня с ней что-нибудь сладится. Очень хотели меня женить, да не довелось… А я боялся её уже тогда, сам всё время думаю, почему. Куда там спать вместе, даже разговоров о любви не вели. И вообще, почти не разговаривали. Здрасьте — до свидания. Квартирантка вроде как, только денег не брали с неё. А я бабник был ещё тот — девки в очередь стояли. Но о ней в этом смысле не думал, помочь хотел, защитить, сделать что-нибудь для неё. Только она не больно позволяла, относилась ко мне вежливо, но совсем нейтрально, глядела всегда мимо.

Как ни странно, с отцом и матерью сошлась близко: я уже, бывало, спать уходил, а они за полночь на кухне шушукались. Она моих родителей просто боготворила, а они к ней как к дочери относиться стали, я ревновал даже. Не поверите, два года она у нас в семье прожила. Стипендию родителям отдавала, говорила, что за еду. Подрабатывала ещё. А исчезла внезапно, без объяснений, не знаю до сих пор, что там у неё вышло. Заходила однажды, сказала, что квартиру сняла, а нас стеснять не хочет. Звонила ещё матери раз-другой, и всё.

А потом началась перестройка. Завод мой закрыли, я долго мыкался без работы. Отец умер в восемьдесят восьмом, мать — на следующий год. После них ничего не осталось, кроме квартиры и ободранной мебели в ней. На приличные похороны не хватило, поэтому хоронил я родителей кое-как. Такие были времена: очень многие тогда сгинули. Кто спился, кого убили, кто повесился, кто за границу подался и там пропал. Выжили сильнейшие, и я тоже выжил, сумел переступить через советское строгое воспитание. Представления не имею, как это у меня получилось, но выбрался я из этих лет и всех передряг совершенно другим.

Я ничего не боялся, стал поджарым, напряжённым, всегда готовым к прыжку, злым, с оскалом волчьим. Что уж теперь говорить, бритым «новым русским» я стал с золотой цепью до пупка, печаткой и таиландским «Ролексом». Мне такая жизнь казалась правильной, я гордился собой. Бизнес мой был мал, но стабилен, жил я в родительской квартире, где сделал модный тогда пластиковый евроремонт, ездил на хорошей, хоть и подержанной иномарке. Вместе с новыми друзьями я с удовольствием предавался новым утехам, уверен был, что если и не весь мир у меня в кармане, то рестораны и девки — точно все. Я только перешагнул тридцатник.

Тогда я и встретил её во второй раз, тоже совершенно случайно. Новый год справляли в кабаке на Полянке, его сейчас нет и в помине. К одиннадцати народ уже порядком надрался, и вот тут, за час до полуночи, я увидел её. Она стояла у бара с подносом, чтобы разнести шампанское гогочущим бритым скотам. «Стоп, — сказал я себе. — Так не бывает. Есть предел всему. Она не может работать официанткой в этом паршивом заведении, не может». Но она пошла к столу, вся в сальных пьяных взглядах, хорошо, что никто на моих глазах не пристал к ней… убил бы, убил, клянусь, и сел бы. Я быстро подошёл к хозяину, сунул ему сто баксов и сказал, что Мария на сегодня свободна и через десять минут должна ждать меня на улице. Он забурчал, я пихнул в нагрудный карман его пиджака ещё сотню, накинул дублёнку и двинул на улицу. Она вышла в том же пальто, в котором я увидел её в первый раз. Сначала не узнала меня, шарахнулась испуганно, а узнав, ткнулась мне щекой в плечо и, шмыгая носом, забормотала, что муж алкоголик, что не прописывает в свою комнату, два раза выгонял, бьёт, а идти некуда, и денег нет совсем, и вообще, зачем жить. В ту минуту мне открылось вдруг, что если всё останется как есть, то пропадёт она, а я играю последнюю партию в блэкджек и вытащил туз, который, по правилам, могу посчитать и за единицу, и за одиннадцать. Я посчитал как надо, по гамбургскому счёту, и принял решение сразу, только вот до сих пор не понимаю, правильным ли было то решение. Мария не дала мне счастья, о котором мечтают многие, мне ни минуты не было с ней спокойно, я бежал от неё, но всегда возвращался, чёрт знает, как это получалось. Снова скажу, я никогда не любил её, но если это признать, надо понять для себя и то, что я никого никогда не любил. Поэтому лучше ничего не признавать. Я не жалею о мгновенно принятом тогда у дверей ресторана решении. Так получилось.

 

— Я могу помочь тебе, Мария.

— Зачем?

— Чтобы ты не погибла. Тебя сожрут. Ты беззащитна перед этой сворой.

— Я знаю. Тебе это надо?

— Надо, Мария. Мы живём в темноте.

— Ты это понял вот прямо сейчас?

— Не смейся надо мной.

— Тебе не нравится?

— Кому нравится, когда над ним смеются?

— Я не буду. Но это смешно.

— Конечно. Ты и я. Смешно.

— Я не об этом.

— А я об этом. Я думал о тебе.

— Я — нет. Прости.

