Dixi

Архив



Евгений КУРДАКОВ

 

С ПЕСНЯМИ БОРЯСЬ И ПОБЕЖДАЯ…[1]

 

Лето катилось по-азиатски жёсткое, палящее. Иногда задувал «афганец», и тогда сутками над военным городком и хлопковыми полями стояла тяжкая раскалённая мгла, не давая дышать. Шёл 1962 год…

Художник гарнизонного клуба рядовой Алексей Осинин, который уже считал дни до мобилизации, не вылезал из своей каптёрки — расписывал жестяные щиты выдержками из «Строевого устава». Щиты предназначались для нового дивизионного плаца, который сейчас заливали асфальтом стройбатовцы.

Начальник клуба капитан Бреусов, издёрганный и вечно чем-то озабоченный человек, иногда вдруг, оборвав очередную свою перебежку из клуба в штаб, зашмыгивал в каптёрку Осинина. Он подозрительно оглядывал углы и стеллажи, а потом, замерев перед готовым щитом, вычитывал текст в поисках ошибок.

— Осинин! Ты что здесь нахимичил? «Отдавание чести командиру…» Что за отдавание? Отдание…

— Никак нет, товарищ капитан, вот «Строевой устав»…

— Чёрт их, грамотеев, — убеждался Бреусов, листая книжечку «Устава», бросал её на козлы и опять убегал по своим неизвестным делам.

Весь июнь и половину июля из соседних гарнизонов к дивизионному клубу подвозили бюсты Сталина. Их выгружали на заднем дворе, и Осинин, матерясь про себя, бросал работу и перетаскивал тяжёлых вождей под дальний навес за своей каптёркой — от глаз подальше. Капитан Бреусов боялся этих свалившихся на его голову Сталиных больше, чем полковников из политотдела, и однажды, не поленившись, привёз на бэтээре огромный танковый брезент, чтобы прикрыть растущую свалку алебастровых вождей. Она и впрямь пугала, эта гора голов, топорщащихся усов и широких звёзд на генералиссимусских погонах.

Два громадных урюковых дерева, вздымавшихся над каптёркой, беспрерывно роняли перезревшие плоды, и белесый брезент, бугристо пластавшийся внизу, был похож на шкуру жирафа от пятен рыжего абрикосового цвета.

Из гарнизонов под шумок борьбы с культом личности вывозили и прочий хлам наглядной агитации: плакаты с цитатами вождя, портреты и бюсты его соратников, среди которых попадались личности, ещё не проштрафившиеся перед непредсказуемой историей.

— Вот сволочи, — злобно шептал капитан Бреусов, обходя алебастровую свалку. — Осинин!!

— Да, товарищ капитан.

— Дзержинских и Кировых отставляй к чёрту, вот сюда… Они у меня подавятся этими Кировыми… Оголили наглядку… Да прикрой их, Осинин!.. Ну, гады, сами просятся на донесение в политотдел… Так, а это кто такой?

— Каганович, товарищ капитан.

— Как он попал сюда?

— Из железнодорожного батальона, това…

— Мать их… — зашипел взбешённый капитан, — и эти тоже… Что они выкинули его?

— У него затылок проломлен, товарищ капитан.

— Та-ак… А это кто? — капитан перевернул концом сапога бюст и воззрился на него. — Сталин? Что-то худой какой-то… Без погон…

— Это Орджоникидзе, товарищ капитан. Они его, наверное, за молодого Сталина приняли.

— Не помню, не помню… — Бреусов долго рассматривал скульптуру, а потом раздражённо махнул рукой: — Вали его к Сталиным от греха подальше, ну их к чёрту… Да прикрой всё это брезентом… Та-ак, а это что за кадр?

В углу двора в проёме от выломанной доски забора торчала мохнатая ушастая голова старой ишачки. Она приходила с маленьким ишачонком из соседнего аула, прикормленная ещё предшественником Осинина, который вместе с каптёркой передал в наследство и заботу о ней. Ишачка моргала длинными седыми ресницами и меланхолически смотрела на брезент, засыпанный разбитым урюком.

— Осинин! Сколько раз говорить — заколоти дыру! Не клуб, а конюшня, твою мать… И не корми её больше!

