Валерий КАЛАШНИКОВ (г. Минск, Беларусь) ПОЕЗД НОМЕР ПЯТЬДЕСЯТ ДВА

Он проснулся глубокой ночью. Приглушенно звучали настенные часы, словно шелестели страницы перелистываемой книги. Открыв глаза, он увидел, что широкая полоса лунного света невесомо распласталась по полу, приподняв мебель, которая приобрела зыбкие очертания и зависла в неподвижном воздухе. Спросонья он попытался отодвинуть эту лунную полосу рукой, но безуспешно. Снова уснуть никак не получалось. В комнате стояла плотная, словно осязаемая тишина, но временами на окна налетали порывы сильного осеннего ветра, и тогда ему казалось, что он слышит любимый трепет кленовых листьев, хотя окна выходили во двор с низкорослыми чахлыми кустами, а клены в ближайшем парке уже пожелтели и большей частью опали. Он стал вспоминать, как звучат под напором ветра разные деревья. Это были звуки из детства, когда он жил с родителями в маленьком городке и у них был небольшой собственный дом с палисадником. В тонких березовых ветвях звук мягкий, как будто отдаленный, напоминающий шорох струящегося песка. В густой кроне вербы ветер застревает и шумит резко и напористо. А шум тополиных листьев широкий, сочный, с приливами и отливами. Осина же всегда звучит как колокольчик, никогда не спутаешь с другими деревьями.

Потом его мысли повернули в другую сторону, и он уличил себя в том, что порой ощущает незавершенность своей жизни, ее недосказанность, особенно осенними вечерами, когда из разных темных углов выползает липкая тоска, и стал думать о том, как часто по глупости, по неведению, из-за нерешительности люди проживают не свою, а совсем чужую жизнь. И эта жизнь представилась ему одним большим черновиком с бесчисленными помарками. Он даже удивился, что такие размышления посещают его, так как был он человек сдержанный, ироничный, к пустому философствованию по любому поводу не склонный, спускающий с небес на землю экзальтированность и помпезность, если они возникали где-то рядом. Вместе с тем глухая ночь все-таки брала свое, мысли ускользали, терялись, путались, и наконец он погрузился в чуткий сон человека, разменявшего шестой десяток, и напоследок промелькнула мысль, что с каждым прожитым годом осень становится все длиннее.

С утра вдруг возникло и не покидало его чувство необъяснимого беспокойства, оно медленно разрасталось и незаметно заполнило собой окружающее пространство. Привычное ощущение комфорта было утрачено. Вначале он пытался объяснить причину случившегося усталостью от череды безликих дней, от холодной темноты за окнами, потом недомоганием, ощутимым уже с вечера, и наконец тем, что за утренним кофе вспомнил о своей бывшей жене, а любые воспоминания, связанные с ней, неизменно портили ему настроение. Лет десять назад она бросила его, забрала дочь и уехала то ли в Америку, то ли еще куда, где круглый год цветут розы, и попугаи говорят на иностранном языке. С выбором новой подруги было трудно, редкие встречи не прибавляли оптимизма, он всегда отыскивал изъяны в характере потенциальной избранницы, находя его то слишком бойким, то слишком флегматичным, быстро разочаровывался, и в конце концов решил на неопределенное время сделать перерыв в поисках своего семейного счастья. Вместе с тем, время собирать камни и подводить какие-то жизненные итоги, по его мнению, еще не наступило.

Но возникшая тревога не проходила, и он решил рассеяться от неприятного состояния в осеннем парке, расположенном недалеко от дома. Выходя, в подъезде столкнулся с соседом по этажу, который с деланной печалью в голосе сообщил: «Вот и старушка со второго этажа отдала концы». И невпопад добавил: «В хорошем смысле этого слова».

На улице его встретило холодное, почти ледяное утро, дул стылый ветер. В утреннем сумраке смутные фигуры прохожих при некоторой игре воображения можно было принять за облетевшие кусты, вдруг пустившиеся в путь. Если бы на одном из них оказалась стая нахохлившихся воробьев, вряд ли бы он удивился, погруженный в свои чувства. В разрыве облаков почти над головой возникла преувеличенно яркая луна, блестевшая притягательно и вызывающе, как новая монета.

При приближении к парку запахло прелыми осенними листьями, а яркое красное дерево при входе вызвало острое ощущение пожара, даже захотелось поскорее подойти ближе и присоединиться к воображаемым зевакам. Углубляясь в аллею, он заметил, как явственно обозначились цвета осени: желтый, красный, кое-где темно-зеленый и их бесчисленные оттенки и сочетания. Прямо перед ним желтый лист раздвинул своих еще зеленых собратьев, и, проскользнув мимо них, тихо опустился на землю. Листья словно светились и все падали, падали, легко касаясь одежды, а какой-то сухой кленовый лист увязался за ним и, преследуя, долго шуршал за спиной. Ему подумалось, как все прекрасно и печально одновременно! И снова, как в молодости, отчаянно захотелось куда-то уйти, — в непонятную и светлую даль. И даже чей-то пес, нагло стоявший с поднятой задней лапой под табличкой «Выгул собак в парке запрещается», не перечеркнул этот порыв.

