Андрей Зороастров

СОРОК ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ЛЕТА
п о в е с т ь

Беззаботными, насмешливыми, сильными -

такими хочет видеть нас мудрость:

она - женщина и любит всегда только воина.

Фридрих Ницше, "Так говорил Заратустра"

1.

Итак, я лежу на спине. Возле правого плеча, чуть пониже ключицы, из груди торчит вшитый катетер - "подключичник"; в подключичник воткнут штуцер капельницы, которую все здесь почему-то называют "системой".

Слева, там, где должна быть рука, покоится обмотанный бинтами куцый обрубок. Им можно подвигать - тогда он напоминает хвост эрдельтерьера. Обрубок имеет странное свойство - его можно задрать в любое дозволенное природой положение и держать так неограниченное время безо всяких усилий.

Левой руки нет, но она незримо присутствует и постоянно болит, сука. Иногда из несуществующих пальцев я пытаюсь сложить кукиш и показать его остальному невидимому миру - Господу Богу и прочим. Но пальцы словно одеревенели, и в кукиш складываться не желают.

Я лежу голый, лишь между ногами зажат угол одеяла - мои трусы, крутые, кстати, трусы - кирпичного цвета, покрой плавок - стащили с меня на второй операции и сожгли. На мне нет также часов и очков. Куда делись часы - один Бог знает, возможно, осели в реанимации. Очки, вероятно, разбились при падении. Без них я ни хуя толком не вижу - зрение минус 5,5 на оба глаза, - и весь окружающий меня мир довольно расплывчат и мутен. Так же мутно в моей голове.

Я лежу и иногда напрягаю зрение, чтобы посмотреть, капает ли лекарство в капельнице. Капает - куда ему, паскуде, деваться. В меня его вливают литрами и постоянно - кровать напротив сплошь заставлена пустыми бутылками. От этого я ссу, как пожарная лошадь. Ссу я в банку - большое, кстати, искусство.

Моя палата двухместная, но я занимаю ее один. Палата крохотная - четыре шага в длину, четыре в ширину, окно с пыльными рыжими занавесками, расколотый умывальник в ногах, холодильник. Вход завешен полиэтиленовой простыней, и за ней перекатывается гулкими звуками жизнь остального травматологического отделения.

Я здесь самый тяжелый и самый заразный, вдобавок. Поэтому у меня отдельный пост (сестра, то бишь), отдельный инструмент для перевязок, отдельная капельница и кварц. Плюс к тому, палату ежедневно пидорасят крепким раствором перекиси, стирального порошка и еще хуй знает каких компонентов, от которых щиплет глаза и нос - приходится укрываться полотенцем.

Из-за меня сюда часто наведывается санэпидстанция и берет ото всюду мазки. Анализ оказывается положительным - проросло, значит, что-то пакостное - и отделение снова не открывают - карантин.

Сюда, в Иркутск, я прилетел 26 июня 1992 года в 16:00. А уже в 7:00 следующего дня очнулся в реанимации. Временной интервал, разделивший собой эти полярные события, составил ровно 15 часов. Что, однако, не помешало запихнуть в него целую кучу событий.

Накануне утром, когда я в блаженном полусне валялся у себя в квартире, в Тамбове, на продавленной старой софе, зазвонил телефон. Звонок был едким и стервозным - мой абсолютный музыкальный слух терзала междугородка.

"Не иначе, дед", - подумал я. Тот недавно прислал письмо из Адлера, мол, помирать собираюсь, вышлите пару гробов, они у нас дорогие. Мой отец слегка охуел от подобной просьбы и постарался ее замять, но дед был настойчивым парнем, и говорить с ним мне не светило. Я поколебался и снял трубку.

Звонил не дед, а Андрюха - мой тезка, одноклассник и офицер, с перспективой близкой пенсии и алкоголизма, служащий в Иркутске.

Приехав в Тамбов весной, чтобы провести среди слякоти и первых теплых лучей солнца свой отпуск, он приглашал меня к себе, погостить. За затуманившийся кружкой жигулевского виделись светлые перспективы поездки на Байкал с палаткой и водкой, плюс оплата билета в один конец. Билет решил дело, я согласился. Сложность заключалась в другом - успею ли я защитить диплом до того, как Андрюха смоется из Иркутска в командировку.

И вот этот сукин сын звонил. Был крайний срок - назавтра я получал диплом, титул инженера-системотехника и неофициальный статус безработного, а дальше за мою жопу клещами брался военкомат.

Это не вызывало во мне прилива энтузиазма. И хотя я заранее разработал генеральный план обороны, уверенности в его надежности не возникало. С виду план был прост и логичен - я шунтировал жопу в двух местах: на медкомиссии в военкомате я должен был закосить с почками и зрением. С почками меня отправляли на обследование в облбольницу, а там за меня принимался знакомый врач, который и должен был диагностироватьмне липовую почечную недостаточность. Со зрением все обстояло еще проще - я заранее заказал очки на минус 6,5 и, охуевая временами, таскал их на своем носу, чтобы глаза немного адаптировались. С этого года не призывали со зрением свыше плюс-минус 6. Таким образом, на первый взгляд, все было благополучно. Но возникали мелкие трудности в обоих случаях.