Ишачка, уловив обстановку, исчезла, а раздражённый капитан заспешил к воротам, у которых, подогнанный задом, разгружался зелёный запылённый «Урал». Четыре дочерна загорелых пограничника спускали по доскам «Карацупу с Джульбарсом» с прутьями вместо ног: наглядка явно требовала ремонта. И пока Бреусов переругивался с пограничниками, Осинин набрал урюка в таз и выставил его в дыру за забор; он знал, что ишачка ещё там…

Ночевал Осинин как всегда в родной роте. Вечерами, шугнув салаг, в ленкомнате собирались «старички», объединённые тоской по близкой «гражданке» не меньше, чем тремя годами заканчивающейся службы. Осинин тоже почти стихийно окунался в эту сладкую всеобщую тоску о доме, пел вместе под гитару и слушал бесконечные разговоры о подругах, о будущей свободе, о далёком-далёком, полузабытом, что только вот здесь, в разлуке, и оказалось вдруг единственным и родным до конца.

У всех к дембелю было уже всё готово — и новые шапки, и ремни, и слегка отбеленные в хлорке гимнастёрки (в этом был особый шик — чтобы гимнастёрка была светлее брюк), и сами брюки, ушитые гарнизонным портным чуть ли не в обтяжку, и дембельские чемоданы. Эти чемоданы ещё зимой прошли через руки Осинина. Он рисовал на внутренних крышках заказные пейзажи, но чаще — всё тот же Кушкинский крест, барханы и цепочку верблюдов, идущих куда-то к закатному солнцу…

Преддембельская лихорадка расхолаживала. И каждое утро Осинин почти насильно заставлял себя работать. «Подход и отход к командиру» — механически писал он короткощетинной кистью на очередном щите, и рука, поднаторевшая за три года, работала почти самостоятельно, и это было плохо. Автоматизм позволял думать о своём, и дни растягивались до бесконечности…

В середине июля к капитану Бреусову заехал майор Киготь, его друг и собутыльник, помначтыла корпуса. Осинин знал, что они издавна вели какие-то свои делишки, и не любил наездов Киготя. После него всегда приходилось что-то грузить в машину, иногда сопровождать её до корпуса, где-нибудь разгружать и ночевать потом чёрт-те где. И всё это без командировочной, без увольнительной, а там, в областном центре, где был штаб корпуса, ничего не стоило попасть под патруль или дежурного по гарнизону…

Дописывая щит, Осинин краем глаза увидел, как капитан с майором, уже изрядно выпившие, вышли на задний двор и, покуривая, рассматривали алебастровую гору вождей народа. Сквозь оживлённую матерщину командиров Осинин пытался понять, что готовит ему очередной приезд майора, но тот сам упредил, окликнув:

— Осинин!

— Так точно, товарищ майор, — Осинин не спеша слез с козел, вытер руки, чуть оправился и пошёл к майору. К третьему году уже хорошо обучаешься вот так, не спеша, не суетясь, но и особо не мешкая, без подобострастия, но и без излишней демонстрации достоинства откликаться на зов командира, и главное, ни в коем случае не смотреть начальству в глаза, как бы присутствуя и отсутствуя одновременно. Ты здесь, но тебя нет…

— Так сколько у нас бюстов здесь? — деловито спросил майор Киготь. Его пухлое лицо дышало азартом, и было видно, что он опять что-то затеял.

— Бюстов Сталина, товарищ майор, девяносто четыре. Есть ещё Киров, три Орджоникидзе, Каганович, два Дзержинских и Калинин. А также одна, я извиняюсь, Крупская…

— Она тоже из гарнизонов? — удивился Киготь.

— Из штрафбата, — буркнул Бреусов, — там малолетка была раньше.

— Есть ещё два неопределённых бюста, товарищ майор. Один с длинными усами…

— Горький?

— Никак нет, он лысый.

— Шевченко?

— Не могу знать, товарищ майор… Есть также один с бородой, но не Маркс.

— Энгельс?

— Никак нет, товарищ майор, он тоже лысый, — Осинин знал, что это академик Павлов из медсанбата, но нельзя быть умней начальства, это он тоже хорошо понимал.

— Ну, чёрт с ним, — нетерпеливо сказал Киготь, — что там ещё?

— Ещё две группы, товарищ майор, «Карацупа с Джульбарсом» и партизаны.

— Партизаны?

— «Народные мстители», товарищ майор. Мужик с ружьём, баба с гранатой и парень на коленях… Но они без голов.

— Ну, дают, — выругался Киготь, — они что, так без голов и стояли?

— Не знаю, товарищ майор, но изломы закрашены двумя слоями, наверное, так и стояли…

Майор с капитаном, посмотрев друг на друга, как-то оцепенели сразу. Они мгновенно представили себе последствия какой-нибудь проверки наглядной агитации на местах и чем было бы чревато для них обнаружение на территории гарнизона безголовой скульптурной группы народных мстителей.

— Это всё?

— Никак нет, товарищ майор. Есть ещё две малых группы «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство»…

— Какое спасибо? — выпучил глаза майор Киготь.