Осенняя идиллия немного разбавила тревогу, но ненадолго. Ему вдруг показалось, что поднялась температура, и он приложил руку ко лбу, и прорезалось сомнение, зачем надо было в такой неприятный жгучий холод куда-то идти, да еще в такую рань. Потом неожиданно, сначала чуть слышно, затем все громче и веселее в голове зазвучали слова на мотивчик популярной детской песенки: «Тра-та-та, тра-та-та, поезд номер пятьдесят два...» «Что за поезд такой, куда везет беспечных пассажиров?» — появилась настойчивая мысль, и перед глазами возник длинный состав из разноцветных вагончиков из детской игры в железную дорогу с большим изогнутым знаком вопроса вместо паровоза.

Вокзал возник неожиданно и четко, словно прорвалась и застыла яркая картинка из многослойного запутанного сна, и поразил несвойственной этому месту тишиной, отсутствием какого-либо движения. На перроне никого не было, но затем, неизвестно откуда, словно из волшебной сказки, появилась большая и ухоженная — перышко к перышку — серая ворона. Птица была неподвижна и рассматривала его с холодным любопытством патологоанатома. Но он не удостоил ее вниманием, лишь позволил себе поднять глаза, и тогда заметил, как высоко в небе беззвучно пролетел серебристый самолет, и ему показалось, что это и не самолет вовсе, а чья-то покинувшая землю душа. Потом посмотрел по сторонам, словно ожидая увидеть кого-то рядом с собой, но кроме черной тени ничто его не сопровождало. Подумалось, какое странное явление эти тени. Они не имеют одежд и лиц, прилипают к подошвам ботинок, двигаются совершенно беззвучно, как рыбы за стеклом аквариума. Незаметно вслед за людьми проникают в их дома, затаившись, незримо присутствуют рядом, а иногда, как пишут в фантастических рассказах, оставляют человека и начинают жить своей независимой и странной жизнью. И нам, людям, узникам своих телесных оболочек, этого никогда не понять.

Все-таки, где же этот пятьдесят второй поезд, от постоянного напоминания о котором уже трещит голова? «Поезд номер пятьдесят два находится на третьем пути, на шестой платформе, отправление через десять минут», — то ли прокаркала ворона, то ли послышалось объявление по вокзалу, он так и не определил.

Сколько радостей и печалей знает серый вокзальный перрон, истоптанный тысячами ног! В юности, бессмысленно счастливым студентом, ему нередко приходилось бывать на вокзале. Встречал и провожал навещавшую мать, и сам садился в зеленый вагон для поездок домой, а позже, уже работая, отправлялся в частые командировки. Иногда, когда шел по городу по каким-либо делам или просто так, забредал на вокзал, влекомый неожиданно возникшим желанием увидеть, как отправляются в дальний путь поезда, как прощаются люди. А что может быть печальнее расставания, когда состав, скрипнув всем своим огромным телом, начинает с видимой натугой трогаться с места, и, набирая ход, становится с каждым мгновением все меньше и наконец превращается в размытую черную точку. А сегодня и ему самому доведется превратиться в такую же точку.

По стертым вокзальным ступеням он почти бегом спустился в подземный переход, преодолел его и, поднявшись на поверхность, оказался на шестой платформе перед заветным поездом. Оглядевшись, торопливо пошел вдоль состава. Все вагоны были темны, и только в одном, перед входом в который стояла неподвижная проводница, горел тусклый свет за бледно-голубыми занавесками. Проводница оказалась с совершенно размытым лицом, как у дешевого манекена, на котором было сложно выделить нос или глаза, вместе с тем два черных волоска в уголках верхней губы определенно делали ее похожей на таракана. «Куда поедем?» — весело спросил таракан. От неожиданности вопроса он опешил и подумал, что произвел впечатление удивленного идиота, но вскоре пришел в себя. «Куда поедем? А действительно, куда? А поедем-ка в...» — также весело в тон произнес он и назвал город, в котором прошли сопливое детство и мятежная юность. «Ну и хорошо», — согласилась проводница, похожая на таракана, или таракан, похожий на проводницу. В этом городе он бесконечно давно не был, хотя бы потому, что там ничего не осталось, что могло бы притягивать к себе, а если иногда и посещала ночная ностальгия по родному гнезду, то она быстро растворялась в дневной суете. Мать и отец покинули этот мир, дом был продан, а вскоре снесен и на его месте разбили сквер, в котором, наверное, все еще можно встретить статую девушки с веслом.