В последний год ебаное руководство нашего городка разорилось-таки, и построило специализированный медцентр для почечников. Как водится, выяснилось это в последний момент. Также выяснилось, что в центре у меня нет таких прочных связей, как в старой больнице; узким местом становилась доставка мочи для анализа - в лаборатории никого из знакомых не было. Мочу с нужными свойствами, таким образом, нужно было постоянно иметь при себе.

Что же касается глаз, полдиоптрии были столь микроскопическим препятствием, что в военкомате на него смело могли положить хуй.

В общем, бой предстоял серьезным, и я твердо решил не служить еще год, надеясь на скорое принятие закона об альтернативной службе.

Андрюха звонил несколько раз с небольшими перерывами - у него постоянно кончались монеты. За это время я успел возблагодарить Бога - я не надеялся уже, что Андрюха позвонит, и едва не ухуярил деньги на музыкальный центр, который предлагалсяпо цене ниже рыночной.

Весь этот день и весь следующий я бегал так, словно в моих штанах тлела груда углей: подписать обходной лист, собрать вещи, получить диплом и закупить портвейна с водкой оказалось нелегким делом.

Следующий день я прошароебился в Москве, встретивший меня всеобщей барахолкой и в очередной раз подскочившими ценами на услуги. Сидя ночью в Домодедово на полу, куда я подстелил газету, и потягивая пиво в ожидании своего рейса, я с легким изумлением обнаружил, что прожрал вдвое больше, чем рассчитывал.

В самолете я был приятно удивлен возросшим уровнем сервиса - предлагался коньяк. Коньяк был моим любимым напитком - Господи, помню я еще время, когда, кроме коньяка, ничего из спиртного не пил - поэтому, подавив приступы благоразумия, я купил 50-граммовую бутылочку, еще более подорвав свою кредитоспособность.

2.

Над Иркутском самолет долго снижался, ковыряя носом в непрерывном сером одеяле облаков. Я уже заебался делать всякие дыхательные упражнения - лишь бы уши не закладывало, - когда показалась, наконец, земля, а на иллюминаторе возникли штрих-пунктирные черточки дождя.

Дождь был щуплым, но, блядь, удивительно наглым и упорным. Его температура вполне сошла бы за позднеосеннюю. Я натянул куртку, застегнулся наглухо, и в таком виде почувствовал себя куда более комфортно.

Мои наивные ожидания, что Иркутск окажется центром просвещенного мира в округе, разбились вдрызг при одном только взгляде на его вульгарную привокзальную площадь.

Ожидая своего автобуса под козырьком крыши аэропорта, я заметил, что окружающим дождь по хую. Возле меня молодая баба в аляске бойко торговала мороженым. Я же по такой погоде предпочел бы ебануть рюмку водки. После Тамбова, где люди охуевали от жары и вповалку валялись на пляжах, контраст температур был особенно ощутим.

Наконец, подошел автобус - кривобокий и битком набитый людьми. Пока он, бесконечно сворачивая, тащился до центра, я безуспешно силился рассмотреть что-либо сквозь мутное запотевшее стекло. Выпрыгнув, наконец, из его спертого нутра и выдернув зажатую чьими-то ногами сумку, я огляделся.

Картина была неприглядной - в пейзаже преобладали серые оттенки. Дома - деревянные, большей частью двухэтажные, узкие улицы с лужами от края до края. Подъехав остановку на трамвае, я отыскал рынок. Он был таким же, как все виденные мною рынки, только более грязным; тот же разноязыкий пиздеж, те же азеры за прилавками, из местных особенностей - бухие, в синих наколках бомжи, торгующие кедровыми орехами.

Следующие сорок минут, которые я провел, шагая по длинному деревянному настилу автобусной остановки, были полны мрачных раздумий. Я уже догадался, что Иркутск - просто паскудное место. И самой блядской дырой в нем был, по-видимому, микрорайон Зеленый, куда я уже отчаялся попасть засветло - автобус упорно не подходил. Наконец, подошел нерейсовый, до Зеленого. Катился он с полчаса. Я заметил, как слева блеснула Ангара.

При выходе с нас слупили по трешке, что до меня, то я с радостью отдал бы и четвертной.

3.

Все, стоп!

Дайте мне остановиться и передохнуть.

Ибо зрители уже в зале, хеканье и пиздеж стихли, занавес отдернут. Видна только сцена и, сойдя с автобуса, я вступил на ее подмостки.

Предо мной, на невысоком холме террасами стояли с полсотни облезлых девятиэтажек - белые с голубым, - а посредине вверх вела пологая лестница с частыми промежуточными площадками. У ее подножья был КПП. Я бодро нырнул под шлагбаум и полез вверх.

Судя по всему, место было действительно блядским - от глинистой грязи не спасал даже бетон; то и дело попадались офицеры в заляпанных желтыми лепешками сапогах. Вдобавок, возле домов ничего не росло.

Мой дом - общага для офицеров, где в каждой квартире проживал десяток человек - оказался третьим справа. Прежде чем войти, я оглянулся назад - и охуел. Внизу, за КПП и петлей дороги, в небо врезался неровными зубьями лес, и за эти острые пики, казалось, цеплялись клочья черных, низко нависших туч. Там реял дух какой-то мрачной, смеющейся свободы, для которой человек, со всеми его стремлениями и желаниями - ни более чем ничто.

