Dixi

Архив



Алексей АРХИПОВ (г. Екатеринбург) УРОКИ ВОСПИТАНИЯ

 Архипов

Шахматный этюд

Мой брат Сережа на голову выше меня. Он очень умный, а я — шустрый и сообразительный. Мы — антиподы. Сережа учится на одни пятерки, и все учителя в нашей школе его хвалят. А я нет-нет да и схлопочу двойку не только по математике, но и по поведению. Мама говорит, что я гиперактивный. Папа убежден, что мне в жизни придется хлебнуть лиха. Я не отчаиваюсь. Лихо — это в будущем. До него трудно дожить, потому что будущее каждый день остается впереди, каким бы шустрым я ни был. Зато у Сережи мало друзей, а у меня — весь класс, за исключением нескольких отличников, похожих на него. Сережу многие ребята считают высокомерным, а я и для девчонок в классе свой в доску, потому что веселый и находчивый.

Сережа часто не понимает меня. Он удивляется, как можно вспомнить о невыученных уроках в тот момент, когда тебе ставят двойку. Он убеждает меня, как и папа, что я безалаберный дурак, и мне в жизни придется несладко. Мы часто с ним спорим и, бывает, деремся. Подушками. Или просто боремся вольным стилем. И, несмотря на то, что он на два года старше, сломить меня ему не под силу, потому что я энергичный.

Живем мы в одной комнате в одной квартире с родителями. С родителями тяжело жить, особенно когда они дома. У них всё по расписанию — завтрак, работа, обед, уборка в доме, культпоходы, встречи со знакомыми, слова, поступки, звонки по телефону. К этому они принуждают нас: зарядка, водные процедуры, уборка в комнате, завтрак и т.п. Скучно жить по заранее обдуманному плану. Поэтому когда они дома по субботам и воскресеньям, для нас наступает жуткое время. Мой благоразумный брат Сережа и тот не любит его, потому что ему целый день запрещают брать в руки ноутбук. А что еще делать по воскресеньям? В школе занятий нет, в музыкалке — выходной, секции не работают, на улицу без веских причин не выйдешь. Родители за стенкой контролируют каждый наш шаг. Так и хочется уехать от них куда-нибудь за тридевять земель. Но я не совсем дурак, я понимаю, что сначала надо закончить школу. Вот и маюсь.

— Давай, — от безделья говорю в воскресенье брату, — в шахматы, что ли, поиграем.

Я в шахматы играть не люблю. Почти всегда проигрываю Сереже. Они нравятся мне тем, что, когда мы играем, родители нас не беспокоят. Заглянут в комнату и умиляются: дети делом заняты. Они рады, что мы развиваемся умственно и дома тихо. Мама, увидев однажды, как мы напряженно двигаем фигуры, прослезилась и сказала папе обо мне: «А ты говоришь «балбес»! Смотри, с каким азартом он глядит на шахматное поле!»

Я хоть и говорю брату, что мне на шахматы наплевать (чего над ними киснуть, если ты не собираешься стать чемпионом мира?), но всё же каждый раз тайно помышляю обыграть брата, чтобы его заело и он понял, что никакой он не умный. Если тебя дурак обыгрывает, так кто ты после этого? Дураки, если они сообразительные и гиперактивные, ничуть не глупее умных тугодумов.

 

… Сережа сначала отнекивался от шахмат, но делать было нечего, и он от скуки согласился. Но прежде продумал свое согласие:

— Просто так играть, — говорит, — неинтересно. Давай, кто проиграет, тот мусор сегодня пойдет выбрасывать.

Мусор — обязательная, поднадоевшая нам ежедневная вечерняя процедура.

«Ишь, ты! Думает на меня взвалить эту вонючую миссию».

— Так нечестно, — сказал я.

— Я — старший брат, и ты должен слушаться меня.

— А я — младший, и ты должен мне уступать.

Опять чуть-чуть не завязалась ссора. Но то, что дома кроме мамы был и папа, нас успокоило. Не дай Бог с ними связываться! Да еще с обоими. Мама, честно сказать, нас мягко ругала, с лаской, а папу мы побаивались. Он нас никогда не наказывал, но, когда голос его грубел, страшнее страшного охватывал страх перед первым наказанием. Казалось, он такое придумает, что больно будет всю жизнь. Всё, что первый раз, страшнее всего в жизни.

Поэтому я утих и послушался брата. Договорились: проигравший выносит сегодня мусор.