Поезд почти незаметно тронулся с места, набрал скорость, за окном застыло неподвижное вечернее небо в темно-серых трагических тонах, иногда сквозь облака пробивалась луна. Подступала дремота, закрывались глаза, почему-то сначала левый, потом правый, и не было никакого желания их снова открыть. И внезапно он ощутил себя пассажиром того самого самолета, что беззвучно пролетел над вокзалом. Он огляделся и почему-то не удивился тому, что пассажиры были совершенно неподвижны и застыли в разных позах, не завершив начатое движение руки, поворот головы. В салоне стояла музейная тишина. «Как все прекрасно смотрится, любой эстет оценил бы по достоинству эти застывшие скульптуры», — подумал он и, взглянув в иллюминатор, увидел далеко внизу игрушечный городок, освещенный заходящим солнцем, с рядами похожих домиков, прямых улиц. С высоты небес все города выглядят аккуратными, идеально чистыми, как будто в них живут ангелы. Что-то подсказывало ему, что это не просто случайный городок, а нечто большее. Неожиданно его глаза приобрели необыкновенную зоркость и, приглядевшись, он увидел около одного из домиков три человеческие фигурки. Чтобы различить лица, пришлось всмотреться из последних сил, и — что за чудо?! — бесконечно далеко внизу стояли его молодые мать и отец, и между ними он, худощавый мальчишка с прической под ежика. Все точь-в-точь как на фотографии в старом потертом фотоальбоме, который хранится в дальнем углу и иногда просматривается, когда особенно грустно и хочется проникнуться сентиментальными чувствами. А на фото у всех неестественно счастливые лица, какие бывают, когда фотограф просит улыбаться.

Он с усилием разнял слипшиеся веки и снова оказался в поезде. Какое-то время приходил в себя. Уже стемнело, и он подумал: «Вот и наступила пора ночных призраков». В потемневшем вагонном окне уже отражалось его лицо, и появилась возможность с некоторым волнением размышлять о загадочной власти отражений, что в ночных окнах, что в зеркалах. Но чем пристальнее он вглядывался в заоконную темноту, тем все явственнее ему казалось, что лицо снаружи пристально заглядывает ему в глаза и даже пытается что-то сказать. Чтобы преодолеть возникший трепет, он отвернулся от окна и стал рассматривать скатерть на приставном столике. Переплетающиеся плавные линии на скатерти напоминали ему изгибы женской фигуры. Он водил пальцем по этим переплетениям, находя то контур бедра, то выпуклость груди, но когда он снова взглянул в окно, то увидел, что заоконная голова стала медленно просачиваться сквозь вагонное стекло. Кончик носа уже торчал на этой стороне. От подступившего к горлу ужаса он почувствовал, что приподнялся над полкой и завис в воздухе. В этот момент дверь купе широко распахнулась и в проеме показалась ворона, которую он оставил на вокзале. За время отсутствия она значительно подросла и загораживала половину дверного проема. На ее голове набекрень сидела фуражка железнодорожника со сломанной кокардой. «Не нарушайте закон всемирного тяготения! Это административное правонарушение, за которое полагается арест и штраф! Строго запрещено!» — прокаркала ворона. «А также в вагоне запрещено приносить и распивать в одиночку спиртные напитки, играть в азартные игры краплеными картами, ходить по газонам и заплывать за буйки!» — протараторила проводница, оказавшаяся рядом с вороной. Ворона повернула свой черный глаз в сторону окна, где расположилась голова: «Что за безобразие! Нарушение паспортного режима! Брысь отсюда, брюхоногое!» Голова недовольно фыркнула и растворилась в темноте ночи. Ворона удовлетворенно каркнула и, взмахнув крыльями, исчезла. Наступила тишина. «А можно чаю...» — в изнеможении выдохнул пассажир, весь покрытый холодной испариной. «У нас только коньяк», — гордо заявила проводница, на что получила слабый утвердительный кивок. Большой чайный стакан коньяка в подстаканнике, выпитый залпом, быстро привел его в чувство, и даже проводница показалась симпатичной особой. Потом он забрался на верхнюю полку, отвернулся к стенке и заснул без каких-либо сновидений крепким сном праведника.

Когда ранним сумеречным утром он проснулся, то увидел, что поезд стоит напротив одноэтажного старомодного здания вокзала, на фронтоне которого он прочел название городка, куда так легкомысленно задумал попасть. Проводницы, исполнившей его шальное желание, в вагоне уже не было. И только теперь он стал подозревать, что является единственным пассажиром в этом странном поезде.

