Ляйсан НИГМАТУЛЛИНА (Казань) Высокие отношения, или Covid’ная история

Covid подкосил всех. Не обошел стороной и семью почти старосветских помещиков — Гаднана и Дамиру. Последние лет двадцать, то есть, как писал классик, «аредовы веки» (Салтыков-Щедрин «Премудрый пескарь») жили размеренно на свою небольшую пенсию. Старик продавал понемногу излишки с огорода, Дамира следила за акциями в супермаркетах и заблаговременно укладывала вещи в чемодан, готовясь к очередной поездке в санаторий. Но в этом году все пошло не так. Сначала изоляция, потом масочный режим. Санатория так никто не дождался.

Старики тяжело переживали разлуку с детьми и соседями. В одиночестве вышли наружу все пороки, так долго дремавшие в старческом теле. Гаднан и раньше имел слабость к горячительному, изредка мог с утра приложиться к графину, пока старуха возилась со стряпней. За что был часто пристыжен и изгнан из общей спальни. Теперь же пагубная привычка возведена была уже в ранг особого ритуала лечения. И многочисленные настойки, изготовленные из плодов садовых растений, употреблялись с почти экстатическим наслаждением и с такой регулярностью, что старуха не успевала возносить к небу руки, упоминая Аллаха.

— Карчык, вирустанул[1]. В смысле, употребляю, — гордо парировал каждый раз, когда Дамира заставала его за этим занятием.

— Видит Аллах, хорошим это не кончится, — причитала со слезами на глазах несчастная женщина и только что могла позволить себе в виде отдушины — это долгие переговоры по телефону с соседкой.

«Ты представляешь», так начинался долгий разговор, в котором она подробно рассказывала о всех проказах старого грешника и о новых способах борьбы с коварным вирусом. В завершении обе женщины беззаботно смеялись, потому как сами не верили до конца в пресловутый недуг. И в шутку называли Гаднана гончей за умение выживать в любых условиях. В молодости он был неплохим лыжником, и по части женщин тоже не промах, но возраст не щадит никого, и на смену телесным радостям пришли… порочные привязанности к сорокаградусной микстуре, которая погружала в мир эротических фантазий, создавая иллюзию полноты жизни и собственной неуязвимости. Однако где-то его система дала все-таки сбой и тлетворные молекулы, распространенные в воздухе, все же проникли в истощенные старческие легкие Гаднана.

— Валла хи, — навзрыд упоминала имя всевышнего Дамира, когда глазами провожала увозящую Гаднана Газель «скорой помощи».

— Не выживет,— тихо прошептала соседка Тамара, когда, закончив разговор с подругой, отключила мобильник.

Для Дамиры начались дни, наполненные томительным ожиданием и воспоминаниями. «Нельзя запретить мысли возвращаться к определенному предмету, как нельзя запретить морю возвращаться к своим берегам», — сказал Виктор Гюго в романе «Отверженные». Дамира, подобно разломившемуся на две половинки яблоку, только сейчас поняла, что они были этим неделимым целым долгие пятьдесят лет.

Она натыкалась на вещи Гаднана, и слезы наворачивались на глаза. Ей казалось, что она была несправедлива с ним, но поздно это поняла, сейчас исправила бы что-то, но… Душевные страдания очистили ее душу от лишнего, оставив место лишь для любви ко всему, что ее окружает: в первую очередь к детям, которые давно выпорхнули из гнезда, и, конечно, к единственному мужчине в ее жизни, ее мужу — Гаднану, которого она будет любить и после его смерти.

И только она уже приготовила себя к той мысли, что он «готов в дар земле предать себя», а она, безутешная, проводит свои оставшиеся дни обнимая холодный кладбищенский гранит, как вдруг раздался звонок, и металлическим голосом медработник произнес: «Ибятов Гаднан? Забирайте, да вещи привезите, а то его облачение сожгли».

Почему сожгли, так и не успела понять старая женщина, но, несмотря на то, что новость принесла новые хлопоты, все же ей порадовалась.