Расставили фигуры, зажали в разных кулаках белую и черную пешки. Сереже достались белые. Сделали первые ходы…

И тут я почувствовал, что играть совершенно не хочу. Шахматы — это такая скука, такое однообразие! Все фигуры ходят по одной заданной линейке, а вражеский конь, как ненормальный, прыгает почему-то углом и всё туда, куда не надо. И каждый раз одно и то же. Да еще постоянно думать приходится, куда ставить фигуры.

Но мусор выносить не хотелось, и я тяжело склонился над шахматной доской, пытаясь сосредоточиться. Я грозно двинул свои черные фигуры на белых, чтобы ошеломить и раздавить неприятеля. Решил выиграть за счет лихой атаки. К сожалению, конь мой на правой стороне доски оказался не в меру прытким и быстро погиб на поле брани. Затем я лишился отчаянного слона в борьбе с ферзем. Образовался перевес сил на стороне противника, и я почувствовал, что начинаю проигрывать.

На Сережином лице появилась самодовольная улыбка.

Вдруг я отчетливо увидел, что если мне сделать два хода подряд, можно поставить мат. Один ход конем и один ход ферзем и — мат! Но как это сделать? После первого хода Сережа предпримет оборонительные действия, и я останусь ни с чем. А то еще и фигуру потеряю.

И тут пришла мне в голову сногсшибательная мысль. Я же сообразительный.

— Скучно играть в шахматы! — хитро сказал я. — Всё одно и то же. Тысячу лет играют в эти шахматы люди и не могут придумать новые правила посовременнее.

Сережа усмехнулся:

— Что тут нового придумаешь?

— Игру бы усовершенствовали. Какие-нибудь разновидности шахмат изобрели. Взять, например, футбол. После того, как придумали классический футбол, появился американский футбол, пляжный, мини и еще всякие другие. Бильярд… тоже разный. А шахматы — одно и то же.

— Умник! Возьми и придумай, если ты такой продвинутый.

— Думаешь, не смогу?

— Где тебе! Это тебе не у девчонок домашнее задание списывать.

— Да запросто!

— Не надорвись, придумывая!

— Ладно. А ты не сдрейфишь? Будешь со мной по-новому играть?

— Посмотрим. Если не совсем ерунда, попробуем.

— Тогда я придумал. Будем играть по два хода. Я два хода делаю, потом ты два.

Сережа задумался. Он постоянно старательно всё обдумывал. Слова не скажет, пока не обдумает. Долгодум.

Согласился он неуверенно:

— Ну, давай… попробуем… Посмотрим, что выйдет.

— Тогда я хожу. Мой ход.

— Ходи.

Я походил конем, потом ферзем.

— Мат.

Сережа замер. Долго внимательно смотрел на фигуры.

— Ты… Ты… Ты… Так не честно! Ты обманул меня. Мы так не договаривались.

Лицо его расплылось от обиды.

— Ты сам согласился! — встав в позу победителя, отрезал я.

— Обманщик!

— Сам сказал: ходи.

— Ты больше мне не брат!

— Играть надо уметь!

— Эта игра не считается!

Нет ничего тяжелее обиды. Она ослепляет и отключает голову от тела. Сережа вскочил и смахнул фигуры с доски. Они разлетелись далеко в разные стороны. Лицо его сияло ненавистью.

— Надо уметь проигрывать! — подлил я масла в огонь.

— Ты предатель и врун!

Проиграл, и мусор не хочет выбрасывать! Вот это нечестно! Сам согласился, а когда проиграл, в отказ?

«Сейчас он полезет в драку», — подумал я. Но Сережа вдруг онемел, раскис и быстро отвернулся от меня. Я успел заметить, что по лицу его потекли слезы. Наверное, чем ближе тебе человек, тем тяжелее считать его предателем. На мгновение мне стало жалко его. Мелькнула мысль: не согласиться ли на ничью?

Но тогда кому выбрасывать мусор сегодня вечером?

На крики прибежала мама.

— Что у вас опять?

Сережа со слезами на глазах объяснил ей, что я, предатель и врун, обманул его, уговорив играть по два хода подряд.

Я сжался. Сейчас из-за этого ябеды мне устроят взбучку. Но мама, всплеснув руками, сказала:

— Боже мой! Ну что ты ревешь, как самая последняя плакса! Эка невидаль: обманули его. Не будь дураком.

— Я не дурак! — навзрыд выдавил из себя Сережа.

— Если тебя обманывают, значит, дурак! А если ты дурак, так кого же еще обманывать?

А сами требуют, чтобы я перевоспитывался. Сережу в пример ставят. А зачем?

В комнату зашел папа, нахмурился.

