Наталья КАПИТОЛИНИНА (г.Москва) Имя для птицы

Эта гадина пришла утром. И жизнь не тужась развалилась на «до» и «после». Леся держала в руке еще не распечатанный конверт, а вся прелесть начала летнего воскресного дня: сладостный дымок хрустящих по опушке оладий, первая проба птичьих голосов за окном, бесцельное шлепанье босиком по прохладному паркету, когда все, на что натыкаешься, все, что видишь в его присутствии — это любовь, все отодвинулось и вмиг стало утраченным, недосягаемым прошлым.

— Ну где ты? — выглянул из кухни румяный от горячей плиты Тим. — Я уже соскучился.

Притворяться было бессмысленно. Вот так. Счастье отменялось. Лет на сколько?.. Пора было собираться? И Леся протянула ему почту.

Почти сразу она позвонила мне.

— Да все у тебя получится. Главное — наговаривай побольше. А уж скроить и склеить две-три минуты — дело техники.

— Я никогда не делала репортаж.

— Сейчас я пошлю тебе все, что есть по этой теме. А через два часа за тобой заедут.

Леся назвала номер машины и особые приметы моих подельников. Светлый, умный, за рулем — Мераб. Темный, очень умный, с камерой — Стасик.

— Дежавю, — подумала я, — борьба хорошего с лучшим.

— У нас очень дружная команда. Оба из Грузии, толерантные ребята, — психотерапевтировала Леся. — Ты им понравишься, я уверена.

По жизни терпеть не могу нравиться. И чтоб не накручивать себя, сразу отправилась открывать электронную почту. Информация к размышлению уже выпирала из ящика. Воскресенье обещало стать незабываемым.

1

— Ты давай не рассиживай тут, — как и было обещано Леськой, дружески поощрил меня к действию оператор Стасик. Сам он уже до середины тулова высунулся из люка и снимал набегающую панораму промокраины.

— Не так страшно, как страшно противно, — послала ему я и высунулась в соседнем люке.

— Взгляни на родину с высоты птичьего полета, — кусками и ломтями, не разжевывая, глотая плющащий лицо, губы пресный автодорожный ветер, завела я. — Мы с вами на Дмитровском шоссе, в нескольких минутах езды от Москвы. Двадцать второе июля. Макушка лета. Имперский месяц. Время королевских забав. За тридевять земель отсюда вот-вот вспыхнет огонь тридцатых летних олимпийских игр, мы же с вами приближаемся к тому, чтобы стать участниками не менее захватывающего зрелища.

— Умри, — приказывает Стасик и, как не бывал, исчезает в люке.

Наконец и я замечаю полицейский внедорожник и спускаюсь в безопасное чрево.

— Мы же не контрабандисты.

Меня не удостаивают ответом.

Через несколько минут мы снова наверху.

Погода самая летняя. Умеренно жарко. Взбитые до сливочной пышности облачка медленно барражируют, не предвещая грозовых катаклизмов.

Мелькают указатели, и мы сбавляем ход, чтоб плавно вписаться в поворот.

— Мы в Мытищинском районе, в двух шагах — в десяти километрах — от Москвы. Обратите внимание — вот этот поворот направо может круто повернуть всю вашу жизнь. Не пропустите его! — по-журналистски  расторопно и жизнерадостно вещаю я.

Пейзаж самый родной и простецкий. Как говорится, кто не бывал, тот не бывал. Примите сожаления. Здесь по-русски плачут соловьи. Придорожные тополя, приканавные ивы и самородящиеся плантации мятлика, пастушьей сумки, тимофеевки с ромашково-клеверовой пестротой. Ну и любимый мой бодяк полевой. Куда ж без него. Захвачу на обратном пути.

Стасик бодает воздух, и я догадываюсь, что мы у цели.

Перед нами обнесенная рабицей убегающей к лесу лужайка соток на шесть и вдалеке за грезящими на яву плакучими ивами — пруд, догадываюсь я — двухэтажный коттеджный домик.

Слегка покряхтывая, я выбираюсь из машины. «Не сломив молчания печати», Стасик облюбовывает пригорок повыше, чтобы сделать съемку общего плана.