Торжественная встреча несколько не удалась, потому как старик почти никого не узнавал и даже, скорее всего, лишился рассудка. Этого никак не ожидала несчастная женщина.

— Ты представляешь, он съел банан вместе с кожурой и лег спать, — жаловалась Дамира соседке.

Всю ночь не могла сомкнуть глаз, думая о муже. Какой он неухоженный, в этом виновата только она.

Встала засветло, помолилась, как кошка подкралась к кровати мужа и, почти не дыша, стала ждать его пробуждения.

Старик испуганно присел на кровати и вытаращил глаза на женщину.

— Ты кто, старая ведьма? — начал, ворча спросонок, старик.

Дамира и раньше не была избалована вниманием со стороны мужа. Теперь же со ссылкой на болезнь и вовсе не ждала любезностей и продолжила терпеливо ухаживать за хворым.

В первую очередь, как в стародавние времена, она, принеся таз с теплой водой, вымыла его старческие, корявые как корни векового дуба, ноги. Насухо вытерла, и серебряными, из старинного семейного набора, ножницами выстригла задеревенелые, покрытые грибком желтые ногти.

Старик охал и сыпал все новые проклятия на жену.

Приготовленные заранее хлопковые косоворотка и кальсоны лежали в комоде между лавандовых подушек и источали сладкий аромат крымских цветов.

— Эйдэ таем кий[2], — ласково, подобно ребенку обращалась Дамира. Вспомнилось ей, как надевала она распашонки обоим сыновьям, когда были совсем маленькие. Как же далеко они от нее, в далекой Америке. Короткие сообщения: «АНИКА, у нас все ОК»! Редкие радости для несчастной матери.

Теперь всю нерастраченную любовь она обратила на мужа, беспомощного подобно ребенку или лошаденке, истощенной бескормицей и болезнями.

Косоворотка туго пролезала через голову. Так этого не любили ее сыновья, когда она собирала их утром в садик, и она пела им, чтобы отвлечь, а они потом смеялись, когда, наконец, их кудрявые головки вызволялись из плена горловины, будь то футболка или свитер.

Старик начал кряхтеть и потом разразился гневными проклятиями:

«Неумеха, так и не научилась, вот Тамара…»

Старик осекся, лицо его приняло виноватое выражение.

Дамира с минуту помолчала, только подобно рыбине, выброшенной в шторм на берег, хватала ртом воздух, будто задыхалась.

— Иблис[3]! Ах ты, старый греховодник, — взорвалась наконец она, — придуриваться вздумал? Тамара? Я тебе покажу Тамару!

Имя соседки как-то нечаянно слетело с языка потрепанного ловеласа, и он уже жалел о своем конфузе.

Женщину было не остановить. Рассвирепев, бранясь на двух языках, добавляя еще и арабский, она изложила всю концепцию мира и роль ее мужа в системе координат ее ценностей… Она еще много чего могла рассказать, потому как тридцать лет отработала завучем в школе, но тема сузилась до детородного органа ее супруга… и лексика скатилась до мата.

Далее женщина, виртуозно открыв до упора полки комода, стала разбрасывать по всей комнате вещи мужа, добравшись до кальсон, которые она скрутила в виде жгута, и со всей дури наотмашь стала хлестать ими по лицу бедного старика. Тот не издавал ни звука. Сполна насладившись экзекуцией, Дамира бросила тряпицу на пол и убежала в сад, захлебываясь горькими слезами.

Солнце садилось, женщина помолилась, и душа ее присмирела.

— Ля́ Иля́ха илля Лла́х [4]! Алла, гафуит минем гонахларым[5], — с этими словами она приступила к стряпне. «Война войной, а обед по расписанию», — любила она повторять раньше…

Приготовив и разлив по тарелкам суп, как Дамира делала последние лет двадцать, женщина позвала к столу мужа. Все это время он неподвижно сидел на своем ложе.

Хлебая из тарелки ложкой суп и причмокивая от удовольствия, Гаднан произносит:

«А хорошо мы живем, карчык, аллага шекер, даже ни разу не поругались за всю жизнь».

«Старый склерозник»,— успокоилась Дамира и приступила к трапезе.