Dixi

Архив



Евгений ТОПЧИЕВ (г. Москва) МАКСИМОВИЧ

Топчиев

Неожиданно позвонил Чера, мой институтский приятель.

— Женька, сто лет тебя не слышал, как я рад! Cегодня дэ-рэ Максимовича. Поедем поздравим? Я такой самогон сделал, пальчики оближешь.

С Черой мы сблизились на военной кафедре, а точнее — на сборах, на которых Чера был командиром взвода, а я — отделения. Подполковник Максимович вёл наш взвод.

Максимович был плечистый долговязый мужик, мрачный, с белорусскими усами подковой и глазами усталого Дракулы. Он преподавал нам анатомию боевой машины, умел абстрактно мыслить и весьма конкретно выражаться, потому что без этого не объяснить, как работает сложная техника. Он объяснял.

От него часто пахло водкой, с годами он благородно худел, и форма всегда была ему малость велика.

— У Максимовича, чтоб ты знал, юбилей, — убеждал Андрюха в трубку, — совсем нехорошо будет, если не приедем!

Мы встретились с Черой у метро «Печатники» и на остановке накатили по стакану «сэма». Из озорства подожгли что осталось в стаканах — «сэм» взялся гореть зелёным пламенем, тогда мы проглотили и это пламя и занюхали рукавом, как на сборах; залезли в автобус.

Пришла ностальгия, сердце поплыло по тёплым волнам памяти. В этом автобусе мы ездили на грёбаную «войну», которую тогда ненавидели всей душой, а сейчас мысли о военной кафедре вызвали только нежность и грусть.

Седые офицеры с кафедры на рубеже нулевых были для нас экзотикой, странноватыми чудаками, которых мы боялись и жалели: страна веселится, делает бабки, а эти носят уродливую форму, занимаются бессмысленной лажей, доживают свой век без денег и славы, как получится.

И в то же время они были для нас своего рода отцами, из последних сил дотягивались до наших душ, до каких-то тайных клавиш и струн, которые не пользуются спросом в обычной жизни; я верю, что они дали нам что-то недостающее, без чего мы бы точно не справились.

Офицеры сидели в корпусе кафедры и, как полагается, давили сорокоградусную по случаю юбилея товарища.

Когда мы вошли, все головы повернулись на нас.

— Ё-моё, — оторопело протянули голоса.

— Ух, мать твою, профессор! — икнул бледный от водки Максимович, отерев лапой рот.

Профессором он называл меня — так повелось с самого начала. В этом его словечке уживались две несовместимые вещи — презрение «нормального мужика» к «вшивым интеллигентам», которое я кожей ощутил, едва поступил в распоряжение мрачного подпола, и в то же время, пришедшее, правда, позже, — уважение к представителю этой самой вшивой интеллигенции за то, что у того «башка что надо».

Мне было очень трудно, но со временем я врубился в его предмет и даже помогал ему чертить схемы, по которым занимались студенты, ни черта не понимавшие в технике. В Союзе у людей были явно другие мозги, а сейчас все отупели, могут только тибрить из старых учебников схемы, перерисовывать их в «ворде» и сдавать абсолютно дебильные рефераты потерявшим всякую власть униженным жизнью преподам.

— Водки им налей, — велел Максимович веснушчатому майору, — это хорошие ребята. Стогов и Черников. Умные и красивые. Только очень хреновые защитники родины, — странно оскалившись, добавил он.

— Почему? — поднял брови майор Садаков.

— Они знают, — Максимович мрачно подмигнул нам. — Чего встали? Подходите к столу.

Он, конечно, намекал на тот случай, когда мы с Черой по наивной глупости забухали в день присяги и не явились на вечернее построение, предпочтя ему пьяные лобзания с какими-то солдафонами в забубенном кафе гарнизонного городка. Тогда именно Максимович, рискуя репутацией, спас нас от верного отчисления с «войны», а заодно и лишения лейтенантских звездочек.

Майор Садаков поискал глазами чистые пластиковые стаканчики, в конце концов выплеснул остатки из двух на пол, налил нам водки.