— Правильно, — сказал он и кивнул на Сережу. — Надо таких учить. Идеалист! В жизни не такое будет: и двойные ходы, и тройные, и десятикратные. Учись жить так, чтобы никто не мог тебя ни обидеть, ни обмануть. Для этого тебе голова дана, а не для того, чтобы фигуры переставлять. Иначе в дураках останешься. Не хныкать надо, не обижаться, а мотать на ус, чтобы впредь не повторять глупости. На обиженных, как известно, воду возят. Не научишься хитрости распознавать, всю жизнь будешь водовозом, способным брюзжать да ныть, да возить дуракам воду.

Меня охватило чувство гордости. Какой я! Учу, учу этого вундеркинда быстро соображать, делаю доброе дело… По братски стараюсь. Вот и награда.

Сережа напрягся, перестал плакать. Жесткие слова папы встряхнули его. Он вытер кулаком слезы, хмуро посмотрел на меня, на папу, задумался.

Я окончательно взбодрился: кажется, пронесло!

— А ты, шалопай, — обратился ко мне папа, — извиниться должен. Брата обманывать — подлость. Подлецом хочешь вырасти?

— Нет.

— То-то. Да, — сказал он, выходя из комнаты, решив, что инцидент исчерпан, — мусор вечером оба пойдете выносить. Оба виноваты. Один тупит, когда соображать надо, другой слишком хитрый. Не молодежь пошла, а черт знает что!

Мама погладила Сережу по затылку. Как-то странно погладила: не то резко провела ладошкой против волос на голове, не то мягко поставила подзатыльник.

— Ты же мужик, — сказала она. — Тебе плакать стыдно. Размазней хочешь вырасти? Запомни: мужчина или с детства мужчина, или никогда им не будет. Крепись, когда тяжело, не расслабляйся, когда легко. А ты… — оглянулась она на меня. — Я тебе сегодня мусора со всей квартиры соберу. Так навьючу, что неповадно будет хитрить.

И вышла вслед за папой.

Опять что-то пошло не так. Делаешь доброе дело, а тебя мусорным мешком награждают, вьючную лошадь из тебя делают. Спасибо!

Тяжело быть сообразительным! Всегда найдутся те, кто этого не оценит.

Из-за двери донеслось голосом матери:

— Ласковей надо быть с детьми. Наставлять, учить. А ты…

— Балбесов учить, что мертвых лечить. Жизнь научит, — голос папы.

Было время, когда взрослые, увидев меня, ласково гладили по голове и говорили сладеньким голоском: какой умненький хорошенький мальчик! Я радовался: я умный, хороший! Умным быть хорошо. Но в школе понял, что это не так. Если ты умный, то обязан учиться на пятерки, преодолевая лень. А мне это надо?

Лучше быть сообразительным.

Но оказывается, и тем и другим живется одинаково плохо. Какая разница какой я, умный или не очень, если мусор выносить обоим?

Кем же еще попробовать стать? Не знаю. Прикинуться совсем дураком стыдно. Перебор. Остается одно: ждать, когда жизнь научит.

 

Кальвадос

Маму положили в больницу на неопределенный срок. Мы жили вдвоем — без папы, без бабушки и без дедушки. И меня определили на постой к тете Вере. Ее дом недалеко от нашего. Мама строго наказала, чтобы я беспрекословно слушался тетю Веру, потому что она большой человек, и у нее мало времени возиться со мной. Это правда. Тетя Вера очень большая женщина, намного выше моей мамы. Если поставить мне на плечи такого же, как я, мы вдвоем до подбородка ей не достанем.

Тетя Вера была старшей сестрой мамы. Она часто смеялась над ней, называя ее недозрелой и самой маленькой в роду, но делала это беззлобно, по-доброму и мне было не обидно за маму. Я сам назвал маму недозрелой, и все долго и весело смеялись.

С высоты своего роста тетя Вера глядела на меня с любовью, щепетильно заботилась обо мне и кормила «под завязку», чтобы я вырос таким же большим, как она. Говорила: если плохо есть, я тоже останусь недозрелым.

Еще в квартире жил ее муж Семен Иванович. Он смотрел на меня как на чемодан, который непонятно кто принес и поставил посреди комнаты. Что с ним делать, никто не знает: выбросить нельзя, а убрать, чтоб не мешался под ногами, места подходящего нет. Поэтому он аккуратно и бережно обходил меня, боясь спотыкнуться.

Их сын Игорь тоже относился ко мне снисходительно, как к мелкому насекомому, которого боязно растоптать, потому что был старшеклассником, а я только готовился учиться в школе и был слишком мал, чтобы бросаться в глаза.