— Девочка Геля с товарищем Сталиным, — уточнил Бреусов, — из гарнизонного детсада и пионерлагеря… — и, кивнув Осинину, мол, ладно, иди, увёл под руку майора к себе в клуб.

До обеда друзья-командиры ещё раза два выходили во двор, поднимали брезент и осматривали морально и политически устаревшую наглядку, о чём-то спорили, и Осинин уже твёрдо знал, что опять ему предстоит какая-то внеуставная работа. Разбивать всё это? Закапывать?..

Утро было ясным и тихим. «Афганец», задувавший всю неделю, угомонился наконец, оставив горы урюка на брезенте и крыше каптёрки. Гремели катки на плацу, трамбуя асфальт, разноголосо подвывали духовые из казармы музвзвода, и издалека время от времени доносились гулкие и тяжёлые взрывы: там пробивали Туркменканал.

— Осинин! — окликнул капитан Бреусов. — Ну-ка, зайди!

В кабинете под портретом Хрущёва сидел майор Киготь и тяжело смотрел в окно.

«Будто и не уезжал… Ну, точно, что-то затеяли», — с тоской подумал Осинин и доложил о прибытии. Пахло табаком и каким-то хорошим спиртным.

— Садись, садись, Осинин, разговор есть… Ты ведь в художественном учился?

— Так точно, со скульптурного забра… то есть призвали, — осторожно присев, ответил Осинин.

— Значит, лепить можешь?

— Так точно, и лепить…

— А из гипса?

— Так точно, из гипса тоже. Гипс для скульптора главный материал.

— Так, так… — Бреусов посмотрел на Киготя, и тот кивнул, разрешая, — ну, а Ленина, к примеру, мог бы изобразить?

— Так точно, Ленина — самое простое дело.

— Это почему? — насторожился Бреусов.

— Ленин в трафарете, товарищ майор, здесь не ошибёшься… Я его с закрытыми глазами…

— В каком это трафарете?

— Два — три — четыре — семь…

— Это что такое? — спросил в свою очередь Бреусов.

— Пропорции такие, товарищ капитан, давно проверенные: от конца бороды до рта, затем нос — и лыси… темя, то есть. Мы халтурой в училище кормились, я этих Лениных…

— Ладно, — оборвал что-то вдруг решивший Киготь и, хлопнув по столу ладонью, встал. — Значит, так. Возьмёшь одного Сталина, бюст, конечно… и попробуй из него сделать Ленина. Не пропадать же добру… Сам знаешь, гарнизоны остались без наглядки, а когда новую пришлют, хрен их знает… Пьедесталы голые стоят, как после революции… это морально-политически, знаешь сам, разлагает… Делай здесь, во дворе. Никому ничего, и чтобы не видел никто! Сделаешь, вот, покажешь капитану… В общем, пробуй…

— Так точно, — Осинин понял, что затеяли командиры, и вздохнул, — мне алебастр нужен.

— С этим — к капитану…

На следующий день два санинструктора притащили мешок гипса и зачем-то коробку гипсовых бинтов. Осинин наточил стамески, нож, выпросил у сапожников два рашпиля, притащил из столярки наждачку и, закрыв дверь каптёрки, вышел на задний двор. Поставив на козлы бюст Сталина, Осинин задумался.

Вождь был исполнен в знаменитом «повороте победителя», с генералиссимусскими звёздами, так, как на отцовских орденах, которые он помнил с детства. Ох, узнал бы отец, чем ему тут приходится заниматься!..

Осинин облил Сталина водой, чтоб было поменьше пыли, прочертил углём контуры будущей лысины и, из-под киянки, стал срубать валик волос вождя. Стамеска на третьем ударе неожиданно провалилась в пустоту. Осинин выругался, — конечно, отливки были предельно тонкостенными, тоже халтурили где-то… Пришлось срубать всю верхнюю часть головы по контуру: всё равно нужно будет наращивать… Но вот чем этот слой поддержать изнутри? Контрформу делать не хотелось — муторно, долго…

Осинин сходил в каптёрку и, порывшись в ящиках, нашёл футбольную камеру. Вставив её в проломанную голову вождя, Осинин стал осторожно надувать её через рот, время от времени отстраняясь, чтобы рассчитать контуры получающегося свода. Наконец до звона надутая камера выпятилась из разлома на нужную высоту, и Осинин завязал ниппель, заправив его под затылок.