Дверь открыл плотный белобрысый парень в свитере. Его лицо выражало полнейшее равнодушие. Андрюхи не было дома, и мне стало очевидно, что он не предупредил никого о моем возможном приезде. Было еще довольно рано, сидеть в незнакомой компании не хотелось - я бросил сумку и вышел на улицу. На душе было паскудно. Андрюха, видно, думал, что я приеду на день раньше, и не ждал меня.

От нечего делать я поднялся по лестнице выше - дальше жилых домов не было, слева стояли магазины - продовольственный и промтоварный. В продовольственном было пусто - сок, сушеные финики, хлеб и до хуя пустых железных каталок - молоко в них, что ли, привозили? Промтоварный также не угнетал посетителей изобилием. Возле входа в него разлилась широченная желтая лужа и, чтобы не испачкать туфли, мне пришлось пройти по бордюру.

То и дело попадались солдаты. Глядя на них, я подумал о том, что и мне, возможно, придется служить в какой-нибудь Богом забытой дыре (и что это - не дыра, а рай, есть на белом свете места и похуже) и прилагать, блядь, все усилия, чтобы не выделяться из толпы. И для этого - поменьше раскрывать рот. Я вспомнил уебищные дембельские песни, от слюнявости которых меня рвало, вспомнил и рассказы о различных унижениях, которые выпадали на долю тех, кто оказывался слабее духом.

Блядь! Тоскливо и тошно было у меня на душе в тот серый, холодный вечер.

Напротив магазинов стояла столовая и одновременно бар. Я немного прибодрился и заглянул. Увы, это был день разочарований. Под баром, видимо, подразумевался куцый прилавок, на котором в сонном ожидании клиентов стояли несколько кувшинов с соками. В столовой также было пусто - жрал ужин какой-то "дед", судя по его растерзанному виду, и толстозадый лейтенант с бычьим затылком.

Пока я ковырялся в своей тарелке, к кассирше, молодой телке, подсел донельзя ушитый азер. На пальце он крутил длинную цепочку с ключами на конце - ебаный армейский шик. Судя по всему, он и служил здесь, на кухне. По многочисленным рассказам я знал, что в такие блатные места русские не попадают. Баба пиздела и чему-то смеялась.

От мысли, что этот козел, может быть, мнет по углам или трахает вот эту, русскую смазливую телку, мне стало тошно. Невыносимо захотелось встать и ебануть ему с размаха, правой, под крючковатый азеровский нос, чтобы на разбитых губах закровянилась слюна.

Я встал, убрал со стола посуду и вышел. Решительно, идти было некуда. Мысли о том, чтобы на ночь глядя вернуться и осмотреть Иркутск, не возникало. Тогда, скорее всего, мне пришлось бы ночевать в аэропорту - если до Зеленого невозможно было добраться днем, то вечером это казалось еще более сомнительным.

Я спустился по лестнице вниз и, добросовестно стараясь не спешить, обошел полмикрорайона, минуя частые лужи. Вернувшись на площадку около столовой, я посмотрел на часы - прошел всего час.

Я немного посидел на скамейке и еще раз полюбовался панорамой внизу. Теперь, однако, она не произвела на меня прежнего впечатления. Вся поездка представилась внезапно чистой авантюрой. Андрюхи не было, следовательно, меня он не ждал и отпуска не брал. Был конец июня, а первого июля я хотел убраться отсюда. Очевидно, мне предстояло три дня, в одиночку, мотаться по улицам незнакомого города, отнюдь не Парижа, ну, возможно, на день съездить с Андрюхой на Байкал. Эти удовольствия плохо стыковались с деньгами, которые я вбухал в поездку. На хуя я сюда приехал?

Становилось все холоднее, куртка начала постепенно отсыревать, и я решил вернуться в общагу.

4.

Дверь на этот раз открыл невысокий парнишка с живым лицом. Андрюха не появился; тут же выяснилось, что в командировку он уезжает не в июле, как планировал, а послезавтра.

Парня звали Димкой. С двумя другими мужиками он жил в 11-метровой комнате, куда с трудом втискивались две кровати (одна двухъярусная), тумбочка, телевизор и холодильник. Возле двери на стене висела груда форменной одежды.

Осмотревшись хорошенько, я понял, что никогда не смогу принять логики этих людей. На хуя они служат? Кому они, в пизду, нужны? И неужели лучшие годы, проведенные "не напрягаясь" (чем они так гордятся) по разным собачьим дырам, окупаются чуть более высокой, чем на гражданке, зарплатой и ранней пенсией? Я удержался от пропагандистских речей. Время шло, Андрюха не появлялся.

- Финн, наверное, опять пьяным придет, - заметил Санек, другой парень, живущий здесь же, когда я прождал уже час.

Белобрысого и флегматичного Андрюху звали здесь Финном.

Я внутренне согласился с ним. Что до меня, в таких условиях сам я либо подох с тоски, либо спился. Андрюха, очевидно, выбрал второе. Разговор не клеился, я больше слушал.

Выяснилось, что тут напряженка с бабами. У ребят же были трудности с деньгами и, как следствие, со жратвой. Обсудив, к кому из семейных можно было бы сходить в гости пожрать, хозяева комнаты пришли к неутешительным выводам. Вечер, между тем, вступал в свои права, и в животах молодых защитников Отчизны кишки, вероятно, стали уже играть марши. Я и сам, хоть и пожрал немного в столовой, чувствовал себя довольно неуютно.