На любовь тети Веры я отвечал беспрекословной любовью, других просто слушался. И жили мы спокойно.

Так прошло две недели.

Однажды днем я заметил, что пока никого из взрослых нет дома, Игорь уединился в кладовку и что-то взволнованно там бормочет. Мне стало любопытно. Я осторожно заглянул туда и сквозь темноту увидел: в углу, укутанная теплым одеялом стоит стеклянная бутыль почти с меня ростом, а Игорь, опустив в горловину трубочку, что-то тянет из нее.

— Ты чё делаешь? — спросил я.

— А! — отмахнулся он. — Кальвадос пробую.

— Дай мне, — попросил я.

— Иди отсюда. Мал ты еще пробы снимать, — и грубовато вытолкал меня из кладовки.

Такая большая бутыль, а ему жалко поделиться!

Слово «кальвадос» сильно заинтересовало меня. Красиво звучит! Похоже на слово «бриллиант». Я почему-то подумал, что это и есть бриллиант, но только жидкий, который можно пробовать на вкус. И он наверняка вкуснее компота и апельсинового сока.

Никто не знал в этом доме, что я очень находчивый и любознательный. Я незаметно проследил, как Игорь кружкой долил воду в бутыль, а потом спрятал трубочку под матрасом своей кровати.

А я всё видел!

Мысль попробовать жидкий бриллиант так и сверлила мою голову весь день, вечер и ночь. Если им жалко кальвадоса, я попробую его чуть-чуть. Никто не заметит. Мама меня за это не заругает.

Я ждал, когда тетя Вера и Семен Иванович уйдут на работу, а Игорь — в школу. И дождался!

Игорь учился с двух часов дня, тетя Вера приходила с работы в пять. В промежутке между этими часами можно распробовать всю бутыль!

Оставшись один, я достал из-под матраца трубочку и открыл дверь в кладовку. Темнота. Скажу по секрету, мне страшновато, когда не видно ничего вокруг. Кажется, чьи-то руки тянутся ко мне со всех сторон. Сейчас схватят. Тревожно становится, и что-то дрожит внутри.

Невероятным усилием воли я шагнул вперед. Глаза долго привыкали к темноте. Вот он угол, где стояла бутыль. Я вгляделся и чуть не упал со страха.

Из угла кто-то маячил мне безжизненной рукой, которая противно пахла непонятно чем. Жуть! Я чуть не закричал. Хотел бежать из кладовки. Но кальвадос… Любопытство бывает сильнее страха и сильнее смерти.

Закусив губу, я разогнул подкосившиеся ноги, всмотрелся пристальнее и разглядел, что это не рука, а белая резиновая перчатка.

И сразу стало легче дышать!

«Игорь приладил ее сюда, чтобы отпугнуть меня,— решил я. — Большой, а глупый! Я когда иду к цели, ничего не боюсь».

Сорвав перчатку, я опустил в бутыль трубочку и губами потянул в себя жидкий бриллиант. Теплая противная жидкость была намного хуже компота и апельсинового сока! Прокисшая. Вонючая. Горькая. Пахнущая гнилыми яблоками. Отрава! Что в ней хорошего они нашли?

— Сами пейте эту гадость! — брезгливо сказал я и, расстроенный крахом своих иллюзий, натянул перчатку обратно на горлышко бутыли, спрятал под матрацем трубочку и поклялся вовек не уважать Игоря.

Шутник! Он нарочно разыграл меня.

… Когда тетя Вера пришла с работы, я спросил у нее: зачем они прячут в кладовке бутыль с какой-то гадостью?

— Тараканов травить, — с улыбкой ответила тетя Вера.

— Так у вас нет тараканов.

— А вдруг появятся! А вообще, дорогой мой, некрасиво совать нос в каждый темный угол. Согласен?

Я молча с ней согласился. Главное, теперь я знал всё о кальвадосе. Любопытство мое было удовлетворено. И я забыл через день про «тараканью отраву».

Но вспомнить все-таки пришлось.

Как-то вечером, когда я уплетал за обе щеки вкуснейший суп, которым потчевала меня тетя Вера, Семен Иванович, растерянно ходивший по кухне, сказал ей вполголоса, чтобы я не расслышал:

— Что бы такое придумать — сидр попробовать?

«У них еще и сидр какой-то есть! Наверное, такая же дрянь, как и кальвадос».

Я уменьшил напряжение на щеки, чтобы лучше слышать ушами.

Тетя Вера ответила:

— Поварешкой нельзя?

— Горлышко узковато. Трубочку надо.