Я и телекинез. Никогда бы не подумала, но пристраиваюсь рядом с ним и продолжаю свой подстрочник.

— Вот так, и не в некотором царстве, в некотором государстве, и не по-щучьему веленью, а собственными очумелыми ручками возводил все, что мы здесь видим, хозяин этого поместья. Так идемте же знакомиться.

Конечно, я не злюсь. Я работаю над собой. И все же мне кажется, что эта «фантомная боль империи» могла бы быть со мной и поласковей.

А похоже, знакомство здесь — образ жизни. Впереди нас от туристической газельки, припаркованной за оградой, к дому двигается группа человек в пятнадцать. Их встречает пара — мужчина и женщина средних лет. Я уже знаю: это Константин и Алена Соколовы. Мы представим их чуть позже. Тем более, что у Стасика приступ ностальжи  по-деревенскому детству, и он водит камерой по заводи пруда с перебежками — от берега до берега — солнечных зайцев, по глянцево-стеклянным, точно приклеенным к водному зеркалу, листьям кувшинок. Я не приближаюсь. Обойдется. Наложит Майкова — Бальмонта. Во-во. Сам и почитает.

Всех приглашают в дом. Мы же задерживаемся у входа.

— Мы с вами находимся, — без запинки на камеру считываю я текст вывески на стене, — на пороге «Музея природы и соколиной охоты поселка Леспаркхоза «Клязьминский». Всю правду о прошлом, настоящем и будущем соколиной охоты в нашей стране нам расскажет президент российского фонда «Соколиной охоты», создатель программы Возрождения Соколиной охоты России Константин Соколов.

Вместе со всеми располагаемся на первом этаже, в … назовем это так — каминном зале. Это действительно музей природы. Подмосковной природы. Изнутри стены оставлены первобытными: не обшиты тесом, не отштукатурены и кажется с самой настоящей натуральной льняной паклей в пазах между бревен. Как гигантские карандаши, подпирают стену необтесанные заостренные колья — образцы стволов деревьев разных пород.  Сверху на нас взирают головы:  мудрые — лосиные, с поволокой,  со стрельчатым разрезом глаз, с трепещущими ноздрями — оленьи, с ехидным, едким прищуром — кабаньи. И нависли перед броском или прыжком совы, еноты, летучие мыши. Можно, я не буду прибавлять слово «чучела»?

И конечно огромный — в длину  стены — деревенский стол со скамьями по обе стороны. Пировать, так всей дружиной!

У дальней от входа стены — камин. С кованой решеткой. Ручной работы.

Выхватываю взглядом застекленную витрину «В мире насекомых» — баб-боч-ки, баб-бо-чек, матушки мои! Последней из слушающих огибаю покрытые лаком огромные причудливые корни, выхваченные цепким глазом натуралиста на неведомых дорожках и на поверку оказавшиеся фигурками невиданных зверей, и скорей за всеми на второй этаж.

Слава богу, смена караула: наверху Стасик снимает вживую рассказ хозяина музея. Я только и успеваю вставить: «Начинать приходилось с нуля. Все обо всем из первых уст!»

Константин Соколов.  По свидетельству Брэма, искусство приучать сокола к охоте было известно древним за четыреста лет до рождества Христова. Люди веками преклонялись перед красотой и благородством ловчих птиц. Соколиная охота — это высшая ступень охотничьего искусства и даже способ улучшения человека. Чингисхан знал, что делал, когда выбирал своим тотемом сокола. Эта ловчая птица — основа искусства самураев. А посмотрите на представленные здесь  американские денежные знаки и купюры Объединенных Арабских Эмиратов. Разве случайно на них изображена фигурка сокола? А кто из нас не знает фильм «Мимино»? А ведь слово «мимино» с грузинского означает «сокол». Ищущий высоты, открытый, простодушный, гордый — таков главный герой фильма Георгия Данелия. Сегодня вы узнаете, кто был гауляйтером немецкого сокольничьего ордена, как связана соколиная охота и «проклятье фараонов» и многое-многое другое.