— Ну, товарищ подполковник, с днём рождения вас! — сказал я и кивнул Андрюхе. Тот вытащил из пакета розоватую двухлитровую бутыль и вручил Максимовичу.

— Спасибо, Черников! — Максимович, еле держась на ногах, крепко потряс руку Андрюхе.

Заглотил полстакана сорокоградусной и плюхнулся на ужасающего состояния диван, который только и мог стоять разве что в комнате отдыха преподавательского состава военной кафедры.

— Ну, господа бывшие студенты, как в жизни устроились? — икнув, он уставил на нас осоловелые от водки глаза.

— Ничего, работаем.

— Юристы-экономисты?

— Типа того.

— Яс-сно, — Максимович размашисто и пьяно кивнул с видом, что ему и правда всё ясно в сегодняшнем дне. — Платят хорошо, — икнул, — вовремя?

— Не жалуемся.

— А то смотрите… Если что, приходите служить.

— Спасибо, — заулыбались мы.

— Чё вы лыбитесь, думаете, этот бизнес надолго? Скоро всё навернётся, в армию придёте, а она, кормилица, ещё подумает, брать вас или не брать.

— Ну, вы-то нас к себе возьмёте?

— Я? — Максимович тупо обвел нас взглядом. — П-подумаю.

В эту минуту дверь открылась, и на пороге появился плечистый, с квадратной фигурой начальник кафедры.

— Юрий Владимирович, — он поморщился от дыма, — какого рожна вы курите? Напоминаю, что курить здесь нельзя. Забыли?

— Выпьете, т-рищ полковник? — вместо ответа предложил Максимович.

— Нет! — отрезал главный. И добавил резко: — Сигарету потушите!

Максимович опустил голову, медленно раздавил бычок о край стеклянной банки.

— Смотрите у меня!

Максимович тускло взглянул на начальника, промолчал.

— Вы садитесь, Сан Саныч, хоть ненадолго, — заговорили разом все.

— Не могу: язва. Да и за руль — на дачу. Вы меня поняли, Юрий Владимирович… — Сан Саныч внушительно посмотрел на Максимовича и хлопнул дверью.

После его ухода все притихли.

Молчание нарушил препод по военной тактике, Тарасов. Он кивнул на нас с Черой.

— Так что, берём ребят на кафедру?

— На хрен они такие нужны? — зло отозвался Максимович.

— Ну уж… Юр! — крякнул Тарасов. — Нужны! Парни умные, сам говоришь, а воевать надо с умом!

Он подмигнул мне, словно говоря: не обращай внимания, поддатый.

— Да эти… — Максимович мотнул на нас длинным точно лошадиная морда лицом, — эти обделаются… в первой же «задаче».

— Ты знаешь будто! — возразил Тарасов. — Может, и не обделаются. Русский воин всегда был таким. От него никто не ждал, а он совершал подвиг. Я верю, что русские мальчишки не испортились!

— Ну, верь, хуле тебе ещё делать… Такие как Стогов, — он презрительно кивнул на меня, — никуда не пойдут. Их отмажут папочка и мамочка. Погоди… профессор, — он вдруг изумленно уставился на меня, — ты же был в приказе, так? Был? Я точно помню!

— Ну, был, — помедлив, ответил я.

— Почему не служишь? Кто отмазал? — железным, абсолютно трезвым голосом спросил офицер.

— Я... э-мм... пошёл в аспирантуру…

— Понятно, — кисло усмехнулся Максимович и шумно выдохнул, откинувшись на спинку дивана, — кто бы сомневался, Стогов!

— Вы считаете, мне надо было идти в армию вместо аспирантуры? — с вызовом спросил я. — Я видел, каково там. Два года из жизни вон. Заниматься всякой фигнёй, мёртвую технику красить по тысячному разу. Нет уж, спасибо!

— А тут ты чё делаешь? — скривился подпол. — Может, новый авиационный двигатель придумал? Тогда извини, вопрос снимается.

Офицеры кряхтели, старались на нас не смотреть.

— Что ты придумал, Стогов? Какое инженерное решение? Раз ты не хочешь воевать, не хочешь руками работать, что ты сделал для родины, господин Стогов?

— Ничего, — тихо сказал я.

— Как же так? — сделал брови домиком подпол. — А почему?

