Мария ГРИНБЕРГ (г.Чкаловск, Нижегородская обл.) Маша Хари

Эта стерва умела обольщать. Танец Марии завораживал. Шорох душистого шёлка, скользившего с горячего мрамора её тела, будил зверя во мне…

Приговор военно-полевого суда – разжалование и отправку в штрафбат – я принял, как милость. Да, судьи были снисходительны ко мне. Они поняли, что любого из них могла бы так же околдовать рыжая дикарка. Не знаю, каким варварским чародейством? – но она точно узнала день и час нашей секретной операции. И вот лесные бандиты ушли из-под удара, а пятьдесят два солдата моей роты – отборные гренадеры, прошедшие со мной пол-Европы – навсегда остались в том болоте.

В зале суда с меня сорвали ордена и погоны. Под конвоем вывели в коридор, толкнули к зарешёченному окну. Ударил в глаза яркий свет, и перехватило дыхание, прокатилась по телу горячая сладостная волна.

Ещё одна нежданная и незаслуженная мной милость.

Наслаждение местью.

С высоты второго этажа, как из театральной ложи, я увидел Марию. Освещённая прожекторами, в своём танцевальном костюме, полупрозрачной газовой тунике, теперь изорванной и окровавленной, она стояла у стены, босая на обледенелой булыжной мостовой. Исполосованные багровыми рубцами поникли узенькие покатые детские плечики. Вывернуты за спину, скручены колючей проволокой расцарапанные тонкие руки. Туго, в несколько витков, обмотаны, стянуты той же ржавой колючкой грудь и живот. Распороли лёгкую воздушную ткань, врезались в кожу острые шипы. Опустила разбитое, в синяках, лицо, не смотрит на выстроившихся шеренгой в десяти метрах перед ней шестерых солдат с фельдфебелем на правом фланге.

Гнусная проклятая тварь.

Но как даже и сейчас дьявольски манит, не даёт отвести глаз это искалеченное, уже полуживое… и такое знакомое, близкое, нежное тело… Чуть колышется изрезанная грудь, и с каждым вздохом всё глубже впиваются, рвут её ржавые острия…

Прозвучала команда. Лязгнули затворы карабинов.

Облаком взметнулись ярко-рыжие волосы – за миг до залпа Мария вдруг резко вскинула голову. Упираясь вытянутыми пальцами в мёрзлые скользкие камни как струны напряглись точёные ножки танцовщицы – распрямилась, взлетела на пуантах, вперёд, навстречу оглушительно грянувшим выстрелам.

Словно замерло время. Клянусь, я видел, как входила в неё каждая из пуль – в грудь, в живот, в горло – как легко прошли навылет, брызнуло каменное крошево из стены. Будто ударилась о невидимую преграду – невесомая, устремлённая вперёд и вверх, не касаясь земли на мгновение застыла в оборванном полёте… уже бездыханная, залитая хлынувшей из страшных рваных ран кровью…

…твоя синеглазка…

…истерзанная пытками, в смертном ужасе, из последних сил я пытаюсь держаться, не дрогнуть под нацеленными стволами. Знаю, ты рядом, мой милый, мой белокурый викинг, но не смею поднять глаз: только ненависть и отвращение увижу я в твоём взгляде. Да, предала тебя, заслужила это.

Зря тебя обвинили. Ничего ведь мне не сказал, не нарушил присягу. Ты вообще мало говорил со мной. Кем была я для тебя? Безотказное покорное тело, низшее существо, рабыня у ног сверхчеловека – идя ко мне, ты не забывал плётку? Смешно… На десять лет старше меня, свирепый воин, неумолимый каратель – каким же ты остался ребёнком, мой наивный мальчик-убийца. Я понимала тебя без слов, по взгляду, по вздоху, любимый, да разве мог ты что-то скрыть от меня? Тем вечером увидела в твоих глазах, ощутила кожей, чутьём, инстинктом нашим звериным, женским уловила: ты в опасности, утром уйдёшь в бой. И, когда заснул, выскользнула из твоих объятий, подала сигнал связному. К рассвету наши были готовы, ждали вас в пуще. Помнишь, как прильнула к тебе на пороге, провожая? Знала, что в последний раз. Поверишь? – плакала, вслед тебе глядя, вот такая я сентиментальная дрянь.

Не должен был никто из вас вернуться. Но, видно, что-то прошло не по плану, выбрался ты оттуда. Не успели наши меня предупредить. Так и схватили, прямо в варьете, на сцене. Еле тебя оторвали, хотел своими руками задушить. И лучше бы.

Что ж, прощай, милый… но нет, за такое не прощают. Просто вспомни когда-нибудь – не подлую предательницу, нет, только твоего ласкового рыжего котёнка…

Двое обо мне знали: командир отряда – Батька, и сынишка дворничихи тёти Любы, связной мой. Завербовала я его ещё в сентябре, послала партизан искать. Наврала, будто по заданию подпольного обкома действую. И не надеялась, что получится – а ведь нашёл. Герой был парнишка.