 

Прямо от кабака я увёз её к себе. Кто-то не поверит, но  повторилось один в один. Мы жили почти год в одной квартире, и между нами ничего не было. Я бросил всех друзей, работал без продыху, она убиралась в доме, готовила, а вечером мы смотрели видео или телевизор, говорили друг другу «спокойной ночи» и расходились по своим комнатам. Потом случилось то, что, конечно же, должно было случиться. Мы стали жить как муж и жена; я много раз предлагал ей развестись с её алкашом и расписаться. Она только смеялась и спрашивала, зачем это нужно. Я говорил о том, что хочу ребёнка, при этих словах она мрачнела и замыкалась.

Я никогда не знал, как подступиться к ней, поговорить о том, что меня мучает, о нашем будущем. Она становилась насмешливой, иногда вообще пропускала мимо ушей то, что говорю; внутри меня вспыхивала обида, но быстро гасла, в злость не превращалась. Злость образовалась только однажды, когда я узнал, что она изменила мне. Откуда мне стало известно, не имеет значения, как и всё теперь. Скажу одно: я знаю точно, что та измена случайна. Так бывает.

 

— Мария, зачем он тебе нужен? Он же козёл.

— Я в курсе.

— Почему же ты это сделала?

— Тебе не понять.

— А ты объясни.

— Не буду. Если хочешь, чтобы было как раньше — забудь. Я постараюсь быть верной тебе.

— Постараешься? Не обещаешь?

— Я не даю обещаний мужчинам вроде тебя.

 

Тогда я совершенно озверел (особенно от слов «вроде тебя») и в первый раз ушёл от неё. Оставил ей денег, много оставил, снял квартиру и запретил себе думать о ней. Только трудно было. Поэтому я свалил дела на партнёра и запил, в правильной последовательности чередуя водку, коньяк, виски и разнообразных девок. Одна из них даже жила у меня месяца три, ловила каждое моё слово и просилась замуж, клянясь в любви и обещая быть верной до гроба. Я знаю, что вечной верности не существует, поэтому выгнал её, когда надоело слушать это нытьё и видеть перед собой преданные собачьи глаза.

Одиночество и тоска навалились снова, они и не проходили, надо заметить. Я стал следить за Марией, выяснил, что она нашла хорошую работу, ездит только туда, из дома почти не выходит, и никто у неё не бывает. Что мне оставалось делать? Я говорил себе, что не должен возвращаться к ней, что я никогда ещё не унижался перед женщинами, что она — пустышка, толку не будет. Я ломал себя, прекрасно зная, что поеду к ней. И поехал.

Когда я вошёл в свою квартиру и осмотрелся, понял, что там всё точно так же, как и в момент моего ухода. Мои вещи на местах, даже тапочки лежат там, где я всегда оставлял их. Есть во мне некий педантизм, любовь к мелочам, не фанатичная, правда. Я открыл дверь своим ключом, она не слышала. Просто и буднично сидела на диване, поджав колени, и смотрела старый чёрно-белый фильм. Взглянула на меня и опустила глаза.

 

— Я вернулся. Ты не выгонишь меня?

— Как я могу выгнать тебя из твоей квартиры? Скорее, это ты меня выгонишь.

— Не выгоню, ты что. Здесь не будет другой хозяйки.

 

Ту ночь я запомнил на всю жизнь, я вспоминаю о ней с болью и почему-то со страхом. Главным было не слияние тел, не поцелуи, не прикосновения, главным были слова, которые мы говорили друг другу. Я до сих пор не понимаю, почему до той ночи и после неё не случалось ничего подобного, зачем она держала это в себе, быть может, потому что произнесённые слова верны, только если произнесены однажды. Мы заснули под утро, а в полдень сидели на кухне и пили кофе, и была она такой, как всегда, почти не смотрела на меня, и только дрожь в пальцах и взгляд, брошенный искоса, говорили, что произошло необычное.

Наша жизнь стала налаживаться. Она поступила на сценарный факультет во ВГИК, училась с удовольствием; я много работал, мой бизнес пошёл в гору, приобрёл полную легальность и зажил помимо меня. Все стало спокойно, у нас появились общие друзья, часть из делового мира, с моей стороны, часть из богемы. Мария подружилась со многими иногда очень странными для меня людьми из этой совсем чужой мне среды. Мы с ней прекрасно ладили и были не сказать что счастливы, но умиротворены, что ли. Мария стала много писать; я был первым читателем её рассказов, часто не соглашался с разными эпизодами: я значительно лучше знал жизнь и разносил некоторые её пастельные повествования в пух и прах. Рассказывал свои истории, а она говорила, что не желает писать о мерзостях, их хватает и в жизни. Я знал, что она по-своему права и её писательство — лишь способ уйти от прошлого, довольно эфемерный, но вполне пригодный для женщины.