— Не знаю.

— Может, ты молодой отец, детишек родил и воспитываешь? Так хоть для родины пацанов вырастишь — зачитывается.

Я помотал головой.

— Тоже нет? Тогда зачем ты родине нужен? С чего я и н-начал… — заплетающимся языком подытожил подпол.

Мне вдруг стало очень обидно и неожиданно больно, что Максимович, которого я совершенно искренне хотел повидать, встретил меня вот так…

Максимович, с которым мы прошли два тяжких года на кафедре и месяц в армии. Который меня сперва невзлюбил, а потом, видя моё упорство, переменился, зауважал, стал на многое закрывать глаза, отпускал меня с занятий, и я убегал, чтобы повидаться с Танькой, а потом по ночам чертил ему схемы, потому что — услуга за услугу. Максимович, который в знак особого расположения всегда подгонял нам халтурку: разгружать китайские фуры с ширпотребом за хорошие деньги...

От неожиданности я впал в ступор и долго не мог найти слов, чтобы возразить. У меня было ощущение, что это просто недоразумение, что я по чистой случайности нарвался на грубость, что выбери я другой день, он встретил бы меня совершенно по-иному; он просто не вправе так со мной говорить!

Горячее волны обиды накатывали на сердце одна за одной. Конечно, не вправе! Но именно это он и делает, а значит, бессмысленно рассуждать, вправе или нет. Тебе не послышалось, он презирает тебя, парень…

За что?

Я сидел как обваренный кипятком, не мог ни пить, ни закусывать. От обиды истошно колотилось сердце, и к горлу подступали слёзы.

— Они воспитаны так. Они уже такие. Чего ты от них хочешь? На сникерсах и коммерческих ларьках. Скажи спасибо, что хоть приехали...

— Эти — ещё нормальные. Лучше, чем в перестройку… Показываешь им Говорухина там… Невзорова, смотрят, понимают… А дальше что будет?

— Вот ты говоришь — русские мальчишки, — неожиданно вступил Виноградов, самый лютый, отмороженный препод на кафедре. — По-твоему, пускай они, а не взрослые мужики воюют? Спасибо, не надо! В Чечне уже повоевали. Их просто выбьют сразу, смену нашу, и хуле потом стране Россиюшке делать? — он обвёл красными рыбьими глазами присутствующих. И продолжил с внезапным ожесточением: — Надобно, чтоб взрослые жопы воевали! Мобилизовать мужиков, оторвать их от жён, от детей, от хозяйства, так те вмиг озлятся, пойдут давить урюков, как вшу… Техникой и злобой. И умом! — он постучал пальцем по лбу. — Пару месяцев хватит. Только кто их соберёт? Никто. Рука нужна. Сталина нет, а жаль!.. — он помолчал, разглядывая свой кулак, маленький и красный. — И что остаётся? Китайские фуры руками вот этих самых ребятишек разгружать, пока урюки дома с людьми взрывают… Как на Гурьянова дом осыпался? Как песочный, н-на!

Я помнил этот день. Девяносто девятый год. Мы приехали на кафедру отбывать положенные часы скуки и страданий. Но вместо первой пары к нам вышел какой-то офицер и, кусая губы, сообщил, что на Гурьянова чурки взорвали дом и все офицеры ушли разбирать завалы. Что касается нас, мы свободны. Занятий не будет. Кто-то из нас спросил, можем ли мы пойти посмотреть.

— Дебилы, что ли?! — искренне возмутился препод. — Идите отсюда. Не дай бог вас там увижу.

— Товарищ подполковник, может, там нужна помощь?

— Улепётывайте подобру-поздорову, сказано вам!

Мы побрели в сторону автобусной остановки, не зная что делать, идти — не идти… Возле метро вяло пососали пиво и разъехались по своим девушкам и скоро забыли про взорванный дом с людьми.

— Женька… ну что ты… расстроился? Не бери в голову, бухой он, и вообще идиот… давай закуси… — встревоженно хлопотал Чера, желая вывести меня из душевного нокаута, в который меня отправил Максимович.

— Всё норм, всё норм, — рассеянно отвечал я, кусая губы, чтобы не расплакаться. — Я всё понимаю… Выпьем, Эндрю?