Выследили Сергуньку, когда шёл в тот день ко мне от Батьки с приказом уходить. Вместе нас допрашивали в подвале. Не могла я им ничего сказать, если бы и хотела. Нет никакого обкома, мы двое – вот и всё подполье. И дороги в пущу я не знаю. А мальчишечка, на меня глядя, молчал. Изувечили, полуживого повесили на площади. Объявили, что я выдала. Неужели поверила тётя Люба? И Батька?

Да и жив ли ещё? Не последняя ведь это рота у них была, а предупредить больше некому…

Мама… В прошлое воскресенье на улице её видела. Отвернулась, не узнаёт. Совсем седая стала. В глаза людям глядеть ей стыдно. Педагог, директор школы, все её знают. Чужих детей учила, а дочка – шлюха, вражья подстилка.

Теперь за дочку-партизанку ответит. Или, может, всё-таки не тронут? Надейся…

А ведь могла я спокойно уехать, с театром в эвакуацию. Только окончила балетную школу, а уже сольную партию обещали. Хвалили, исключительные способности, элевация – как пух из уст Эола, да… Бросила театр, здесь осталась. Дождалась, пока город взяли, через месяц пошла к ним в варьете наниматься. Приняли. Язык, как родной, спасибо маме, ну и подходящее мясцо – ножками дрыгать, господ офицеров забавлять, трудности походной жизни им скрашивать. За шоколад, духи, да чулочки шёлковые. Учительницу мою из балетной школы встретила как-то. И разговаривать она со мной не стала, просто в глаза плюнула – «надругалась ты над искусством, осквернила дар Божий…»

Вот твоя сольная партия, другой не будет.

Всё, что любила, отдала. За свободу?

«Nur der verdient sich Freiheit…»

А какая она, свобода, так и не узнала. Всегда было – «надо».

И теперь надо – не дрожать. Ваш выход, прима.

Как больно…

«…wie das Leben…»

…я с трудом перевёл дух – крутанувшись в нелепом фуэте, Мария рухнула на обледенелые камни.

– Половина этих пуль должны бы быть твоими, – жёстко прозвучало у меня за спиной. – Помни.

Я не обернулся.

Расстёгивая кобуру, фельдфебель шагнул к Марии. Неужели ещё жива? Нет, всего лишь ритуал – этот ненужный, но обязательный выстрел между уже невидящих тёмно-синих глаз.

Приходилось видеть немало трупов, но всё-таки тошнота подступила к горлу.

Подвернула под себя связанные руки, распласталась в дымящейся луже крови – перерванная в талии, с проломленной грудью и перебитым позвоночником. Откинула размозжённую голову, прижалась щекой к холодному булыжнику. Вывернута, разрублена пулей, ненормально длинной кажется тонкая шея. Лицо снесено выстрелом в упор, на месте глаз – расползающееся багровое месиво, мокнут в нём рыжие кудри.

Разорванный рот, чёрные запёкшиеся губы, блестят обломки выбитых зубов.

Отвратительная, как раздавленная грузовиком кошка.

Нет жалости. Получила по заслугам, ведьма.

Нет больше и ненависти. И какое там наслаждение местью…

Лишь мучительно стыдно и горько – ну почему это должно было случиться со мной?

Что ж, конец наваждению. Свобода.

«…der täglich sie erobern muß!»

Пороховая гарь и острый пьянящий запах свежей крови – знакомый яростный ветер битвы.

На фронт!

…

– Чудит начальство. Напечатали в газете фото её и интервью. Будто призналась она во всём, помогла нам банду накрыть, и простили, мол, её, в имперский театр на гастроли послали. Утром сегодня, вот смеху было, – вызвали мать её в комендатуру, деньги получить, награду за дочку. Не взяла, в лицо майору швырнула. Тут же и грохнулась, разрыв сердца, дух вон из старой жабы. Кричала, – нет больше у неё дочки… как угадала.

Отвернувшись от бьющего в лицо косого дождя со снегом, юный гефрайтер брезгливо толкнул носком сапога в бок лежащую на осклизлом бруствере старого осевшего окопа расстрелянную девушку.

Соскользнула по оплывающей стенке. Плюхнулась в чмокнувшую раскисшую глину. Уже окоченевшая, вытянулась на дне окопа – медленно тонула, словно таяла в ледяной бурой жиже.

– Тощая, и червям-то поживиться нечем. Велели вот отвезти, закопать, чтобы никто не видел. Пачкайся, мокни из-за этой падали. И мёртвая пакостит, гадюка, – прижав ладонь к груди, юноша тяжело, хрипло закашлялся, сплюнул под ноги мокроту. – Хорошо хоть нашлась подходящая яма, меньше возни. Управимся, и свободны, к девочкам.

– Да, упрямая была тварь, так ни слова и не сказала, – немолодой, обросший серой щетиной солдат, прихрамывая, шагнул к окопу, затянулся в последний раз, бросил в него окурок и взялся за лопату. Первый ком грязи мягко шлёпнулся на изуродованное лицо Марии. – Видел я, как шарфюрер иголки ей забивал под ногти. Как-то странно он её называл, смеялся…

…«Маша Хари»…