К моему удивлению, она сама нашла какого-то чокнутого издателя, который взялся раскрутить её за свои деньги, чтобы потом со спокойной совестью снимать свой доход. Искала долго, я много раз предлагал ей денег на тираж и раскрутку, но она и слышать не хотела. Сборник её рассказов вышел сначала небольшим тиражом, окупился и принёс даже прибыль, а потом посыпались предложения. Мария становилась известной. Прежние компании уже не устраивали, она стала пропадать на каких-то тусовках, иногда брала туда и меня. На мою экзотическую в том обществе персону смотрели с удивлением, и я спиной слышал: «Господи, ну зачем талантливая и красивая женщина таскает с собой этого неотёсанного парвеню. Конечно же, бабки. Это можно понять, спала бы с ним, и ладно, но для серьёзных отношений… она же достойна лучшего!» Именно тогда началось наше отчуждение. К ней вернулась её былая насмешливость, ставшая к тому же ещё и явно пренебрежительной. До определённого времени я относился к этому спокойно, но многое в новой Марии стало мне неприятным, раздражало, доводило порой до бешенства. Начали лезть злящие меня самого мысли насчёт того, что всему, как ни крути, имеется предел.

Однажды она пришла домой очень поздно, часов около трёх, сильно пьяная. Я ничего не сказал ей, лишь попросил звонить, если задерживается, и не садиться за руль после вечеринок. Её мутные глаза потемнели, она истерично засмеялась мне в лицо, брызгая слюной. Пошатнулась, чуть не упала, но выпрямилась и прислонилась к стене. Расстегнула сумочку, достала оттуда пригоршню мятых крупных купюр и бросила мне в лицо.

 

— Ты что о себе возомнил, а? Думаешь, если купил меня, то можешь мне и указывать? Прошли те времена, дорогуша. Подавись своими деньгами, жлобяра! Мало — всё верну, до копейки, каждую посчитаю. Чтобы не была тебе должна ни-че-го!

— Мария, не надо. Я люблю тебя…

— Ха! Любишь! Ну и люби. Зато я тебя не люблю.

 

В эту секунду я впервые подумал о том, что никогда, ни разу, в минуты самой тесной близости, самого полного умиротворения она не говорила, что любит меня. Говорила что угодно, только не это. Наверное, потому что я не спрашивал… Да… поэтому…

Её окончательно развезло, она кричала, бормотала что-то, материлась. Я раздел её и уложил в кровать. Она заснула моментально, будто истратив на всплеск ненависти ко мне все силы. Спала, распластавшись на животе, неестественно вывернув голову, а я смотрел на неё, на растёкшуюся по лицу тушь, на воспалённые губы с неаккуратными чешуйками помады, взъерошенные волосы, уже начавшие седеть, и думал… О том, почему я не испытываю к ней никакой злобы. О том, почему мне больно. Я не подозревал, что немногим позже я испытаю боль куда сильнее. Но оставаться с ней я больше не мог.

Я написал ей записку, что дальше она может жить как хочет, что мне ничего не должна, и прочую чепуху, которую пишут в подобных случаях, и уехал на дачу.

Мы не виделись почти два года. Это время я прожил, запрещая себе думать о ней, а она не звонила. Лишь однажды я не выдержал, поехал домой. Было поздно, я оставил машину на некотором расстоянии от подъезда, но только потому, что негде было припарковаться. И сразу заметил, как из него вывалилась компания человек из восьми, она была среди них. При свете яркого фонаря я увидел её, стройную, свежую, одетую во всё новое и очень модное, она смеялась, что-то рассказывала, окружающие тоже смеялись громко и беззаботно. Мне стало ясно, что я больше никогда не приеду сюда и… больше никогда не увижу её. Так и получилось. Сегодня мне позвонил некто, представившийся врачом, и сказал, что у Марии саркома, её срочно положили в клинику на Мичуринском и жить ей месяц, хорошо — два. И вот теперь я сижу на даче, методично напиваюсь и дописываю последние строчки. Больно… Болит голова. Затылок. Сильнее и сильнее…

 

* * *

Я, Мария Валецкая, должна закончить его записи сама, потому что знаю, это необходимо. Не представляю, что ждёт меня дальше, и смогу ли я жить, сознавая, что его нет, несмотря на то, что многие годы мало задумывалась о том, зачем вообще он существует. А получается, что меня сотворили именно из его ребра, я его часть, плоть, кровь, нервы. Я, такая как сейчас, совершенство или мерзавка, неважно, только благодаря ему.

Я освободилась от него, но свобода даёт пустоту, и не знаешь, что надо делать.

Не буду разбираться, кто позвонил ему, кому нужна была такая ложь, потому что это не имеет никакого значения. Месть, провокация, зависть, идиотская шутка — ничто не важно. Его обнаружили в разбитой вдрызг машине ночью недалеко от Апрелевки. Эти листки я нашла на даче, они были разбросаны на столе. Теперь я всё знаю о нём. И всё знаю о себе...

Трудно жить, зная всё, душу затягивает в глубины собственной жизни, она беспомощно ворочается в событиях, хотя должно быть наоборот. И уже запрещено многое. Почти всё. Что ж, придётся привыкать к запретам. Иного не дано. И только это позволит мне жить дальше.

 

 
html counter