После продолжительных поисков по тумбочкам Димка извлек оттуда, к немалому своему удивлению, вместо ожидаемого концентрата бульона пакет итальянских макарон. Вскоре меня пригласили к столу. Я захватил с собой бутылку "Пшеничной" и, поставив ее в центр, среди тарелок, пообещал убить Андрюху немедленно по приходу.

При виде водки лица ребят потеплели. Вообще, ужин удался. Кроме макарон, немного недосоленных, на столе стоял тертый высохший сыр и нарезанная сырая капуста под видом салата. Санек снабдил меня своим свитером - я изрядно продрог, - водка теплом разлилась по телу, а горячие макароны под сыром оказались весьма в жилу.

Мы сидели втроем - я, Димка и Санек, - пиздели в свое удовольствие, и уже придавили две трети бутылки, когда в прихожей возник шум, и в коридор ввалилась бухая компания.

- Ебать мой лысый череп, Андрюха приехал! - заорал с порога мой друг и, втиснувшись в кухню, пьяно облапил меня, предварительно поставив на стол две бутылки пива.

- Пошли! - он потянул меня за рукав.

Это мне не понравилось. Я не хотел бросать вот так, на полдороге, компанию, в которой находился. В конце концов, я весь вечер пробыл с ними, они предложили мне ужин. Вообще, это были неплохие парни, особенно Димка.

- Погоди! - я отстранил Андрюху. - Ты, блядь, шлялся хуй знает где, я тебя ждал. Видишь, я с мужиками бухаю? Сейчас допью и приду.

Андрюху убедили мои аргументы, и он скрылся, захватив, однако, пиво.

Разговор, таким образом, продолжился. Мы доели макароны и уже разлили по последней, когда предо мной вырос высокий чернявый парень. С первого взгляда он напомнил мне поджарого, голенастого пса - сообразительного и злобного.

- Я тут узнал, что к Андрею приехал одноклассник, - начал он, почему-то обращаясь ко мне в третьем лице. - Мы все тебя ждем, так что приходи к нам.

- Сейчас.

Я допил рюмку и, поблагодарив ребят за компанию, двинулся за высоким.

Комната, в которой окопался Андрюха, была самой большой в квартире, и в ней свободно размещались четыре одноярусных кровати. В центре, на полу, в не лишенном изящества беспорядке стояло бутылок тридцать пива и пара бутылок водки. Бухаловка была в самом разгаре.

- Андрюха, иди сюда!

Я засмеялся и, пожимая руки, полез к кровати.

В прокуренной комнате было человек шесть. Мне запомнился угловатый старлей со скептической улыбкой и коротконогий прапорщик с хитрым лицом, не носящим каких-либо следов интеллекта, восседающий на табурете.

На кровати, кроме Андрюхи, сидел веселый упитанный капитан Сережа, лет тридцати с прицепом на вид.

- А-а-а! Это и есть твой одноклассник? - он потянул меня за руку.

- Ну-ка, иди сюда, садись... Держи-и! - он подал откупоренную бутылку пива.

- Андрюх, ну как там в Тамбове, что нового? - из-за широкой капитанской спины вынырнула раскрасневшаяся физиономия моего друга.

Честно говоря, никаких новостей, интересных Андрюхе, у меня не было, да и быть не могло; мы слишком долго - шесть лет - жили каждый своей жизнью, находя темы для разговора чаще всего в биографиях одноклассников.

- Андрюх, давай после, успеем еще наговориться.

- Держи-и! - Сережа протянул мне полиэтиленовый стаканчик водки. - За встречу!

Я чувствовал себя обязанным Димке и Саньку:

- Серег, я сейчас пил водку с нехилыми мужиками, пошлите им пару бутылок пива.

Все захохотали.

- Слушай, - Сережа положил свою руку мне на плечо. - Мало ли с кем мы пили водку?!

Меня осадили; я был гость - но и только. Здесь я не имел права голоса.

Вообще, эта компания совершенно не походила на те, в которых я обычно любил проводить время. Судя по всему, бухаловка, траханье баб да необременительная служба счастливо наполняли жизнь собравшихся здесь людей. Побухать любил и я, но я любил также, чтобы пьянка сопровождалась некоторыми аксессуарами - приятным собеседником, жратвой, женским обществом, если возможно. Здесь же собрались для того, чтобы нажраться - и только.

Мало-помалу я проникся презрением к окружающим меня людям.

"Сейчас я бухаю с ними, - думал я, - и все нормально - они не обращают на меня внимания. А ведь попадись тебе такой в армии - он же душу из тебя вынет, потому что печенками чувствует, падла, что ты на него не похож".

Сережа поднялся с кровати и куда-то исчез - Андрюха подвинулся ко мне. Я обнял его за голову:

- Блядь, Андрюха, сопьешься ты здесь, в пизду... Ну, ладно!

Мы взяли еще по бутылке пива с пола, и это было последнее, что я отчетливо запомнил из этого вечера.

5.

Вероятно, мы посидели еще немного, а потом пошли на дискотеку. Я помню какую-то грязную асфальтовую площадку, огороженную металлической сеткой, с жестокой яркостью вспыхивающие огни цветомузыки, особенно почему-то желтый, беспорядочно пульсирующую груду тел и испуганно шарахающихся от меня немногочисленных девушек.

