Владимир ШИШИГИН

ПАРНОЕ МОЛОКО

Этот рассказ — попытка как-то достойно, как говорят «интеллигентно» передать то, что было по-мужицки просто, жестко, грубовато, но с юношеской романтичной улыбкой рассказано в больничной палате Дыроколом.

Да простит меня уважаемый рассказчик за то, что именую его этим прозвищем. Получил он его после того, как «накалывал охочих подружек», когда мы в палате по просьбе медсестер заготавливали с помощью скоросшивателей уйму больничных «дел». Ему достался дырокол, которым он ловко орудовал... Это шутливое имя мы запомнили. А человек-то был интересный: афганец, чернобылец, мастер на все руки, певец. И при этом добряк, и при этом какой-то стеснительный, застенчивый. Внешне он ничем не выделялся среди нас — пятерых мужиков пред– и послепенсионного возраста, балаганно рассказывающих о своих амурных приключениях. Но почему-то врачихи, медсёстры и нянечки, когда входили в палату, сразу улыбались ему, а он опускал глаза...

В рассказе я назвал его Пашкой.

Не обижайся, Дырокол, Пашка, по всему выходит, классный мужик получается…

* * *

Пашка вчера сдал последний экзамен на аттестат, а этот горлопан Пират — петух — опять спазоранок растрепал ему ухо. «Ну точно, сверну сегодня ему башку против часовой стрелки», — подумал Пашка и накрылся одеялом. Задремал. Но Пират опять взревел.

Пашка зажмурился, но тут же открыл глаза. Ему почудилось…

— Пашок, сы́нка, испей пока тепленькое...

Так его поднимала с постели мама, держа баночку парного молока... Вот уж полгода как ее нет. Коровушку отец отвел к другой, а ему приносил деньги на хлеб да на какую еще нужду. Захаживал. Зерно да комбикорм курам приносил. Ведро яиц уносил. Евдокия запах куриного помета не выносила. К пасынку в хозяйство нос не совала. Ждала, когда тот в город уедет учиться, а там, дай Бог, женится, курятник муженек блюсти будет...

Звякнула дверь на крыльце. На пороге появился отец. В плаще, сапогах. Снял кепку. Виновато улыбнулся:

— Я, это... Того... В Ростов собрался на недельку, за комбайном. Знаю. Молоток. Отличник. Медаль. На те деньжат. Съезди, сразу узнай, где че снять можно. В общагу не лезь. Знаю — еще не целованный. Но вижу, вижу, как солнышко в трусах у тебя встает... Бабы да студентки что тучки: набегут, от ума отведут..

— Чья бы мычала, да твоя бы молчала, — огрызнулся Павел, натягивая брюки.

Отец ушел, а он посмотрел на горку подушек на кровати в смежной комнате и вспомнил, как мать перед сном взбивала самую большую, клала рядом со своей, обнимала ее и долго, пока он не засыпал, что-то ласково ворковала вроде того:

— Умаялся, роднушенька.... Охолодел... Ужо тебя согрею... сиськой моей укройся...

Давно Пашка не слышал этого шепота. Уже пару лет. А как ерзала там ночью родительская кровать, пожалуй, с пятого класса уже не слышно было... Он уж и не помнит, когда заставал отца в постели. Разве только год назад, когда ему вырезали аппендицит. А мать все потом взбивала его подушку, меняла наволочки, да перед сном одергивала на полной груди ночную рубашку перед зеркалом, улыбалась и запрыгивала в пустую на всю ночь постель...