Как хорошо, что я не в кадре и можно не спеша рассмотреть сокольничью амуницию, книги по охоте с ловчими птицами. Вот главная: «The art of falconry by Frederick II of Hohenstaufen». И еще фолиант, уже наш: «В.М. Федоров, О.Л. Малов. Соколиная охота».

Кстати об амуниции. Замечтавшись,  все же успеваю поймать краем уха.

К.С.  Вот эти нарядные кожаные шапочки  с вырезом для клюва — клобучки. Надеваются на голову ловчей птицы с целью прикрыть глаза и оградить ее от внешних раздражителей. Птица в клобуке ведет себя спокойно. Выражение «муж — подкаблучник» изначально звучало как «подклобучник», то есть ведущий себя как ловчая птица под клобуком, которая ничего не видит и не слышит.

Ой, какие бубенчики!

Ай, я даже не заметила, как произнесла это вслух. А Костя — вот спасибо! — выручает меня.

К.С.  Это действительно бубенчики. Они вяжутся на ноги ловчей птицы. Скорость сапсана в полете свыше трехсот километров в час. Надо ли объяснять, что они становятся невидимыми. А услышать их можно. Для этого и существуют бубенцы.

Дальше он рассказывает, почему в московских Сокольниках есть Ширяевская улица. Ведь «ширять» на русском  — Далевом — языке — парить, летать, широко взмахивая распростертыми крыльями.

И тут до меня доходит уже свое, семейное. Километрах в двух от родной деревни моего деда по отцу, где изначально почти каждый житель с фамилией Соколов, есть деревня Ширяиха. Теперь, по-моему, пазл собран. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь!

— Вы не думали, — спрашивает Костя, — почему в Кремле не каркают вороны?

И, не получив ответа, продолжает сам.

— Их там просто нет, потому что при Управлении охраны Московского Кремля и Службе коменданта Московского Кремля есть соколятники с соколами. А вообще в Москве соколы время от времени гнездятся на высотных зданиях. Есть свой сокол и в здании МГУ. Жертвами соколов в городской природе чаще всего, конечно, становятся голуби. Ну, это уж законы дикой природы.

— Нужно сказать, — к следующему стеклянному шкафу переходит Константин, — что шестнадцатого ноября две тысячи десятого года по представлению ряда стран: Объединенных Арабских Эмиратов, Бельгии, Чехии, Кореи, Монголии, Марокко, Испании, Франции, Катара, Саудовской Аравии, Сирии соколиная охота признана ЮНЕСКО объектом нематериальной культуры наследия человечества…

Удивительный, редкий человек, нет, человечище, по имени Стасик, ни к кому не обращаясь, вновь бодает головой в сторону иконы с изображением юноши с соколом в руке, и я пристраиваюсь рядом с ней.

— Интересно, — также ни к кому не обращаясь, говорю я, — из скольких горизонтальных слоев пирамидальных и вставочных нейронов состоит неокортекс некоторых моих новых знакомых.  Мой, человеческий, — из шести, у дельфинов их три.

И, словив зеленый сигнальный огонек камеры, без паузы продолжаю:

— Это Святой Трифон. Христианский мученик, пострадавший за веру во время царствования императора Деция Траяна. На Руси существовало свое, московское, предание о Трифоне и сокольничем. Некогда государев сокольничий во время охоты в селе Напрудное упустил любимого царского сокола, чем вызвал гнев государя. Или в три дня отыскать сокола, или поплатиться головой — другого было не дано. Сокольничий, потратив три дня и вконец устав, горячо молился своему небесному покровителю мученику Трифону, а затем уснул на берегу Великого пруда. Во сне сокольничему явился Трифон с соколом на руке. Проснувшись, сокольничий неподалеку от себя увидел сокола и, вернув его государю, был спасен, а на том самом месте, где явился Трифон, поставил обетную церковь. Мы можем видеть ее и сейчас: это церковь мученика Трифона в Напрудном. В зависимости от датировки церкви героем предания мог быть и Иван Третий, и князь Иван Патрикеев, и Иван Грозный. Однако известно, что Иван Третий тоже имел прозвище Грозный. Народное предание нашло отражение в романе А.К. Толстого «Князь Серебряный».

И я на улыбке по-английски — не прощаясь, ухожу из кадра догонять группу на улице.

