Александр ГрейДер (г.Москва) МНОГО ЛИКОВ У РОДИНЫ

1 сентября

ДЕНЬ  ЗНАНИЙ

Классная работа

Сочинение

Мороз не крепчал.  Наоборот, даже потеплело. Утренний иней бриллиантами играл в лучах воскресного солнца, синицы и воробьи суетились в поиске счастья, хлеб выдавали по карточкам, а «Царица полей» завершала свое триумфальное шествие от Амура до Карпат, и обратно.

Как только мне разрезали пуповину и нахлопали по заднице, я, без моего на то согласия, стал полноправным членом общества строителей чего-то, как утверждали, светлого и вечного.  К этому обстоятельству я так и не смог привыкнуть за десять лет всеобщей школьной повинности, а теперь и смысла нет.

После обеда небо нахмурилось и вывалилось первым редким снегом, но меня уже мало что удивляло. Да и позже, глядя в голубое (и не очень), разрисованное кружевами у козырька детской коляски, я все меньше и меньше ощущал эту первозданную синеву, ее величие и заботу обо мне. И по мере того, как учился сидеть, ползать, ходить, держать ложку, выговаривать гадкую «Р», я заметил, что с приобретением навыков, с разгадкой многих интересных штучек приходит самостоятельность, а вернее сказать – одиночество.

Но ни в материнской любви, ни в отцовской строгости мне отказано не было, хотя взрослым не дано понять, даже если объяснить, где начинаются границы секретов их счастья, беззащитного от всезнания. Почему бывает страшно в одинокой кровати соседней комнаты от нелепого рассуждения ребенка о смерти, не имеющего понятия о Боге, о том, что Он всегда рядом, почему эта вечная тяжесть внутри, как сила земного тяготения; съеденного – для одних, и ощущение собственного «Я» – у других.

Где вы, мягкие бархатные с фланелевой подбивкой, белые крылья Купидонов, обшитые золотом Рафаэля? Где вы, ссадины, синяки, присыпки и йод? Где костры, походы и шалаши из хвойного лапника? Где ты, самое синее море, горячий песок и камни, где вылинявшие чубы и трусики, бычки-креветки, и просоленные загары? Другой мир, другая планета. А ведь было оно, счастье, но мы, устремленные игрою во взрослых, не замечали, не понимали его.

Страсть к философскому осмыслению жизни и мечтательность присущи мне были не только в розовом детстве, но и многим позже, когда это почти у всех проходило. Поначалу я делился с братом, и он меня поддерживал, сначала гуканьем, потом игрою «в колпачки», но затем пришла «ш-ш-школа» – как звук падающего ножа гильотины, и мое стало только моим.

Но я старательно продолжал сочинять и разукрашивать этот мир, стараясь не терять чувства реальности.  Сочинения эти были почти правдивы, – так я достраивал свой идеал, где зло не существовало, а было лишь мнением иного человека. Оставалось совсем немногое: чуть-чуть подождать того, кто бы поверил в это, а за ним и все остальные, а там и весь мир.

И я все ждал, продолжая искать компромисс, прививая тем самым комплекс вины собственной сущности. Ежедневно я ловил себя на мысли, что нужно взрослеть, но как это сделать, не объявив войну этому миру? Всего лишь понять, что самый красивый вымысел – только вымысел? Эко! Капля в море чужого эгоизма и фантомов.

Мне продолжали грезиться дальние моря, отливы и приливы, которые выкатят куда-нибудь бумажный кораблик надежды, и там, на белом горячем песке, сидят стареющие папуасы в ожидании богов, и синяя в крапину птица щиплет за ухо их толстого вождя, и что-то воркует на пиратском наречии, вспоминая былые сражения и жгучих мулаток. Я сошел бы с целлулоидной палубы новым Колумбом, щедрым и мудрым как Соломон, и возвестил бы о начале Новой Эры Добра. Я учил бы их языкам, манерам, музыке, географии, искусствам и законам Вселенной. Я рассказывал бы им историю мира от сотворения первых людей до самых последних войн. Я правил бы моим народом без тени ханжества и высокомерия,  и мы построили бы новую цивилизацию, несравнимую с тем кричащим противоречием, что творилось за окном.

И я был так увлечен, что продолжал строить свой флот из тетрадных листов в косую линейку, отпуская эту армаду по одиночке на милость весенних ручьев, а те, сгрызая старый городской асфальт, топили моих белых посланников в лабиринте канализации. И лишь немногие из них вялыми грязными лепешками достигали ледяных торосов обезумевшей в апреле Оки.