Пиво с водкой уже дало ту гремучую смесь, от которой мир кренится в глазах. Вечер, сырой и черный, обрел крылья и, осклабившись, полетел в пустоту.

Мне приходилось нажираться в ноль не один и не два раза. Благодаря некоторому опыту я знал, что нужно прекращать пить, когда почувствуешь, что сознание работает только на то, чтобы удержать тебя в пределах реального мира. В противном случае происходит немедленное отключение, и, перестав принадлежать себе, ты начинаешь откалывать всякие экстравагантные поступки. Иногда мне удавалось остановиться. Иногда, когда я не боялся напиться - я упускал критический момент.

В моем послужном списке были и прогулки в носках по облитой голубым лунным светом грязи, и полночный сон на электрической - отключенной, естественно, - плите, и падение со ступенек крыльца, с последующим разрывом связок голеностопа - от всего этого я блевал, матерился и умирал от мучительного утреннего бодуна. Но самым паскудным был, разумеется, случай, когда я нажрался в говно на свадьбе своей двоюродной сестры, Гальки.

В первый день у меня побаливали почки и слегка подскочила температура - я боялся пить, и налегал исключительно на красное, благодаря чему был тошнотворно благоразумен, и ушел со свадьбы практически трезвым.

На следующее утро я почувствовал себя свежим - голова не болела, а в теле ощущалась стремительная легкость. Я уверенно налегал попеременно на водку и на красноту, и держал себя на тормозах, снизив до минимума дозы к концу вечера.

Я был приятно пьян, когда большинство гостей уже разошлись, а часть оставшихся собралась, чтобы накатить под занавес, за другим концом стола. Появилась гитара и, спев пару песен под рюмку водки, я хотел уже, клянусь, завязать, как тут, на мое несчастье, к нам присоединился тамада.

Это был здоровенный мужик, к тому же закаленный профессией к подобного рода испытаниям. Так как он практически не пил во время свадьбы, жажда его была непомерной. Я сыграл ему блюз, от которого он немедленно затащился и предложил поиграть с ним на пару. После каждой песни мы пили. Последнее, что я запомнил - сбегающие по моему лбу крупные капли пота.

Очнулся я на полу от страшной, смертельной жажды. Голова, казалось, безуспешно пыталась расколоться на части. Я прикрыл отчего-то особенно болящий буравящей болью левый глаз и прислушался к умиротворенному тиканью ходиков.

Я лежал на голом матрасе, в рубашке и заблеванных штанах, в той самой квартире, где проходил второй день свадьбы - у родителей мужа, Сереги, людей, совершенно мне не знакомых.

Прежде всего я вспомнил, конечно, как кто-то остервенело тер меня по щекам и ушам, причиняя нестерпимую боль, и требуя при этом, чтобы я открыл глаза. Я не знал, кому принадлежал этот голос, долетавший до меня, словно из другого мира, но ненавидел его жгучей ненавистью. Я достаточно внятно послал всех на хуй и глаз не открыл. Дальше последовали какие-то сложные перемещения моего тела, сопровождающиеся болезненными ударами. Матерясь, я открыл глаза - мелькнул крашеный изгиб батареи в ванной и пятна склоненных надо мной лиц - и ткнул кулаком в ближайшее ко мне пятно. Впрочем, может быть, мне только захотелось ткнуть его - на активные действия не оставалось сил.

И вот теперь меня бил жестокий сушняк. Услышав, как я завозился, из двери соседней комнаты вышел Серегин отец.

- Андрюш, может, рассольчика? - участливо спросил он.

- Мне б воды, - губы запеклись, и голос прозвучал сипло.

Но в городе, где мне выпала честь родиться, был принят обычай отключать воду по ночам, а иногда и днем. Итак, воды не было, и, хлебнув немного рассола, я отправился досыпать.

Ранним утром трясущимися руками я нацепил галстук и застегнул пиджак. После некоторых поисков мне подали пальто и шарф.

- Как я вчера, не очень? - с надеждой спросил я уже на пороге.

- Все нормально, - успокоил меня батя Сереги. - Ты тут палец Верке прокусил, - добавил он, помолчав.

- Ну и правильно, - вмешалась Серегина мать. - Нечего его совать, куда не надо.

Я подумал, что Верка, хоть я и не мог вспомнить, кто она, вряд ли согласилась бы с таким утверждением.

Дело происходило в начале ноября, морозный утренний воздух немного взбодрил меня, и я тихо поплелся домой. Дома был отец, затеявший какую-то дурацкую уборку - наступила суббота. Снова разболелась голова, и я хотел лишь одного - лечь, да так и лежать пластом, с закрытыми глазами. Дома, однако, это было решительно невозможно.

Неслышно блеванув липкой жидкостью в унитаз, я снова надел пальто:

- Пойду в институт.

Было исключительно хуево. Никогда ни до, ни после этого мне не бывало так плохо. Я прошел остановку до дома моего друга, Сашки Зайцева, распиздяя в учебе и преуспевающего бизнесмена вне институтских стен, и позвонил в дверь. К счастью, и он, и его жена были дома.

- Санек, выдели мне диван, и запри на хуй. Нажрался я вчера - пиздец, надо отоспаться.

Диван мне был предоставлен...

6.     

Эта поучительная история довольно крепко засела в моих мозгах. Несмотря на херовую компанию, я держал себя в руках, но на дискотеке, вероятно, почувствовал себя слишком трезвым.