Да, вот такие вот явления, такие вот весточки.

Бывают повестки и повестки… 

В том числе ни сном ни духом приводящие тебя вот в такое вот жанровое гетто репортажа.

А Константин и Алена уже затеяли интригу. Предлагают экскурсантам принять участие в конкурсе на самого «равновесного». Нужно на протяжении всего дальнейшего путешествия по территории музея нести в руке пластиковый стаканчик с водой. У кого в итоге он окажется полнее, тот и победил, тому и участвовать в охоте с соколом.  Довольно быстро пять человек выходят из шеренги, а вот с последним, шестым, получилась заминка. «Это судьба», — думаю я, и, более не искушая ее, делаю шаг вперед. Кажется, наш Дзига Вертов снял и это.

Сначала нас всех оборжала — в прямом смысле слова — норовистая молодая лошадка в вольере. Ей виднее! Потом приласкавший и успокоивший ее Костя повел нас  травкой и кустиками мимо баб-ежкиных избушек к заповедному шатру. Да-да, не палатке, а именно шатру, продуваемому всеми ветрами. Внутри деревянные… грибки не грибки — подставки с метр высотой, с колючим зеленым покрытием, вроде того, из чего бывают коврики  у порога. Это присада.

И на каждой сидела птица. Птица! Та самая!

И начался рассказ о каждой из них…

… Хорошо, что среди нас есть ребенок. Это мальчик лет десяти — одиннадцати. Он озвучивает все наши детские вопросы.

— Если вы хотите заниматься соколиной охотой, будьте готовы к тому, чтобы стать помоечником. Задавленные собаки, кошки, сбитые голуби, пойманные мыши — все это еда для ваших птиц, — отвечает ему Костя.

Да уж, что называется, приземлил. Опустил по самое … не тужи — срастется. Мой аккордный человек Стасик благоразумно оставляет эту антирекламу за кадром.

Будто невзначай тот же самый Стасик толкает меня под руку — и мой стаканчик наполовину пуст! Все ахают! Я выбываю из игры!

Но лишь мгновение ушло на то, чтоб я передумала и решила, что он наполовину полон! И я жизнеутверждающе, также случайно, выливаю его содержимое за шиворот своего оператора. Счастье — есть! И пить — тоже счастье!

Теперь все отправляются к «летному» полю. Это заросшая стриженой травкой поляна этак метров 50 на 80. Каждый из пяти экскурсантов, сыгравших вничью, будет участвовать в «учебных полетах», в инсценировке охоты птиц.

Их две. Дульсинея и Герцог.

Дульсинея по совместительству «актриса». Она принимает участие в постановке Театра на Таганке «Хроник» Шекспира. С 15 ноября 2008 года балобан Дуся стала играть сокола короля Генриха Шестого. Дуся легко вжилась в роль, тем более что рядом с ней в роли сокольничего был, конечно, Константин. Надо ли говорить, что Дульсинея стала любимицей самого Юрия Владимировича Любимова.

Дальше, после «полетов во сне и наяву», началась затяжная фотосессия. Стасик снимал напропалую все и всех. Две-три минуты на наш репортаж он, верняк,  с перебором раз в …надцать наработал. Я же, счастливая от избытого журналистского бремени, ретировалась в прохладные кусты. Кому «Болеро» Равеля, кому 9 на 8, 5 на 4, 6 на 4 — «тейк файв».

А потом, после отъезда туристов, началось самое главное. То, что всегда, конечно, остается за кадром.

2

Мы быстро перешли на «ты».

— Смотри, — говорит Костя. — Я покажу тебе, как это делается.

Мы идем под ивовой анфиладой к отдаленному газону, где сидят птицы.

Я снова отмечаю про себя, что Костя и осанкой, и горбинкой носа, и овалом лица  сам похож на арабского наследного принца с кречетом на руке.

— Это пара соколов. Falco peregrines pealei.  Это пара accipiter gentiles.

— Давай лучше по-русски.

— О кей! Вот этот в матросской тельняшке — ястреб. Рядом — тоже.

— А почему у этого полосы поперечные?

— Этот молодой. У молодых пестрины продольные. Вон тот… узнаешь? — указывает, смеясь, на огромного страшного с «ушами» из перьев.