Сталин с иссиня-чёрным резиновым сводом на голове, похожим на чужеземную каску, был пугающе-страшен, и Осинин не стал медлить. Размешав в чашке гипс, он накидал его на поверхность камеры и по сырому быстро протесал всё это ножом, следя за точностью контура. Он ещё успел набросать гипс на скулы, дабы «замонголить» лицо, и уже загустевший остаток слил на подбородок. Провозившись ещё с подрезкой бороды и со щеками, Осинин наконец отошёл назад и замер, удивившись в общем-то предельной простоте переделки одного вождя в другого. Да, перед ним был дорогой Ильич, правда, с несколько тяжеловатым кавказским взглядом. Нужно брови тронуть и глаза «защурить», прикинул Осинин и, закрыв изделие мешком, пошёл доложить командиру.

— Ну что, получилось? — спросил капитан Бреусов.

— Так точно, товарищ капитан.

Бреусов поспешил взглянуть на новоиспечённого вождя, и когда они шли через каптёрку во двор, следил, чтобы Осинин закрывал на ключ двери.

— Вот, товарищ капитан, — Осинин, немного помедлив, махом сдёрнул со скульптуры мешок.

Капитан удивлённо воззрился на осининское изделие, и было видно, как выражение недоверчивости постепенно сменялось на лице командира выражением удовлетворённого узнавания. Но вдруг капитан, резко побледнев, закричал:

— Закрывай, живо!

Осинин, ничего не понимая, накинул мешок на Ильича, а капитан, нервно озираясь, просвистел полушёпотом:

— Сдурел! Ленин — в погонах! Генералиссимус!.. Да ты знаешь, что за это могут припаять?! Из дисбата не вылезешь…

— Да я не доделал ещё, товарищ капитан, — оправдывался Осинин, — вот, лицо хотел показать, сходство… А китель на пиджак переделать — это в два счёта…

— Не успел… На хрена было звать тогда… Доделывай быстро! И чтоб ни одна душа… Смотри…

Капитан ушёл, и Осинин, вооружившись стамеской, быстро срубил погоны, пуговицы и маршальскую звезду. Потом, несколько поразмышляв над тем, был ли Ильич героем Советского Союза, вспомнил, что нет, срубил и орденские звёзды. Сейчас Ленин, оказавшийся словно бы во френче военного коммунизма, вызывал у Осинина какое-то странные чувства, но он никак не мог связать их, пока не вспомнил, как однажды, когда ему было лет десять, отец водил его в Мавзолей. В Москве они были проездом, и отец повёл сына посмотреть на Ильича. У Осинина с тех пор остался в глазах образ хорошо знакомого по книжкам человека, но почему-то лежащего вверх лицом, и одет он был как раз в такой же френч… Или это тогда так показалось?.. И ещё он запомнил лицо отца, когда они вышли из Мавзолея… Ох, не дай Бог ему узнать когда-то, чем его сын занимался в армии. Но… приказы командиров не обсуждают, это отец-фронтовик знал не хуже сына…

Осинин вздохнул, снова облил водой фигуру вождя, развёл гипс, накидал лацканы, воротник, и двумя шлепками — галстук. Быстро всё это выровнял и подрезал, не забыв наметить горошек на галстуке и лёгким резом — кармашек слева.

Бывший Иосиф Виссарионович, а ныне Владимир Ильич мудро и человечно смотрел вдаль, мимо Осинина, сквозь корявые урючины и антенны локаторщиков, туда, где до горизонта тянулись шинельно-зелёные хлопковые поля социалистического Отечества…

Довольно долго провозившись с отдиркой старой краски, шлифовкой, а потом ещё пробеливанием, Осинин оттащил Ленина в кабинет Бреусова, ополоснулся из шланга и заглянул в казарму узнать, нет ли почты.

Дневальный протянул ему письмо.

Осинин сразу ушёл за артсклады, туда, к старому арыку, где в зарослях тутовника и джиды было у него одно укромное местечко. Он не любил читать письма в казарме или в каптёрке, где всегда могли помешать, — для письма ему нужно было одиночество.

Мать писала всё то же, что и всегда, что ждут его не дождутся, соскучились, что огород поспевает, к ноябрьским и к его дню рождения огурчиков насолили, о соседях, о дружках закадычных, что уже отслужили и переженились, что Танька-сестрёнка совсем от рук отбилась… А в конце письма осторожно, словно мимоходом, обмолвилась, что отец всё хворает, лёг подлечиться пока… И эта щадящая мамина скороговорка — и уже во втором письме — взволновала Осинина. Он разулся, подвернул брюки, опустил ноги в арык и задумался.

Отца своего Осинин помнил с пяти лет, когда тот вернулся с фронта. Несколько дней они с матерью ходили встречать эшелоны, которые прибывали всегда вечерами. Отец дал телеграмму ещё из Кинеля, а оттуда было ходу ну день, не больше, но эшелона всё не было.