— Андрюх, — я оттащил его к выходу. — Пошли, блядь, вернемся в общагу. У меня там бутылка портвейна в сумке, надо ее разъебенить.

Мы шли и пили портвейн прямо из горлышка, останавливаясь через несколько шагов. Вечер сатанински хохотал над нами, раззявив черную цинготную пасть. Портвейн сыграл скверную шутку — по возвращении на дискотеку Андрюха тут же обрубился.

Впрочем, сам я этого уже не заметил. Уцепившись за ячейки ограды и постояв так несколько минут, я закладывал короткий галс сквозь бесформенную кучу тел, пока не натыкался на противоположную стенку. Засим я менял направление, и все повторялось.

Спустя некоторое время я обнаружил, наконец, выход и, упершись спиной в упругую сетку для равновесия, сказал речь. Отсутствие конкретных слушателей меня не смущало, говорил я, в общем-то, для себя, но вслух и довольно громко. Пережитые за день ощущения сказались на ее содержании в полной мере. Кратко моя речь сводилась в несколько тезисов.

Я сказал офицерам — солдат там не было, — что их служба Родине на хуй не нужна. Что у них тупые лица, и это мне не нравится. Что ебал я их всех в рот, и что военные вообще козлы.

Подниматься до подобных обобщений, конечно, не стоило. Речь моя возымела двоякое действие — она была враждебно воспринята аудиторией и, кроме того, распалила меня еще больше. У меня возникло острое желание -вот уж беспрецедентный случай! — дать пизды некоторым особенно не понравившимся мне офицерам и прапорщикам. О чем я и заявил им. Лично.

Время от времени я уходил в толпу танцплощадки, но потом опять возвращался к выходу. Когда я подошел туда в последний раз, кто-то придушенным голосом сказал:

— Вот он, козел! Давайте его сюда, — и нелюбезно потащил меня за рукав.

Несколько протрезвев от подобного обращения, я увидел в дохнувшей сыростью черноте несколько человек, и кожей почувствовал распирающее их желание отвесить мне пиздюлей. Но я менжанул, боя не принял и, ударив державшего меня по руке, а остальных просто послав на хуй, съебался в неизвестном мне направлении.

Направление это, однако, пролегало вдали от нахоженных дорог, и изобиловало какими-то недостроенными траншеями, которые я лихо преодолел. Мои преследователи не обладали подобным энтузиазмом и, плюнув на свои гнусные замыслы, отстали.

Какое-то время я плутал в неведомом мире, совершенно потеряв ориентировку. Мою голову покинули всякие мысли, и все мое существо наполняли лишь чувства покинутости и абсолютной беспомощности. Сидя на глиняном пригорке, я с тоской глядел на далекие, чужие огни и мучительно силился вспомнить, в какой части необъятной Родины в данный момент нахожусь.

По счастью, микрорайон был небольшим, и я вернулся на танцплощадку, где меня подобрали, опознали и отвели спать, предварительно раздев. Как все это происходило я, положительно, не помню.

Очнулся я на кровати, как выяснилось впоследствии, через несколько минут после того, как меня на нее положили. Но квартира, где я очнулся, — я об этом не догадывался, — была другой: в том же дома, и том же подъезде, но этажом значительно выше.

Я встал и, нетвердо ступая, прошелся по комнате — в ней никого не было. Боевой дух во мне не угас, и первая мысль, посетившая голову после длительного отсутствия в ней таковых, уложилась в следующую фразу:

— Куда они все, бляди, подевались?!

Дверь комнаты была заперта — это мне не понравилось. Вспомнив, что квартира, где проходила пьянка, находится на первом этаже, я решил вылезти в окно и найти мудаков.

Я осторожно сполз на брюхе через подоконник и повис, уцепившись кончиками пальцев за желобок на краю оконного карниза — земли под ногами не ощущалось. Впервые поглядев вниз, я увидел, как вдали плавает разноцветная россыпь огней, а везде вокруг меня разбросаны желтые прямоугольники окон. Тупо соображая, что все это могло означать, я висел, слегка раскачиваясь, обдуваемый легким ночным ветерком. Это успокаивало.

"Блядь, — сказал я себе. — Это же сон!"

Я успокоился окончательно, расслабленно вздохнул и в ту же секунду обрубился.

7.

Диетологи утверждают, что существуют несовместимые продукты. Спать и одновременно висеть на карнизе пятого этажа также оказалось делом несовместимым.

Ебанулся я, надо заметить, чрезвычайно удачно — прими я немного ближе к стене, меня неминуемо размазало бы о бетонную отмостку, проходящую вокруг дома. Четыре перелома красноречиво свидетельствовали, что я родился под счастливой звездой. Больше всего досталось левой руке — кроме перелома плечевой кости, чуть повыше локтя, она сломалась в запястье, там, где проходил браслет часов. Ткани лопнули, и из раны торчала заляпанная глиной кость. Слегка пострадала и жопа — два перелома тазовых костей, на которые поначалу никто не обратил внимания, и пару первых дней в больнице я ходил, уверенный, что просто потянул мышцу ноги.

В общем, я лежал и спал на земле в одних трусах, скрючившись от холода, постанывая и потихоньку подтекая кровью, и потому не мог видеть немую сцену, разыгравшуюся у окна полчаса спустя.