— О чем ты думал, когда бутыль покупал? Надо было сразу позаботиться.

Семен Иванович начал оправдываться:

— Первый раз же. Замотался. Не подумал.

А я сразу подумал и сказал, торопливо проглотив очередную ложку супа:

— А я знаю!

Семен Иванович деликатно не услышал меня.

— Есть система от капельницы. Может, трубочку оттуда взять? — неуверенно сказала етя Вера.

— Эх! — вздохнул Семен Иванович. — Такую бы капельницу… — и еще раз вздохнул. — Не подойдет — слишком тонкая.

— А я знаю! — вновь подал я голос.

На этот раз Семен Иванович услышал.

— Что ты знаешь?! — вскрикнул он таким голосом, словно запнулся за меня.

Я вытаращил глаза от чувства ответственности поступка, выпалил: «сейчас!» и, быстро семеня ногами, побежал в комнату Игоря. «Вот!» — сияя, протянул трубочку Семен Ивановичу.

У него лицо стало как надутый красный воздушный шарик, а глаза — как два больших зеленых яблока.

— Молодец! — удивленно похвалил он. — Ты где это взял?

Тетя Вера растерянно блуждала взглядом.

Что я мог сказать? Не с неба же она упала? Ослепленный желанием сделать доброе дело, я и не подумал, что меня спросят об этом. Да и к чему скрывать? Игорь уже попробовал эту гадость, и трубочка явно ему больше не понадобится.

Я спокойно показал всем желающим тайное место под матрасом Игоря.

— Ах, паршивец! — взвился Семен Иванович. — Ах, мерзавец! Ты посмотри, мать, кого мы вырастили! Домашний диверсант!

Мне показалось, что теперь он весь раздулся и побагровел. Вот-вот лопнет. Если бы я знал, что ему будет так плохо, я бы не показал трубочку. Он так грозно смотрел во все стороны, что я испугался. В отсутствии Игоря, которого счастливая нелегкая унесла куда-то из дома, он разорвет меня и любимую тетю Веру в пух и прах.

… А когда Семен Иванович на минуту пропал в кладовке, из нее послышались такие страшные вопли, что первые слова показались ласковыми. Он выскочил из нее огнедышащим драконом.

— Мерзавец! — кричал он, бегая по комнатам и задевая не только меня, а и всё вокруг. От него валил потный пар. — Ну, я ему устрою! Я ему задницу надеру! Пора делать из него человека. Паскудник! Воспитали на свою голову.

Он так яростно ругался, как будто бутыль в доме была более ценным предметом, чем Игорь.

В комнатах словно раскаленный воздух заходил ходуном. Глаза тети Веры наполнились ужасом. Полы стали прогибаться. Мебель закачалась. Я догадался, что произошла семейная катастрофа. Сейчас всё рухнет.

Если бы я знал, что добрые дела надо делать обдуманно!

Оббежав раз десять все комнаты, Семен Иванович ворвался на кухню и прорычал:

— Мать, где у нас водка?!

Тетя Вера дрожащими руками достала из шкафа бутылку коньяка. Семен Иванович схватил ее, налил полстакана и выдохнул:

— Надеюсь, этот паразит не додумался и сюда воды добавить!

Хорошо, что Игорь упустил этот эмоциональный период в жизни родителей. Он пришел позже, когда все мало-помалу успокоились. Семен Иванович допивал бутылку коньяка, тетя Вера энергично потирала левую половину груди в области сердца. Я делал вид, что сплю.

Семья долго беседовала о чем-то на кухне. Очень долго. Но уже без криков, сдержанно-тревожно. Клокочущие басы за стенкой действовали усыпляюще. Я чуть-чуть не заснул по-настоящему.

Сквозь дремоту я слышал, как вошел тяжелой поступью в комнату Игорь. От него исходил жар, как от печки.

— Ну, ты и лошара! — зло прозвучало в мою сторону.

Я догадался, что он обругал меня, назвав именем какого-то страшного животного.

Я долго не мог уснуть после его слов. Лежал и думал: почему за один и тот же поступок одни тебя хвалят, а другие ругают? Что лучше? Неужели так будет всю жизнь? За хорошее должны хвалить, за плохое — ругать. Что хорошо? Что плохо? И, уже засыпая, успел понять: страх от того, что тебя ругают, гораздо сильнее радости, которую ты испытываешь, когда тебя хвалят.

Хорошо, что мама вскоре выздоровела, и мы по-прежнему зажили тихо и мирно вдвоем в нашей квартире.

К счастью, у нас дома не пытались изготавливать кальвадос.

 
html counter