Он вышел на перрон, прошел мимо здания вокзала, пересек миниатюрную привокзальную площадь и углубился в почти забытые улочки и переулки. Было совершенно безветренно и безлюдно, вокруг стояла напряженная тишина, какая бывает перед близкой грозой или ожидаемой катастрофой. Он шел быстро, наклоняясь вперед, словно противостоял порыву ветра. «Все те же деревянные дома, все тот же вязкий песок под ногами, что и много лет назад, — раздраженно подумал он. — Да и было ли здесь что-нибудь памятное, кроме беспечной юности и сопутствующей ей глупости? Хотя...» И он вспомнил, как зимним утром ходил в школу. Всю дорогу сопровождал далекий и чистый свет маленькой съежившейся луны — она светила почти над ним, а слева от него висела колкая, словно ледяная, Венера. И все это: и бледневшее небо, и гулкие шаги по пружинящему снегу, и безмолвно прекрасная Венера — волновало и печалило. Вспомнил и окончание школы: над головой огромный небосвод, в вышине шумят высокие тополя, так легко дышать, и кажется, что это чувство будет всегда. И все возможно, и впереди безбрежная жизнь. Вспомнился и зимний вьюжный день, ветер, взметающий белые стаи, — и он, худенький студент-первокурсник у окна, мечтающий о какой-то невероятной жар-птице, которая обязательно прилетит. А еще вспомнил зеленое июльское утро. Было солнечно, свежо. Городок ошалел от запаха цветущих лип. Он на каникулах и увлечен улыбчивой девушкой с мягкими чертами лица, правильным изящным носиком. Что еще надо студенту, у которого ветер в голове и каждая встречная девушка кажется неотразимо прекрасной. А потом... потом были мимолетные встречи во время кратких приездов домой, он оставался беззаботным студентом, а в девушке постепенно исчезало былое очарование. Она неуклонно (это было хорошо заметно с каждой встречей) превращалась в обыкновенную женщину с печальными глазами.

За очередным поворотом он увидел до боли знакомый дом, тень от которого была настолько черна, что невольно подумалось о космической бездне. Густая высокая трава у темного забора, деревянное крыльцо, дворик... Он достал из почтового ящика газеты, письма. Как много всего накопилось за все эти годы! Он вспомнил, как приезжал сюда в последний раз такой же поздней осенью, в надвигающихся сумерках, как долго отогревался, приложив ладони к теплой печи.

Осторожно открыл дверь, оказавшуюся незапертой, через узкую прихожую вошел в комнату и едва не вскрикнул, неожиданно увидев отца и мать. Отец стоял у окна и курил, мать сидела в углу комнаты в своей привычной позе, — скрестив руки на груди. Они не обратили на него никакого внимания. Он присмотрелся: облачко табачного дыма зависло над головой отца и не рассеивалось, а сам отец застыл, театрально откинув руку с папиросой. Он всегда курил «Беломор», и этот процесс у него представлял собой настоящий ритуал. Сначала из портсигара медленно и артистично вынималась папироса. Затем ее концом надо было слегка постучать по крышке портсигара. Следующий обязательный шаг: папироса сдавливалась, причем дважды, крест-накрест. И только потом, разместив ее в уголке губ, чиркалась спичка. В такие моменты отец уходил в себя, и при обращении к нему отвечал невпопад.

Переведя взгляд на мать, на ее неподвижное кукольное лицо, он заметил блестящую паутинку, которая тянулась от ее плеча к стене. В детской памяти часто навсегда откладывается нечто нелепое или совершенно несущественное, вот и сейчас он вспомнил, как однажды осенним утром затемно собирался в школу, а мать уже уходила из дома на работу, неловко топталась в прихожей в полумраке перед дверью, из-за которой несло холодом, неизвестностью и тоской. И его снова, как тогда в детстве, охватило щемящее чувство жалости к матери. Он захотел подойти к ней ближе, а когда приблизился, то увидел в круглом зеркале, висевшем напротив, лицо мальчишки с прической под ежика.

«Что я могу им сказать? Не знаю. Повторить избитые до невозможности слова, что я их люблю и буду любить вечно?» И когда он начал говорить, застывшие фигуры стали покрываться густой паутиной тонких трещин и распадаться на мелкие осколки, которые, на миг зависнув в воздухе, медленно оседали вниз. Смотреть на это было невыносимо, странно и больно, и он резко повернулся и опрометью бросился к темному пятну двери.

«Скорая» с мигалкой двигалась по широкой улице. Молодой фельдшер улыбнулся в сторону сидевшего рядом пожилого врача: «Антон Сергеевич, смотрите – морг проезжаем. Может, пациента, что у парка Горького без сознания подобрали, сразу туда?» «Ой, не знаю. Эпидемия, карантин, а он, видите ли, прогуляться решил в парке. Наверняка инфицированный. Полная безответственность. Ладно, пока везем в больницу. Может и оклемается».