От дома до станции вёрст пять, бабка ругала мать, что она затемно таскает мальчонку в такую даль. Но мама с каким-то сдержанным упорством всякий раз уходила на станцию с сыном, иногда по полдороги неся его на руках… Сейчас-то Осинин знал, что мать не могла иначе, что это был, в общем-то, почти священный обряд тех лет.

Самой встречи он как-то не запомнил. Помнил только, как шли они по тёмным улицам домой. Мать смеялась и тихонько плакала, а отец, которого он сильно стеснялся, нёс большой чемодан, скатку, от него пахло кожей, табаком и чем-то таким особым, что навсегда осталось в памяти как запах отца, вернувшегося с фронта…

И ещё он помнил, что всю дорогу что-то легонько и ритмично позванивало.

Это звенели отцовские медали, две белые — со звёздами, и две жёлтые — со Сталиным…

— Осинин! — возник вдруг в кустах вестовой, — вот, я тебя вычислил! Узнал, что ты письмо получил, и сюда сразу… Давай беги в клуб, твой придурок тебя потерял.

— Что там у него?

— Да этот, жирный, Киготь, что ли, приехал, тебя требуют.

— Ладно… — Осинин обулся, намочил панаму в арыке и побрёл вслед за вестовым.

В кабинете Бреусова сидел всё тот же помначтыла Киготь в расстёгнутой гимнастёрке, а на столе, сейчас в открытую, стояла бутылка коньяка и взрезанная банка бараньей тушёнки из сухпайка.

— Садись, Осинин, — с подозрительным гостеприимством, даже стул ногой подвинул, предложил замначтыла.

Бреусов достал из сейфа три стакана и разлил коньяк. На сейфе стоял новенький осининский Ленин.

— Давай, Осинин, не стесняйся, хряпни малость, — Киготь звякнул стаканом. — Дембель скоро?

— Так точно, товарищ майор, пять недель до приказа.

Осинин присел, вежливо отхлебнул и стал закусывать.

— Ну, приказ — это ещё не дембель, — взглянув на Киготя, сказал Бреусов, — сам знаешь, полтора-два месяца как миленькие отдубасите, а то и больше… А у тебя, Осинин, и сменщика нет. Как мы оголим клуб? Кто наглядку делать будет? А вдруг с этим призывом ни одного оформителя не придёт?

Осинин знал, что никто, конечно, дембель не отменит, но если надо, родные командиры нервы помотать смогут — ого как! — и запросто задержат месяца на три.

— Вот наше предложение, — Бреусов опять взглянул на Киготя, тот кивнул. — Мы тебя демобилизуем сразу, на другой день после приказа.

Осинин встрепенулся, внимательно посмотрел на командиров и внезапно всё понял.

— … но ты должен напоследок выполнить одно, так сказать, боевое задание… Ленин у тебя получился вылитый, как заводской… Хм… Короче, давай так… Если до приказа сделаешь сто штук, вот таких же, из Сталиных этих… Хм… То на другой же день после приказа сделаем тебе дембель.

— Сделаем, — подтвердил Киготь, — все писаря на тебя работать будут… Ну, как?

Но Осинин уже не раздумывал: письмо матери жгло карман гимнастёрки; он встал, привычно оправился:

— Разрешите выполнять задание?

— А сделаешь к сроку? — вдруг, как бы испугавшись такого быстрого согласия, насторожился Бреусов.

— Так точно, к пятому сентября сделаю.

— Откуда ты знаешь, что приказ будет пятого? — спросил было Бреусов, но Киготь оборвал:

— Иди, Осинин, выполняй…

Заканчивался август, а жара, казалось, только набирала силу. Пробушевал ещё один недельный «афганец», вконец иссушив землю, забелели раскрывшимися коробочками хлопковые поля. Взрывы с Туркменканала звучали уже отдалённее, глуше. Стройбатовцы, укатав асфальт нового плаца, перешли на другие объекты. Но Осинин ничего этого не замечал. Третью неделю он почти безвылазно работал на заднем дворе клуба, а в каптёрке на стеллаже двумя рядами стояли шестьдесят готовых Лениных, и нужно было их сделать ещё ровно сорок штук. Ходил он теперь как маляр, весь в алебастре, с потрескавшимися руками, и давно уже не сидел вечерами за гитарой в ленкомнате, а, поужинав, снова возвращался к верстаку. Уставал он страшно, но если бы ему предложили отдохнуть денёк-другой, он ни за что бы не согласился. Каждый новый Ленин сокращал ему день службы, но на всех Лениных времени уже не хватало.