Угрюмый город стеклобетонной мордой смотрел на мои неистовые попытки остаться ребенком, и цинично морщился, урча моторами машин и голосами прохожих. Наконец, он устал от моего щенячьего лепета, сбросил свою театральность, и я воспринял реальность во всей ее откровенности. И вдруг все кончилось. На декорации моих иллюзий среди темной безлунной ночи, сметая всё и вся, с воем и грохотом рухнул цунами.

Оказалось, что вот уже несколько лет наша немногочисленная семья проживает, согласно прописке, в одном из тысячи пролетарских городов, что носит одряхлевшее имя вождя первых чекистов, и эта визитная карточка имеет свое подтверждение. Прежнее поселение зеков, огороженное для того, чтобы давать стране химические колонны, удобрения, кислоты, смолы, стекло, тротил и бензол, совсем не располагает к созерцанию и поэтике.  Укрытый от мира частоколом заводских труб и толстопузыми реакторами, травящими округу на всю проектную мощность так дружно, что нет никакого сомнения в грядущей победе коммунизма, город живет размеренной, сугубо провинциальной жизнью. Он втискивается по утрам в переполненный транспорт и, подгоняя водителя рассыпчатым матом, понуро трясется за десяток-другой километров в остывшие за ночь грязные цеха заводов и утлые безликие конторы. Отдав светлому будущему законные восемь часов и дюжую часть здоровья, проделывает ту же процедуру, но в обратном порядке.  Отдышавшись от давки, снова топчется у входа убогих пивных, или бросается на штурм зачуханных магазинов, где на развес дают недельное пиво с мыльной пеной, малокровную колбасу или контурные карты для шестого класса средних школ «по кило в руки».

Если погожим субботним днем на городском стадионе проходит футбольный матч заводских команд, окраины несколько вымирают, и кулакасто-матюгастая публика сходится в центр, пахнущий в это время прогорклыми пирожками, перегаром, потом, выхлопом автомобилей и еще черти чем специфическим. В то самое время бюстгальтерно-базарная часть населения отпускает подзатыльники малолетнему дебилу, не желающему долбать десятичные дроби, или же устав от кухонного марафона и соцсоревнования, валится на диван, и пялится в ящик, где Кобзон поет новую песню о Родине.

Вместе с тем особый мир существует параллельно двум первым (а также курсу КПСС), уже созревшим на разбазаренной ниве прошлого.  Молодые побеги, предоставленные всем комсомольским ветрам и сквознякам, предпочитают собираться в кучи по подворотням и у подъездов, оплевывая стены и прохожих, устраивая смертоубийственные драки, влюбляясь по подвалам в очередь, они постигают радость бытия, и вступают в жизнь полноправным однообразным сбродом для ее дальнейшего созидания в колониях общего и строгого режима, что опоясали город километрами колючей проволоки. Лишь немногие особи плесневеют в скудных библиотеках, худосочных студиях, пиликают гаммы или склеивают по выгоревшим чертежам свои мечты  в авиа и судомодельных кружках образца 1937-го года при Дворце Юных Ленинцев, оснащенных наскоро уставами гарнизонной и караульной службы.

Что касаемо техно–гуманитарной прослойки, то она, конечно же, имеет место быть, но ее замкнутый в себя, келейный образ жизни, не позволяет городу мечтать о достойном будущем, поскольку, если и происходит некоего рода шевеление извилин, все оканчивается банальной склокой или гнусной тяжбой. Порой встречаются умные, искренние глаза, как тут же они меркнут среди повседневного хлама и множества свиных рыл. Так не трудно потеряться человеку в этих провинциальных советских джунглях, отойти от дел, а если слаб, даже опуститься до самого дна. И нет спасения от произвола дилетантов, мракобесов и тупиц, расчищающих себе путь на местный Олимп.

Отчего же все так не похоже на правду, что твердят нам седые учителя? Зачем нас с юных лет приучают к обману самих себя? Неужели теория способна выжить только в таком диссонансе с практикой? Бог весть.

Но летят, летят в столицу и обратно «колбасные поезда», восполняя пробелы товарно-денежного обмена; везут они, скрипя и пошатываясь, заветный дефицит иных миров в нарядных упаковках или окровавленных вырезкой рюкзаках. И город наполняется ароматами мандаринового счастья, банановой кожурой под каблуками участников движения, и странные праздники приходят под далекие зарницы артиллерийских салютов, под «Пшеничную» и салат «оливье». Несравнимое ни с чем карнавальное действо, многоликое шествие советской демонстрации трудящихся; это не венецианский, не бразильский и не иной другой сказочный перфоманс.