Пока ждали скорую, Андрюху немилосердно били по щекам, пытаясь объяснить, что я разбился и "переломал себе все ребра". Поначалу Андрюха, как истинный христьянин, безропотно подставлял под удары то одну, то другую щеку, но в конце концов не выдержал истязания, послал всех на хуй и заснул снова.

Утро встретило нас жестоким бодуном.

8.

Потолок сумасшедше прыгал и дергался. Так же дергались и мои глаза. Казалось, что кто-то приклеил взгляд к этой пульсирующей белой поверхности. Постепенно амплитуда колебаний стала больше и больше и, наконец, исчезла совсем.

Первое, что я увидел, был гипс, наложенный на руку, начиная с плеча. Согнутая забетонированная конечность покоилась на животе, из бинтов торчали растопыренные пальцы. События прошедшей ночи оставили малозаметные следы в моей голове; мелькнула даже бредовая мысль, что сие тело не мое, но мой атеизм и крепнувшее с каждой секундой сознание подавили ее, не дав развиться.

— Сестра! — робко позвал я, еще не уверенный, правильно ли называть так плывущий мимо белый халат.

Халат остановился.

— Где я?

— В больнице.

— Да нет, я в Иркутске?

— Да, — халат исчез из поля зрения.

Положение, таким образом, отчасти прояснилось. С возвращением незначительной доли мыслительных способностей на меня обрушились новые заботы.

— Сестра! — позвал я увереннее и наглее.

Халат снова вынырнул из пространства.

— Воды!

— Вам нельзя, вы после операции.

Факт операции также не вызвал удивления.

— Можно смочить губы, хотите?

— Да.

Память понемногу возвращалась, я вспомнил общагу и какие-то обрывки чувств от дискотеки.

— Сестра! — я, видно, поставил себе бессознательную цель заебать персонал.

Подошла какая-то молоденькая девчонка.

— Сестра, вы не могли бы съездить? Иркутск, Зеленый, Бураков Андрей. Скажите ему, что я здесь.

— Нет, в Зеленый вряд ли.

Прошло несколько минут. Я осознал, наконец, что лежу на голой твердой каталке, лишь отчасти прикрытый простыней.

— Сестра! — подошла нянечка. — Сестра, каталка! — я жалостливо сглотнул слюну. — Она такая холодная! Подстелите что-нибудь! — в голосе звучало отчаянье.

— Лежите пока так, — она укрыла меня простыней, подоткнув края.

Стало немного теплее.

Некоторое время я размышлял о подлости этого мира, где смертельно усталых людей держат на ледяных каталках, очевидно, ввиду отсутствия кроватей. Наконец, из-за изможденности и полного отсутствия сил на выражение осмысленного протеста, я смирился со своей участью и постарался заснуть.

Вскоре возле каталки возник шум. Я разлепил глаза — две тетки в белых халатах склонились надо мной и бесцеремонно сдирали с меня простыню.

— А ну-ка, вставай, пошли! — сказала одна из них, белобрысая, в очках, бойким картавым голосом.

— Вы что, блин! — я так изумился, что слово "охуели", которое собирался уже произнести, заменил на менее выразительное.

— Вставай, пошли в палату!

Следующие мгновенья, пока я спуска ноги и принимал вертикальное положение, были заполнены стонами и восклицаниями "О, блядь!" Те же звуки сопровождали короткий путь от каталки до лестничной клетки.

— Ты куда? — тетка в очках становила вторую. — Лифт не работает.

Мысленно я послал проклятия этому ебаному месту, где не работают лифты. Я висел между двух баб, поддерживающих меня с обеих сторон. Было муторно и, прямо сказать, хуево.

— О, блядь! — серые ступени медленно поползли вниз. Тетка в очках попыталась меня урезонить:

— Что ж ты, твою мать, так матом кроешь?!

— Не читайте мне мораль! — высокомерно возразил я. — А не то я буду ругаться цитатами из Ницше — это еще хуже.

— Из кого?

У меня не было сил объяснять ей, кто такой Ницше.

На третьей площадке потянулся плохо освещенный коридор, вторая баба распахнула дверь палаты:

— Вот твоя кровать.

— О, блядь! — собрав остатки сил, я лег.

Болело все тело. Впечатление было таким, будто по каждому квадратному сантиметру его поверхности накануне ебанули молотком. Над загипсованной рукой, казалось, трудился невидимый взвод гестаповцев.

Было адски рано. Я постарался заткнуться и огляделся.

9.

Моя кровать стояла в ближайшем к двери ряду, у стены. Справа лежал бородатый парень с покоящейся на подушке ногой. Над его кроватью была протянута металлическая труба, наподобие поручня в автобусе. Он невозмутимо отнесся к моему появлению, продолжая читать "Тарзана", и лишь когда я затих и перестал ерзать жопой отложил книгу и представился:

— Санек!

На следующей кровати моего ряда, у противоположной стены, лежал мрачный парень с раздробленной, вспухшей ногой — его также звали Саньком. Возле него сидела пожилая суетливая женщина в синем платье и накинутом поверх него халате. Третий парень, лежащий у окна, в головах мрачного Санька, был единственным ходячим в палате и также Саньком. Над левым глазом его лоб вздулся, и рассеченная бровь придавала лицу несколько комическое выражение.

— Как же тебя так угораздило? — вежливо осведомился бородатый.

Я путано объяснил.