Тогда он решил применить пооперационный метод. Он водружал на верстак сразу по пять Сталиных, обливал их водой, затем быстро очерчивал контуры лысин. Головы он пробивал теперь топором, им же нагрубо подтёсывал края сколов. Потом, вытряхнув осколки, вставлял в каждую голову по футбольной камере, которыми в избытке снабдил его капитан Бреусов, и надувал их.

На третьей камере обычно начинала кружиться голова, и Осинин давал отдых лёгким. Разводил в это время в резиновом автомобильном ведре порцию алебастрового месива. Потом он накачивал остальные головы, заправлял все ниппели вовнутрь и, быстро орудуя мастерком, наляпывал лысины и, мастерком же, сразу подрезал и заглаживал их. Чтобы не выходить из ритма, он постоянно что-нибудь напевал, и песни вспоминались почему-то именно из «сталинского» репертуара, который он наизусть помнил ещё со школы:

 

Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,

То первый маршал в бой нас поведёт…

 

Но чаще другое:

 

Сталин — наша слава боевая.

Сталин — нашей юности полёт.

С песнями борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идёт…

 

Однажды, когда он скалывал головы, отлетевший тяжёлый кусок алебастра сильно ссадил ему щеку. После этого во время стёски голов Осинин стал надевать старый противогаз со срезанным воздухофильтром. Бреусов, заглянув как-то в дверь каптёрки, в ужасе тут же захлопнул её, потому что то, что он увидел, могло свести с ума любую политотдельскую душу, тем более из-под противогаза трубно, даже утробно неслось:

 

Сталин и Мао слушают нас,

Слушают нас, слушают нас!

Москва-Пекин…

 

Погоны, звёзды и пуговицы Осинин срубал тоже топором, причём наловчился он делать это так, что эмблематика отсекалась целиком, не крошась, и вся земля вокруг верстака белела утоптанной генералиссимусской атрибутикой. Бреусов, который неутомимо и тревожно следил за осининским творчеством, был несколько озадачен этой неожиданной страстью, почти одержимостью доселе тихого незаметного подчинённого. Он уже почти не делал Осинину замечаний, а однажды сам потихоньку сгрёб звёзды и пуговицы в ведро и быстренько вынес это всё в арык за забором.

— Сталин — это Ленин сегодня, — бормотал Осинин, подрезая гусиную лапку в уголках лукавого прищура новоиспечённого Ильича. Ямки зрачков он с некоторых пор стал дорезать во внутреннюю сторону: Ленин, в отличие от Сталина, чуть косил, и Осинин сожалел, что об этом он догадался не сразу. Половина Лениных так и осталась с не соответствующим Ильичу беспощадно-победительным взором…

Как-то вечером, вывозя на тачке осколки сталинских черепов, Осинин нос к носу столкнулся с майором, — о, Господи! — уже с подполковником Киготем, вылезающим из корпусного «уазика».

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — еле разогнувшись, козырнул Осинин.

— Вольно, вольно, Осинин, — благодушно произнёс Киготь, польщённый тем, что его новое звание замечено. — Ну, как успехи?

— Семьдесят штук, товарищ подполковник.

— Так, хорошо… Мы тоже своё обещание помним… Я вон тебе кое-что привёз. — Киготь кивнул на шофёра, который вытащил из машины коробку и держал её в ожидании. — Неси в каптёрку!.. Это тебе водочки там пара бутылок, ну и колбаса, консервы на закусон. Побалуйся как-нибудь с ребятами на досуге… Втихаря, конечно… Работу мы твою ценим, она очень нужна… Наглядка сейчас… Новый политический период, — сложное противостояние с отжившим…

Киготь говорил, говорил, важно выгуливая себя перед измученным Осининым, а тот, покачиваясь от усталости, безучастно смотрел на помначтыла, следил за его губами, лицом и автоматически делал из него Ленина. Вот он отсекает у него череп… нет, череп у Киготя низкий, его можно просто нарастить: полведра алебастра… наляпать усы, бородку… а вот щёки, пожалуй, подтесать надо и замонголить скулы… закалмычить даже… так, погоны — к чёрту… пуговицы — к чёрту… орденские планки… откуда столько орденов у этих гражданских?..

— … в общем, работай, Осинин. Родина не забудет… — донеслось до Осинина. Хлопнула дверца, и «уазик», вонюче фыркнув, почти мгновенно исчез за углом клуба.

Осинин, устало вытерев лицо гимнастёркой, вздохнул и толчками покатил к арыку свою тачку.