Начинается он с раннего утра, когда половой инстинкт  трудящихся масс притупляется приходящим на смену приобретенным  рефлексом любви к родной партии. Напяливая на ходу радостные маски на помятые похмельные лица, люди оставляют теплые дома и выходят на холодные улицы в поисках стойла, где, в знакомых им по трудовым будням, таких же гладко выбритых  или напомаженных масках, ждут их прежние собутыльники и соратники. Они шумно приветствуют друг друга скабрезными шутками на фоне знамен-транспарантов цвета крови невинных женщин и сирот, а может цвета портвейна, что расплескали в пылу горячечных оргий отцы и деды. Что же, все уже в сборе, пора!  И из-за пазух, пахнущих тройным одеколоном, дымом «Беломора» и мужиком, появляются загадочные цилиндры  с этикетками газетной бумаги, где типографски звучат: «ПРАВДА», «ИЗВЕСТИЯ», «ТРУД», «СОВЕТСКИЙ СПОРТ»… Из этих заветных кульков струится в прихваченные с кухни стаканы прозрачная сущность восторга и цель карнавального шоу. Где–то уже надрываются репродукторы навязчивым «Да, здравствует… Ура-а-а-а… «А-а-а…» – подхватывают, цинично посмеиваясь, участники балагана, опрокинув за воротник содержимое граненого монстра общепита, и, визгливо хохоча, им вторят танцовщицы самбы, облаченные в драповые панцири с псевдомеховой оторочкой. Тут же, под аккомпанемент гармоники, уже разгоряченные натянутым весельем и дряхлыми бородатыми каламбурами, участники вдруг срываются в пляс, но так же неожиданно останавливаются, будто репетируют некоторые незамысловатые па. Еще спящие и ничего не понимающие отпрыски, держа в руках клочки флажков и обрюзгшие на холоде шарики, наблюдают непонятную веселость взрослых особей, и гнусаво ноют, мечтая о теплых кроватках. Мелочь постарше кучкуется отдельно под эгидой непонятного самодельного сооружения с кривой надписью «Школа №…» Они прячут в рукавах проволочные рогатки, которыми отстреливают надутые папами последние воздушные радости малявок. Когда же сердобольные отцы обиженных лилипутов рыкают перегаром, стрелки трусливо исчезают в толпе, меняя приоритеты, и здесь под их прицел попадают наливающиеся соком бедра и голени сверстниц, вовсю визжащих  от  такого незрелого внимания к себе. Иные, ответственные за чужую радость, покачивая пирожками каракулевых папах и норковыми таблетками, одобрительно похрюкивая, раздают последние поручения и древки лопаток с набриолинеными портретами серьезных  и далеких вождей.  Покинув свои важные дерматиновые кабинеты, они на практике утверждают собственную незаменимость и нужность, сливаясь в едва заметном экстазе. И вот по толпе проходит волнение, а забаррикадированный невероятным, но бестолковым убранством казенный  грузовик, зарычав, подталкивает толпу туда, где на балконе помпезного и безликого здания их с нетерпением ждет в прежней выцветшей маске натужного тщеславия  безразличное жюри. С поднятыми дланями и стеклянным взглядом оно скользит по головам бесконечной толпы, безвкусно ощетинившейся предметами равнодушия.  А оглохшие от эйфории репродукторы все горланят над нелепым шествием накормленных и послушных зомби: «Ура-а-а!…»

Но вот уже будни, снимают флаги, и пачкают белые ноги обглоданных тополей. Пустота. Мираж. Как мордой в дерьмо.

Снова узколобый Понедельник что-то бормочет с похмелья, швыряя в грязную раковину немытую алюминиевую ложку, уже предвкушая великие производственные победы в социалистическом соревновании передовиков производства ядовитых жирных кислот и окиси этилена. Он бродит по кухне в видавших многое семейных трусах, хлопает шкафами в поиске «заначки» и, если находит, сухими дрожащими, желтыми от въевшейся химии ладонями, откупоривает четвертинку и опорожняет ее залпом. Сивушный Джин, рожденный соседкой по лестничной площадке из подгнивших яблок и очисток картофеля, заткнутый до того газетной вырезкой  с портретом освободителя, не парит, а, клокоча, устремляется в алчущий его волшебства пищевод.  И теперь можно не замечать собачьего холода в ожидании трамвая, налегающих на плечи сограждан, гунявого мастера с запахом изо рта и паскудных вохровцев, вечно чего-то бдящих. Прожить бы этот день под знаменем самогонного угара, и хрен с ним!  А вот и его законная половина прощается с утренней песней унитаза, хлопая не закрывающейся дверью уборной. Облачаясь в теплые зимние рейтузы контролера ОТК, она заносчиво и презрительно смотрит на страдающего «урода и алкаша», и еще на холостых оборотах начинает наступление на противника, с позором бегущего вон, только б не слышать  воя пилорамы, режущей голову пополам. До вечера еще очень долго, и даже занятая «трешка», греющая надеждой бедро, только дразнит преддверием продолжения вчерашнего банкета.