— А то, — тоже смеюсь я.

— Самых дорогих здесь нет. Они помещены в отдельной вольере. Гибриды кречета с  сапсаном с экстремальной окраской — черной или очень светлой масти.

— «Самые дорогие» — это сколько?

— В начале охотничьего сезона девять тысяч долларов. В среднем соколы стоят около пяти тысяч долларов.

— Почему так?

— Гибриды устойчивы к болезням, раз.  Ну, и само собой, достоинства — на плюс, закрепляются, суммируются, недостатки — на минус, «искореняются».

— А твой новенький где?

— Во-о-о-н тот, глазастенький. Пока без имени.

— Почему?

— Ответственно очень. Понять друг друга надо. Может, назову его…

— Бастрыкин, — раздается сзади.

Мы оглядываемся. Без тени улыбки на нас смотрит Мераб. Он протягивает мне телефон: «Лесе ответь…»

— Все в порядке? — раздается на том конце.

— А то, — подтверждаю я, не сводя глаз со спешащего к нам Стасика. — Все проблемы решаем на раз. Вы как?

— Ищем теплое белье, — делится Леся.

— Типун тебе на язык, — я сразу ловлю ее мысль, но из суеверия не даю угнездиться в голове. Мне хочется вопреки расстоянию выковырнуть ее и из головы Леси. — Чтоб я даже больше не слышала.

И я обещаю, как только освободимся, сразу связаться с ней.

— Мы у пруда, — ориентирует меня Мераб.

Я провожаю взглядом своих мимино.

— Сейчас посмотришь, как он работает с вабилом, — продолжает Костя.

Он сажает птицу на перчатку, надевает ей малиновый клобучок, отвязывает должик. Ведет меня на лужайку возле сосен.

— Это для него обычное тренировочное поле. Рассмотри вабило.

— Похоже на пучок резиновых водорослей. Камеры порезал?

— Ага. Главное, чтобы со всех сторон оно было одинаковое: ни верха, ни низа, ни сторон. На первых тренировках вот сюда, в головную часть, я привязывал мясо. Так, немножко, и пожестче, чтобы он, если что, зоб набить не успел. Отношения человека и птицы строятся на пищевых рефлексах. Если насытится — охоте конец. А то и улететь может.

— Я покажу тебе два базовых движения. Это поворот влево и вправо, влево — быстрее и проще. Остальные — вариации этих двух. В веревке четыре метра, она хлопчатобумажная, чтобы не резать пальцы. Вабило крепится с помощью вертлюга, чтобы она не скручивалась. Сначала учишься сам, потом учишься «читать» сокола в полете: устал — не устал, сколько еще может. Ты правша, поэтому держи палку в левой руке. Надень перчатку. В правой вабило. Разведи руки в стороны — это необходимая тебе длина веревки. Когда левая рука отходит в сторону, веревка должна скользить через правую руку как через блок.

— Может сначала ты сам?

— Нет, давай, давай, так быстрее научишься. Почувствуй это. Когда сводишь руки вместе, вабило должно быть прямо над землей. Когда разводишь, должно подниматься и быть около правой руки. Это ничего, что ты слегка похожа на трансформер.

— На ржавый-ржавый трансформер.

— Я по первому разу вообще замотал все на себя как на катушку ниток. Еле выпутался. Теперь крути вабило, чтобы шло впереди под руками, проходило мимо лодыжек и затем назад поверху, мимо головы, в вертикальной плоскости.

— Подожди, — прошу я, — мысли надо собрать.

— А я вас предупреждал… Ну, давай дальше. Поставь правую ногу впереди себя и сколько можно дальше направь вабило вперед, сдвинув руки. Не ослабляй! Не дергай! Еще! Еще!

— Все уже плывет… — кряхчу я, — как бы не стошнило. Земля из-под ног.

— Ерунда! Ты поймала движение! Я же вижу — ты все поняла!

— Хорошо, что не поела!

— Как положено — все на пищевых рефлексах!

— В ушах свистит!