Пират звонко закокал, сзывая подружек, и те, как торговки с перекинутыми через плечо связками мешков, вытянув шеи, переваливаясь с боку на бок, ринулись к калитке загона будто это был автобус на городской рынок. Пашка еще насыпал в два ведра зерно, а Пират как по расписанию подал звонок, только услыхав, как щелкнула щеколда сарая, где хранилось зерно. Пока стая кур топталась у калитки, ожидая кормежку, Пират ретиво выполнял супружеские обязанности — топтал ту несушку, какая прибегала последней и не успевала задрать голову. Пашке казалось, что некоторые несушки только этого и ждали и после петушиной порки не поднимались с полусогнутых ног, а прижимали шеи к земле и ждали еще... А вот эта, с волнистым хоколком — как с рыжей челкой над левым глазом у его одноклассницы Любки — просто выпендривалась перед петухом. Ну точно: дай ей вместо крыла любкину липкую ладошку, да грудь как подушку, завалила бы любого петуха до утра... Точно — Любка.

Закудахтала, будто Любка звала: «Дурачок ты, Пашулик. Я уж пробная. Не сломаешься. Ну кто тебя побережет, пожалеет нецелованного?»

Пашка со всей силы бросил горсть зерна в нахальную несушку. Она подпрыгнула, закудахтала скандально и прижалась к Пирату. Тот клюнул ее в темя и отбросил шпорой в сторону.

— Вот так-то, молодец, Пиратка, осадил шалаву! — сказал Пашка и отсыпал петуху горсть навозных червей, припасенных со вчерашнего вечера на сегодняшнюю утреннюю рыбалку.

— Ну вот и конец вам, чернушки, пеструшки, квочки да кликушки... Уеду. Кто будет вас кормить да поить, чистить ваши насесты да цыплят выхаживать? Мамки нет, а отцовская пава в маникюре ходит, только денежки считает за ваши яички, тушки да пух для подушки...

Гулкий удар, словно мешка с картохой об пол, и какой-то прищемленный женский вскрик заставили Пашку повернуть голову в сторону соседской баньки. Из приоткрытой двери шел дым, но шума больше не было. Наверно Тимофеевна стирку затеяла. Соседка имела привычку задолго до восхода затопить баньку, настирать гору белья, напариться и поднести себя, розовую и пышную, как зефир с самоваром на выходной завтрак своему муженьку, принявшему ввечеру лишку на грудь.

«И как только она ни обхаживает этого козла... Уж под сорок, а детишек все нет и нет. Подойдет, возьмет в руку желтенького цыпленочка, поцелует... — подумал Пашка. — Однако почему дым из двери, а не из трубы?»

— Да никак пожар!? — раздался с улицы чей-то крик. — Тимофеевна горит!

А из подлобья двери уже клубы дыма валят. Быстро перескочил штакетник, глубоко вдохнув, надвинув кепку, зажав на носу уголки воротника рубашки, ворвался в баньку.

Тимофеевна лежала на спине поперек порога между предбанником и парилкой. Аккурат под открытой дверцей печи стоял ушат с сухим еще нестиранным бельем. От упавшего из печи полена белье в ушате вонюче горело, и обугленные оспины расползались по складке задранной выше пупка рубашки на теле Тимофеевны. Пашка быстро наклонился, шагнул, но неожиданно поскользнулся и упал прямо на женщину. На полу он успел увидеть раздавленный кусок мыла и два длинных следа от него. «Упала, ударилась, отключилась. Совсем?» — промелькнуло в мозгу, и тут же ощутил толчок от ее живота под собой. Все дальше произошло в один миг. Пашка оторвал подол тлеющей рубашки от ее пупка, вынес женщину из баньки и уложил на траву. Быстро оглядел от пяток до бровей — нет ли следов ожогов, и машинально попытался ладонью смахнуть треугольный подгоревший лоскуток внизу живота, как вдруг получил сильнейший пинок под зад, а затем удар в скулу:

— Щенок! Чужую бабу лапать! Да я тебя щас... — но мужики повалили Ваську:

— Дурак! Ставь Пашку́ ящик сока за спасенную женку!

* * *

Левый глаз припух и с трудом различал поплавок, ныла скула. И клева никакого.