А за стенкой, выложенной и оштукатуренной, как полагается за два дня до общей сдачи дома, несет свой крест брат-близнец Вторник, он-то как раз не прожигает жизнь почем зря. Он деятелен и бескомпромиссен в поиске материальных ценностей. Хоть его облик и рассудок не очень отличаются от первенца, он не станет пропивать последнее, а отложит на покупку штуцера для проржавевшего в сарае мотороллера. И когда-нибудь настанет тот светлый день, зарычит чахоточный мотор двухколесного уродца и, вспоминая былое, он прокатит своего наездника до загородного сарайчика, а наездник, вооружившись кривой бамбуковой удочкой, будет до заката вылавливать из общей лужи для полива пару ротанов, что запустил туда сам двумя годами раньше. Но до этого светлого дня нужно дожить, накопить, осуществить.

Сестрица же их, худосочная вездесущая Среда, что торгует на рынке овощами под присмотром горбоносого Четверга, относится к братьям снисходительно. Она уже строит кооперативную квартиру, о чем даже не догадывается ее темпераментный амбициозный патрон. Он лишь гордо расхаживает среди рядов зелени и экзотических фруктов, таких же округлых как он сам и, лузгая семечки, самовлюбленно учит всех жить, беспардонно пользуясь  своим исключительным акцентом.

Но довольно портретной живописи, кроме нее существует много стилей в вечном искусстве жизни и, переходя в зал пейзажей, можно приобрести  билет в кукольный театр или на карусель.

Вот оно, крутится злое колесо противоречий на вечной оси этих будней, снова спешит трудовая неделя «грейдером» или мальтийским колесом пожрать, не пережевывая время…

И в пятницу, ближе к вечеру, по неписаному и безукоризненному закону местности, ландшафт снова и снова переполняется нестройными, разнузданными голосами, означающими собой пение, а также певцами и другой артистической братией, способной или не способной к самостоятельному перемещению как в пространстве, так и вдоль него. Все зависит от концентрации талантов в крови и комфортного самочувствия на авансцене. Тяжелый дух выпитого и слитого портвейна в цвет нигрола вновь разгоняет насекомых и пенсионерок с насиженных мест в скверах и во дворах. Косые лучи софита солнца выделяют фактурные картины и жанровые зарисовки.   Но, чу!!  Следом идут собиратели народного фольклора в костюмах мышиного цвета и кокардами во лбу. Легко апеллируя любовью к порядку, горячими сердцами, холодным рассудком и чистыми руками, они воцаряют на место гармонию взаимопонимания, как единство борьбы противоположностей. И вот уже, насытив уязвленное тщеславие и денежный аппетит, выполнив с лихвой план «хмелеуборочной» кампании, они покидают сцену, уступая вечерним играм быстрых ножей. А здесь лучше дать занавес.

Странно другое: какими бы отравленными тучами не сгущалось серое будущее над городом, как бы тоскливо ни шлепал дождь по разбитым дорогам страны, во всем этом существует система. Поразительно, КАК? Но она существует. Не «во имя», конечно же, а «вопреки», но это тем более поразительно! А вот еще одно ее чудачество: Она, как бы не замечая, но все же дает узкую социальную нишу юному – зеленому. И если в сердце – пожар, а в заднице – мотор, становись кузнецом своих дальнейших бед. Куда только  девать задор, и столичный  кураж – это особенное понимание происходящего? Но впрочем, что до них, здесь есть вещи поострее.  Ан нет… они-то как раз жестоко регламентированы УК под всевидящим взором КП и ГБ. Оттого-то в воздухе пахнет ложью, и даже смердит войной. Лишь диссидентства еле уловимый аромат несется сквозь «глушилки» из-за бугра, кокетливый и манящий, многообещающий и не требовательный дух Свободы. А вокруг – на сотни километров – Родина, где на полигонах – грибные места, а вдоль «зон» – рыбалка; в чудом выживших деревнях – парное молоко, а в разрушенных церквях – сортиры. И все, опять-таки, «вопреки».

РУСЬ!!! ДАЙ ОТВЕТ!!! 

Не дает ответа. Молчит. Безмолвствует, упиваясь действием этого бездействующего глагола. Лишь многолико таращится глазами выживших из ума старух, неизвестно зачем родивших солдат, что погибли, гибнут, и будут погибать за чьи-то затаренные коврами и хрусталем улучшенные трех и пятикомнатные, с видом на Обком, идеалы. На кого вы сурово взираете, святые отцы с расстрелянных фресок разграбленных храмов, что в ваших глазах? Упрек или вопрос? Безмолвствуют.  Только на окраине дальней губернии мироточит Казанская Богородица, и седой дьячок пред ней творит: «Спаси и сохрани».

1983 г.  Дзержинск, Горьковская обл. \ редактировано 2000 г. Москва