— Не вопрос!

— Я, может, родине и не особо нужен, Андрюх, только не ему об этом судить, правда ведь? Какого хрена он так со мной разговаривает?

— Успокойся, вообще не думай, как будто его тут нет.

Кто-то тем временем с жаром говорил:

— … я тебе на примере покажу… Может у бабы щель быть не так, — веснушчатый майор поставил вертикально ребро ладони, — а так? — он перевёл руку в горизонтальное положение.

— Не может, — отвечали ему.

— А вот и не угадал! Может! — орал майор. — Когда она на боку лежит…

Офицеры, пьянея, переходили на всё более фривольные темы. Снова закурили. Максимович сидел с закрытыми глазами на диване. Может, спал. Меня изумляло и коробило равнодушие офицеров. При них только что незаслуженно обидели человека, а все плевать хотели, обсуждают устройство женских органов. Я не выдержал и сказал громко, обращаясь к спящему Максимовичу:

— Вот вы, товарищ подполковник, сказали — я родине не нужен. Сказали ведь, так? Вы меня слышите?

Максимович лежал на диване, вывалив небольшое алкашеское пузце, с неестественно отведёнными назад плечами, напоминающими сломанную вешалку. На мои слова он чуть приоткрыл глаза, но было непонятно, распознаёт ли он ещё человеческую речь.

Я продолжал:

— Вообще-то я работаю по специальности. В фармацевтической компании, которая делает лекарства от рака! Что на это скажете? Нужная вещь для родины, или нет?

— А? Где такое? — пьяно вскинул голову Максимович.

— Интересно, очень интересно, — оживились офицеры.

— Подумать только! Такое ещё есть? Значит, ещё не всё развалено! — с энтузиазмом откликнулся Тарасов, тот самый, который не потерял веру в русских мальчишек. — Ну, за вас, ребята! — он поднял руку с рюмкой.

— Стогов, Женя, может, ты знаешь, почему моей жене, у неё рак крови, не делают химию, хотя она ей положена? Она в онкоцентре на Каширке, — вдруг спросил Виноградов.

Вопрос застиг меня врасплох.

— Я… не знаю. Я сам не специалист, но у меня есть друг — он разбирается. Он там может кого-то знать…

— А ты кем там работаешь?

— Финансистом.

— Что ж, тоже важно, — вздохнул, отведя глаза, Виноградов.

— Бухгалтер, милый мой бухгалтер, — затянул с дивана пьяный Максимович.

— Юра! Кончай! — осадил его Тарасов.

Многие, впрочем, улыбались, не видя в поведении Максимовича ничего предосудительного.

— Денежное довольствие считаешь? Бабская работа! Разочаровал ты меня, профессор. Смотри — скоро задница вырастет как у женщины.

— Стоп! — к моему изумлению Чера, мой тихоня, предупреждающе поднял руку, после чего спросил внятно: — А вот мне интересно, товарищ подполковник, почему вы, такой умный, не поехали в Чечню, а сидите здесь? Может, вы что-то особенно полезное для родины делаете?

За столом воцарилось молчание.

Максимович не отвечал. Он снова замер, как будто уснул. Только медленно сжимающиеся и разжимающиеся кулаки выдавали в нём нервную деятельность.

— Андрюх… ты даёшь… — пораженно прошептал я.

— Может, побывали где-то до? — выразительно шевеля бровями, продолжал Чера.

Я видел, как Виноградов вцепился побелевшими пальцами в подлокотник стула, пожалуй, он сейчас чем-нибудь в Андрюху запустит.

— Вот, к примеру, мой отец в Афгане служил. А вы — где?

Опять только молчание было ответом.

— Пожалуй, нам пора. Пойдём, Жёня, — громко сказал Чера и поднялся.

Я встал вслед за ним.

Возле пожарного щита с багром и идиотским конусовидным ведром красного цвета нас догнал веснушчатый майор Садаков. Он долго чиркал зажигалкой, потом сказал:

— У него сын даун, у Юрия Владимировича. Вся жизнь через одно место. Не серчайте вы на него.

— Не будем, — обещали мы.

 
html counter