— Лишь бы не в карманах!.. Поставь правую ногу вперед и выбрось вабило! Потяни назад и снова повернись налево. Продолжай, продолжай! С соколом у тебя не будет времени думать о руках и ногах. Если все сделаешь правильно, птица выбросит ноги вперед, стараясь схватить вабило. Если просчитаешься, птица, сделав задание, начнет лениться или — против твоих планов — поймает вабило. Повышай скорость, повышай! Так! Так! Стоп!

Я  резко торможу, картинно, как шпульку при намотке, опутываю себя веревкой и рушусь на травку.

— Теперь вот что сделаем, — предлагает Костя.

— Чуть помедленнее, Алексей Михалыч, — дурачась, пыхчу я.

— Ладно, — милостивится «тишайший». — Сейчас наоборот: я с вабилом — ты птица. Выпутывайся, самострел.

Костя надевает левую перчатку. Наматывает веревку с вабилом так, что остается короткий отрезок. Хоп! — начинает работать.

— Птица должна верить в свои силы. Если упражнения будут слишком сложными, она станет равнодушной. Заставь ее поверить, что, если очень стараться, все получится. Надо позволять время от времени ей одерживать верх, тогда она будет работать в полную силу.

— Встань напротив меня и подними руку вверх. Это сокол. Опусти руку. Отведи влево. Вправо. Видишь, как я работаю? Выбрасываю вабило, прицеливаюсь в определенную точку. При работе с медлительным соколом, вроде моего балобана, у тебя будет много времени на соображалку. С крупным, кречетом, например, надо вовремя дать понять ей, чего ты хочешь, и не передумывай, не то от ее удара вы оба будете вырублены.

— Ты будто все за меня решил. Я уже сокольничий!

— Почему нет? Во всяком случае, это отличный фитнес!.. Так! Стоп! Хорош!.. Отдохни. Сейчас я вас с ним познакомлю. Не в деле, конечно, но ближе к делу. Открой вон то блюдо.

Я снимаю крышку.

— Что это?

— То самое, что ты подумала. Цыплята. А ты думала, они «Мишкой на Севере» питаются. Это отходы с соседней птицефабрики. Можно, конечно, оладьями кормить, но тогда это будет пудель… Я уйду на край поляны. Ты вытянешь в сторону руку с зажатой в перчатке тушкой и по моему сигналу начнешь вертеть кулаком. Голову только во время полета птицы к нам не поворачивай.

Я остаюсь одна. Смотрю на зажатую в грубой кожаной краге пушистую желтую попку с безвольно торчащими розоватыми лапками.

— Готова? — доносится издалека.

Я поворачиваю голову, киваю. Снова замираю спиной к ним и начинаю работать кулаком. Цыплячье тельце трепыхается, западая то вперед, то назад.

— Вот оно, — услышав свист, успеваю подумать я и в следующий миг ощущаю на вытянутой руке настоящую, живую тяжесть.

В сердце дрогнула и затолкалась еще непонятная, какая-то новая, радость.

— Ничего, ничего, отдай ему, — разрешает подоспевший Костя. — Завтра в поле. Вечером еще чуточку покормим. А с утра на работу. Имя добывать, — нежно гладит птицу.

Та крупными глотками расправляется с тушкой.

— Сейчас закончит — и отдыхать. В клобучок.

— Ты уверен, что ей это по нраву? — сомневаюсь я.

— Еще как! Под хорошим клобуком для птицы наступает настоящий покой, отрешение от всех дурных мыслей. Видишь, он сыт и сам подставляет голову. Все должно быть комфортно, аккуратно и просто. Правда, чего стоило приучить его к этому! Я опрыскивал его водой. Склобучивал в сумерках. Всегда сытого. Сытость и опрыскивание успокаивают птицу. Для нее это шлем виртуальной реальности: она начинает видеть охотничьи сны, что-то ловить клювом и лапой.

— Он сам тебе об этом рассказал?

— Ну-ка, — вместо ответа предлагает Костя, — склобучь сама. — И снимает с птицы ее украшенный перьями шлем.

Я открываю рот.

Глаза в глаза на меня смотрит умная — другая — душа.

— Как? Вот так взять и…

— Шутка! Как же, так я тебе и дал, — Костя целует птицу в «щечку» и снова склобучивает. — Свою надо иметь.