Бородатый лежал уже 38-й день и, судя по всему, проникся духом философского спокойствия и вполне обжился в окружающем его мире. Это он доказал наглядно, подтянувшись на поручне и аккуратно усевшись, подложив под спину вторую подушку.

Принесли таз — умываться. Я неуклюже плеснул себе в рожу пару горстей воды, изрядную часть которой пролил при этом на простыню, и со стоном отвалился. Бородатый сидя, с наслаждением, методично ширкал по зубам щеткой.

Заглянула белобрысая медсестра и раздала градусники.

— Дайте, пожалуйста, воды, — меня бил дикий сушняк.

— А, ты ведь с похмелюги, я и забыла, — она протянула стакан. — Судно вон там.

В виде судна судьба ниспослала мне незавидное испытание. Ссать я вроде бы не хотел, но понимал, что сделать это все-таки не мешает. Сунув голубое, обжигающе-холодное судно под жопу, отчего бедра подпрыгнули вверх и изогнулись, как у танцовщицы стриптиза, я почувствовал себя таким же беспомощным и несчастным, как Иисус Христос на кресте накануне кончины.

Прошло минут пять. Моча не шла.

— Блядь! Не идет, сука! — для чего-то я решил оповестить окружающих о постигшей меня неудаче.

Я вынул судно, уже продавившее мне зад до костей, и с грохотом задвинул его под кровать.

Жизнь отделения шла, между тем, свои чередом, принесли завтрак, и я без аппетита съел кашу и выпил компот.

Новая попытка наполнить судно влагой закончилась столь же бесславно, как и первая. Чувство дискомфорта было столь сильным, что доводы разума о том, что окружающим происходящее со мной по хую, не помогали.

Я не был излишне стеснительным человеком. Временами мне доставляло особое удовольствие выбрать на пляже место понароднее, искупаться, снять с себя плавки, выжать их и постоять, обсыхая. Смешно было смотреть, как старательно делают безразличный вид окружающие, и как шокирует это некоторых из них.

Но в этих моих действиях был отчасти вызов, отчасти насмешка. Лежать же со вздернутой жопой и мучительно ожидать, когда моча закапает, наконец, о жесть — это было насмешкой надо мной, торжеством моей беспомощности.

Тем временем я заметил, что мрачный Санек борется с той же проблемой. Он также поступил недавно, и пребывал в самом угрюмом расположении духа. Сознание, что кто-то еще испытывает подобные муки, несколько меня ободрило.

В палату снова заглянула белобрысая:

— Саш, — обратилась она к бородатому, — там дедушка не может сидеть на судне, дай ему свое.

Бородатый снова отложил "Тарзана" и недовольно нахмурился:

— Только пусть не заигрывает.

Версия о том, что он погряз в комфорте, вторично подтвердилась: судно бородатого было хитрым — резиновым, и поэтому после него жопа сохраняла свою нормальную форму, тогда как мое, к примеру, придавало ей очертания унитаза.

Подошел обед. После него мне показалось, что ко взводу гестаповцев присоединился второй — руку крутило и дергало; подскочила температура. Вдобавок выяснилось, что длительное лежание на спине причиняет жгучую боль. Попытка повернуться на правый бок вызвала каскад дополнительных страданий и никакого облегчения спине не принесла.

Как раз в тот момент, когда я снова отвалился на спину, отказавшись от дальнейших попыток улучшить свое положение, в проеме двери возник Андрюха с каким-то парнем. Андрюхино лицо выражало безумную радость, в руках он мял зеленый пакет.

К утру, как положено, Андрюха протрезвел, и безрезультатные поиски меня по большинству городских больниц уже склоняли его к мысли, что искать придется по моргам. Слова "морг" он не произнес, ибо в этот момент лицо его задергалось, и он отвернулся к стене. Стоящий рядом парень покосился на Андрюху, но ничего не сказал.

Андрюхино появление не принесло мне радости. Я просто ощутил облегчение, что он знает, где я; это избавляло от лишних забот — вот и все. Сказав, что мне ничего не нужно, кроме книги и очков, я слабо махнул рукой в знак прощания.

К вечеру я уже не мог сдерживать стоны. Несмотря на философское замечание бородатого Санька, что "непереносимой боли нет", боль становилась именно непереносимой. Я заебал добрую мать мрачного парня, то и дело гоняя ее к медсестре с просьбой поставить мне обезболивающий укол — таблетки, которые присылались в ответ на мои призывы, нисколько не помогали. В конце концов, появилась знакомая мне белобрысая и, сказав, что обезболивающее у них делают только на ночь, а до ночи укол мне хуй поставят, удалилась.

Я проникся ненавистью к этой бабе, выполняющей какие-то ебаные предписания, и заставляющую меня выть от боли.

Ночь, как вскоре выяснилось, наступала пол-одиннадцатого. Ближе к этому времени сначала один, потом второй, а потом и все три коллеги по несчастью начали жаловаться на боль, потом постанывать, а затем стонать все громче. Я не без удовольствия присоединился к общему хору.

Ровно пол-одиннадцатого явилось обезболивающее. Укол был болезненным, и, хотя я немедленно заткнулся, облегчения он практически не принес. Вскоре, однако, меня потянуло в сон — укол был одновременно и снотворным.

Засыпая, я ощутил раскаленные торчащие пальцы, и в последний раз пошевелил ими.

 (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)