Но в самом начале сентября что-то неуловимо стало меняться вокруг. Даже вконец заработавшийся Осинин вдруг заметил, что его рота, сапёрная, кстати, целыми днями пропадала теперь в поле. Шли бесконечные учения. Поступала новая техника. Проходя по утрам мимо мехпарка, Осинин видел, как ребята возятся вокруг новеньких, в масле, миноукладчиков и могучих траншеекопателей. А старшина Малярчук, фронтовик, дослуживающий последний год в армии, вдруг приказал Осинину являться на вечернюю поверку:

— Художник не художник, а ты всё же к роте прикреплён, Осинин. Так что будь добр…

Однажды и Бреусов, посуровевший и мрачный, приказал на день отставить Лениных. Он принёс новую простыню без шва и «Огонёк» с цветным портретом бородатого Фиделя.

— Давай, делай на всю простыню. Сухой кистью. Чтоб к вечеру готово было… Вечер боевой солидарности с Кубой… Будет генерал из ТуркВО… — И, увидев вопросительный взгляд Осинина, буркнул: — Зачтётся…

Осинин натянул простыню на подрамник, перевёл через эпидиаскоп Фиделя Кастро и быстро, сепией и сиеной, натёр бородатого кубинского вождя на ивановское полотно. Потом, слегка тронув углём тени и подсветив белилами, поспешил отнести портрет в клуб. С этим барахлом одноразового пользования Осинин особенно не церемонился.

Вечером Осинин тоже сидел в клубе, слушал докладчиков, говорящих о революционной солидарности, происках НАТО и СЕАТО, о готовящейся блокаде острова Свободы, и мысленно делал Ленина из генерала в президиуме. Это стало просто какой-то манией.

Могучий Фидель на заднике сцены смотрел победоносно и уверенно, и Осинин вдруг отчётливо понял то, о чём давно уже шептались дембеля в курилках, — что никакого приказа в этом году не будет, и не пришлось бы встречать Новый год где-нибудь в Каире или Тегеране…

Очередное письмо матери было каким-то путаным, нервным. Отец всё лежал в больнице, но что с ним, мать не писала. А последняя фраза: «Ждём тебя, дорогой, не дождёмся, ты уж приезжай сразу, не задерживайся после приказа», — была вообще странной. Что-то дома было не так…

Через несколько дней, разворачивая брезент, прикрывающий свалку наглядной агитации, Осинин обнаружил, что она почти иссякла. Но самое неприятное было то, что кончились Сталины. Но из чего теперь делать остальное? Что там? Два Дзержинских, три Орджоникидзе, Киров, Каганович… Да, из этой «некондиционки» делать Лениных будет посложнее…

Водрузив Дзержинского на верстак, Осинин сел поодаль на голову Кагановича и, закурив, стал рассматривать «железного Феликса». Да, в общем-то, ничего страшного: отсечь малость бороду, несколько расплющить этот узкий польский нос, опять-таки добавить скул, а голову, пожалуй, и пробивать не надо, залить сверху, заодно и череп расширится. Всё-таки хлипок был «рыцарь революции» по сравнению с Ильичом…

К обеду Осинин легко сделал двух Дзержинско-Лениных. Их физиономии дышали несколько избыточной революционной страстностью, но, в принципе, придраться было не к чему: Ленины как Ленины…

«Поднаторел», — грустно подумал Осинин.

Сзади послышался шум, и, обернувшись, он увидел в расщелине забора знакомую добрую морду ишачки. Рядом как всегда топтался заметно выросший ишачонок.

— А, пришла! Давненько что-то вас, мадам, не было… Арбузы, небось, с бахчей ишачить изволили весь август? Что бы тебе вкусненького дать?

Осинин вынес горбушку хлеба, протянул ишачке и ощутил, как руку приятно тронули её мохнатые мягкие губы. Над арыком кричали майны, в тутовнике ворковали горлинки, и Осинин остро и до конца почувствовал, как ему немедленно нужно домой, — пора, пора, не физически даже, а душой…

В эти же дни начали развозить по подразделениям готовую осининскую «продукцию». Он наблюдал иногда, как приехавшие из отдалённых частей солдаты грузили в свои машины одного-двух Лениных, как сопровождающий офицер подписывал у Бреусова разные накладные и товарные квитанции, и в общем-то понимал, что к чему. Друзья-командиры на всём этом хорошо нагрели руки и, наверное, на весьма кругленькую сумму… Но Осинину было всё равно. Главное, прошло уже и 5 сентября — привычный ежегодный срок приказа об увольнении, потом прошло 10 сентября и 20…

Приказа не было и в октябре…

А в ноябре вся громадная боевая армада танкового корпуса по сигналу боевой тревоги вдруг, в одну ночь взревела моторами и дизелями, подошла к недалёкой границе и до утра закопалась в бункеры и аппарели. Утром на боевом вертолёте комкор облетел позиции, стараясь обнаружить нарушения маскировки, но нарушений не было. В те годы в войсках служило ещё достаточно фронтовиков-офицеров, они знали своё дело, и армия была во всеоружии.