«Ну и тварь ты, Костя», — думаю я, облегченно вздыхая.

— Пойдем, дальше учить буду.

Дальше учились больно. Прямо по пальцам. Но теперь я точно знаю, как делают бубенчики.

Конечно, можно просто купить их в рыболовном магазине. Они «высокие», то есть звонкие, легкие. Но на ум пришло сравнение с покупной и домашней выпечкой, и я, по предложению Кости, решила попробовать сделать их сама.

Вот я и в рабочих перчатках. Костя дает мне уже «развернутый» и отожженный  листочек латуни — все, во что превратилась гильза двенадцатого калибра. А еще нам потребуются пробка от бутылки водки с «бурбулятором», тонкая пилка по металлу, ножницы по металлу, электропаяльник, небольшой молоток и набор для выстукивания чашечек. Наготове и небольшие тисочки.

Водочная пробка — это шаблон. Шилом разметим «пятачки» и вырежем их. С помощью матрицы и пуансонов будем превращать их в полукруглые чашечки. Здесь скажется преимущество легкой женской руки, которая не будет со всей немереной богатырской силой лупешить молотком. Тук-тук, туки-тук… Ясен пень, что таких чашечек должно быть две. У вас должны получиться две слегка вытянутые полусферы под размер бубенца. Перед подгонкой чашечек их нужно нагартовать, уплотнить для внутреннего напряжения и звучания. Здесь Костя перехватывает у меня комплектующие и сам простукивает на пуансоне всю поверхность чашечек молоточком, а потом еще и выравнивает «рябь» от нагартовки. Он боится, что я перестараюсь и пробью готовую скорлупку.

Зато дальше мне доверено выравнивать края чашечек, будто «играя» в наперсточки ими по наждачной бумаге. От половины до двух третей высоты одной скорлупки Костя пропиливает тонкой пилкой щель. А я острым лезвием потом удаляю заусенцы. Мне хочется, чтобы мой бубенчик был высоким, поэтому пропил не должен быть глубоким. Кажется, все идет пока по задуманному.

Ну что, осталось положить внутрь биток, кусочек нержавеющего металла, и, припаяв ко второй чашечке ушко, пропаять стык бубенца. Чтобы пайка была успешной, все места пайки зачищаем и протравливаем паяльной кислотой. Латунь смачивается припоем, затекает в стык между чашечками и спаивает бубенец. Излишки припоя Костя удаляет мелкозернистой шкуркой, а потом еще шлифует поверхность с помощью абразивной пасты.

Я отделалась мелкими ссадинами и ушибами, потому что — понимаю — была ведомой и на подхвате. Я выпрашиваю у Кости синюю ленточку — и мой оберег готов. Завтра Тим возьмет его с собой. Если б он был у него тогда, в начале мая…

Откуда у меня эта уверенность? И я вспоминаю Ника Фокса: «Соколу безразлично, нищий перед ним или принц. Сокола невозможно наказать или подчинить. Для сокола все равны, и даже короли стояли перед ним на коленях».

Готова к возвращению в Москву и моя (?..) съемочная группа. Я прощаюсь с Костей и Аленой и … усаживаюсь на крылечке соседней избушки, потому что — а вот потому что — мотор нашего элегантного автобуса хрюкает и не заводится. Рядом со мной жмурится солнцу девочка лет девяти. В подоле ее желтого с крылышками сарафана барахтается маленькое кошачье чудо.

— Его нельзя без присмотра оставлять. Кругом хищники летают, а он еще маленький. Не отобьется. И бегает медленно.

Мы знакомимся.

Анютка гладит короткий полосатый хвостик, нежное меховое пузичко. Жмет на кнопку влажного розового носа. Тепка — это чудино имя — цапает ее за пальчик.

— Знаете, что вчера было? Он шмыгнул за кусты, потом за канавку. Потом подумал-подумал и дальше... Это для нас — все  рядом, а он еще так далеко не забирался.

В разговоре она забавно помогает себе руками, точно дирижирует то на две, то на три четверти.