Солнце своей краснорожей тыквой уставилось на него, протянув от уха до уха тонкое облачко ехидной улыбки: «Перепутал черные бабские самозавитушки между ног с подгоревшим лоскутом? Ну, поделом тебе, пожарный!»

Пашка потрогал фингал под глазом, подумал — кровь сочится, а кончики пальцев будто обдул ветерок из тех волосков. Он отдернул руку, но по подушечкам пальцев, по локтю, по шее сначала пробежал, потом завис на ушах и вдруг обрушился до самых пят озноб, как перед сладким чихом. Пашка процарапал пальцами песок, но кто-то ухватил руку, потянул в сторону и положил ладонь на большой розовый шар из зефира... Когда в первый раз мама принесла из сельпо эти шарики, Паша, тогда еще совсем пацан, вдруг понял, почему младенцы сосут грудь. Она такая же пушистая и сладкая, как зефир. Только вот у Любки она, наверно, твердая и кислая, как выпавшая из чашки замерзшая простокваша... А этот шар теплый, и кто-то в нем вздрагивает, как желтый цыпленок в ладонях....

— Это я. Тетя Олья, как ты зовешь меня, свою соседушку, которой жизнь сегодня спас. Ну куда? Не убирай, не снимай с теткиной грудки ручку свою сильную, добрую, ласковую. Ведь признайся, мурашки бегают? И у меня...

Тимофеевна обхватила двумя руками и прижала голову Пашки к своей голой груди:

— Я это, пришла полоскать белье, искупаться. Никого нет. Сюда подплыла. А ты тут один, пригорюнился. Никто и не видит: на том берегу бабы далеко будут, коровы ихни вон аж где пасутся. Подоят на зорьке своих буренушек, да и уйдут. А на виду у скотинушки не зазорно любовью-то позаниматься. Ни-ни! Не пущу!

Тимофеевна перехватила его руку, прижала лопух ладони к бутону своих губ, а потом медленно, будто протирая застывшее окно этим шершавым лопухом, открыла Пашке неведомые доселе облака нежности женского тела.

— Ты думаешь, я не чуяла твои касания? Я ожила, когда ты упал на меня, придавил мне грудь и живот, я и вдохнула... да сколь сладко было, хоть в горле першило. Бабоньки повели тебя умываться, а я на Ваську напустилась. Прости его, дурня пустого...

— Вот тут у меня для тебя моя благодарность хоронится. Замочки я еще там на травке у баньки все поскидала, рвется она к тебе незнамо как. Приголубь, приласкай ее...

* * *

А на другом берегу Пелагеюшка — бабка-вдова — пришла корову доить до зорьки, чтобы внуку с его подружкой молока с собой прихватить на поезд в город. Да всю эту сказку увидала из-под хвоста коровьего. Смотрела, и слезы добрые вместе с молоком сдаивала в подойник. Глянет в него, а там будто в пене речной волны Колюшка ее улыбается, как тогда здесь на последней зорьке перед войной.

«Да как ладно у этой парочки все получается, — смотрела и радовалась Пелагеюшка. — Разглаживает он ее как скатерочку, а она, как чарочка с наливочкой из рябинушки алой, льнет к нему, будто губки его по всему телу... Да кто же они, молодые такие, а бережные? Ой, да никак Тимофеевна!? Она... А он? Павлик! Сынок Машенькин. Царствие ей небесное. Хорошую поросль успела взрастить, да муженька не уберегла от завистницы. А Павлик в нее, в мамочку свою вышел, не поддался ни зелью, ни девкам разбойным. Оленьку спас. Жалко, никак у них с Васькой эта сказка не читается... Ну, да боженька наградит всех радостью...

* * *

Пират опять разбудил его спозаранку. Опять звякнула на крыльце дверь. Кто-то тихо вошел. «Отец не поехал», — подумал Павел и сбросил одеяло.

У порога стояла Пелагея с банкой молока:

— Испей парного, помяни матушку, да сохрани в себе ее чистую душу.