На следующую ночь подошли ракетчики. Их сильно секретили, и близко не подпускали к ним ни своих, ни чужих, однако пехота с восторженной гордостью наблюдала всю ночь движение ракетного каравана, который уходил в горы. И все знали, что на следующее утро уже другой вертолёт будет кружиться над позициями.

Наступали томительные дни, которые потом назовут Карибским кризисом, дни, когда мир висел на волоске. Увольнения и отпуска были запрещены ещё месяц назад, на переписку была наложена военная цензура.

А однажды ночью им выдали полный боекомплект, патроны, гранаты, химкостюмы и сухой паёк на пять дней. Секретчики раздали офицерам карты районов будущих боевых действий.

Потянулись часы одной из самых страшных ночей человечества, в своей массе и не подозревавшего об этом.

Рассвет наступил поздно, солнце никак не хотело вставать из-за барханов, а когда наконец встало, объявили отбой готовности № 1…

Ещё через два часа объявили отбой готовности № 2… А ещё через два — и общий отбой…

Старшины собирали боекомплекты, было разрешено снять маскировку. Можно было курить.

И наконец к блиндажам и врытым в землю палаткам подвезли почту.

— Осинин! Тебе телеграмма!

Побледневший Осинин как во сне взял из рук удивлённого ефрейтора-почтаря заклеенный полосками бланк, не глядя сунул его в карман гимнастёрки и вышел вон из блиндажа.

Он брёл по песку, взбираясь на самый высокий бархан, скрипя зубами и всхлипывая. Песок осыпался под ногами, скатываясь вниз тяжёлыми расширяющимися ручьями, а Осинин, почти падая, царапая руки о верблюжью колючку, всё шёл и шёл вверх.

Наконец на самом гребне он остановился, смертельно устало оглядел бесконечно чужое море песка и хрипло, давясь спазмами, прохрипел беззвучно:

— Отец…

Он не помнил, сколько пролежал на вершине бархана, постепенно успокаиваясь и словно бы окаменевая внутри.

«Вот тебе, вот тебе за всё, — тяжело и беспощадно думал он о себе, — за предательство… за исполнительность… Швейк чёртов… За трусость… думал, обойдётся… Приказали — делай… предавай всё… отца… медали его… сталинские, святые… отец, отец…»

— Осинин!

Он вздрогнул, поднял голову, потом, отряхнувшись, тяжело встал.

Внизу под барханом смотрели на него старшина Малярчук, почтарь-ефрейтор и ещё двое его закадычных друзей-дембелей.

— Ты что, Осинин? — Малярчук вопросительно вскинул руку. — Телеграмму-то прочитай! А мы поздравить тебя хотели…

Осинин, ничего не понимая, достал из кармана телеграмму и, не веря глазам, прочитал: «дорогой лёша поздравляем днём рождения желаем скорейшего окончания службы ждём любим целуем папа мама таня».

Он прочитал ещё раз, потом ещё.

И вдруг сорвался с бархана, держа высоко над собой листок телеграммы, — и бросился туда, вниз, к друзьям. Он бежал, делая огромные медленные шаги и громко пел:

 

С песнями… борясь… и побеждая…

Наш народ… за Сталиным…

 

— Ну, рехнулся, — Малярчук обнял Осинина, и все зашагали туда, где из аппарелей наружу, ревя дизелями, выходил на поверхность не востребованный войною танковый корпус…

Поезд шёл к дому. Дембель Осинин, самый счастливый человек на свете, беспрерывно смотрел в окно. Скоро пойдут знакомые, потом всё более знакомые станции, пока, наконец, не возникнет в окне самая дорогая и единственная под названием Бузулук…

И ещё он улыбался оттого, что знал — в это время в ста ленкомнатах туркестанских гарнизонов приподнимаются и с треском падают на пол могучие алебастровые лысины Ильичей и синевато-чёрные каски выпучиваются из ломаных отверстий, эти резиновые пузыри возмездия за всё его одиночество и тоску подневольного обманного труда.

Нет, это не было его заведомой местью друзьям-командирам.

Просто он забыл проткнуть накачанные камеры внутри ленинских голов. Он собирался это сделать, даже приготовил длинную острую спицу…

Да уж слишком быстро стали развозить их по гарнизонам…

Слишком быстро.



[1] 20 декабря 2022 года при содействии Союза писателей РФ в Москве прошел вечер памяти большого русского поэта Евгения Курдакова – «Мой сад, ты взошел и обещан для всех». Рассказ печатается с разрешения вдовы и дочерей автора.

 
html counter