— Представляете, для него ведь это настоящие джунгли. У нас под домом ежиха живет. А у нее восемь ежат. Они все друг за другом паровозиком выходят! А вчера один отбился, кружит в трех соснах и на плошку Муськину набрел. 

Муська — кошка, Тепкина мама, понимаю я.

— Тут Тепка его и застал. К земле прижался, а попка кверху и хвостик — вот так играет. Представляете? Сам вот такой, с ладошку, а уже стойку принял. Напыжился, а что дальше делать — не знает. А ежишка — меньше его, но бояться тоже не собирается. И некогда ему. Тепка понял, что тот делает, подкатился и давай рядом с ним из одной миски лакать. Оба фыркают, мордашками тычутся, на усиках капельки. Так смешно!

Я чувствую, как внутри меня чуточка за чуточкой распрямляется утренняя пружина. Как это случается, что дети принимают нас без слов? За блеск в глазах? За несыгранный интерес? В городе и друг с другом так не получается — лицом хлопочем, глазками топырим. Методические статейки кропаем. Учим друг друга: работать, жить. Если критикуем, рекомендуем биографию, не меньше. Только единицы, вот как Костя, думают о предпоследних предметах. Без «святобесия».

— Расскажите теперь вы, — просит Анюта.

Я на мгновение смешиваюсь.

— Буду говорить о чем думаю, — предупреждаю я.

Анютка кивает.

— Останови меня, когда соскучишься.

— Чвир — тир  — лир! — подсказывает с ветки какая-то птаха.

Усмехаюсь.

— Я думаю, что гордость — это особое состояние позвоночника… Что наш городской мир живет не своей, а в спешке снятой на мобильник лихорадочной жизнью: с ярко-кислотными фигурками, с картонными на вкус радостями… Что настоящее государство не фетиш, а элементарная сервильная структура, для которой каждый из нас не подчиненный, а работодатель… Что быть женщиной — как всегда самое сложное. Коня на скаку, в  горящую избу, в фонтан на Пушкинской? Это что... А  каково первой предчувствовать беду и последней терять надежду…

В подоле у Анютки копошится засыпающий котька. Последним засыпает хвост.

— … Конечно, у каждого свой язык. Свой словарь. У Даля читаю, «тряпица — небылица». Это что? Это как? Потом пришло: а-а-а, есть ткань, а есть тряпица, истрепленная ткань. Есть слово, а есть лжа, небылица, истрепленное слово. Говорим же: «Хорош трепаться!»

Утыкаюсь подбородком в коленки.

— Можно уйти во внутреннюю эмиграцию. Язык — как  домик улитки. Носить мир с собой. Слова… как люди. Существует двойная, тройная экспозиция слов. Слова, как судьбу, в пару ищут друг друга. По науке — лексическая сочетаемость, по жизни — судьба. А нам вдруг предлагают вживаться в мутные слова как в разношенную чужую обувь. А дальше  все знают, что останется: один-единственный язык сторожевых собак.

— Вы кто? — интересуется Анюта.

— Всего понемножку. Занимаюсь литературой. В четвертом ряду, седьмом эшелоне. Но у меня в русской литературе такая родословная! 

Молчим. Хорошо молчим.

— Определить поколенческую горизонталь — этого мало. Только вертикаль показывает, что время сделало с тобой; что ты сделал с собой; что ты сделал со временем… Прикрепиться булавкой к десятилетию. Но это так не просто…

Все, можно ехать. Наш Мerсedes приглашающее урчит.

На прощанье я даю Тепке укусить меня за палец, другой рукой прощаюсь с Анюткой.

Я забираюсь в салон, но вдруг, обернувшись,  снова спрыгиваю на землю.

— Знаешь, — говорю я провожающему нас Косте, — имя для птицы, ты говорил — имя для птицы… Назови ее «Шарапов».

— Шарапов? — переспрашивает он.

Я киваю:

— Шарапов.

— Я понял, — сдержанно улыбается он.

Вот и все. Я запрыгиваю в машину, и мы, плавно развернувшись, отбываем в Москву.

Ах, какая погода!

И впереди еще добрая половина лета!

А в нагрудном кармане  — оберег для Тима.

Но что ж ты будешь делать, все равно не сходит с ума то, некрасовское.

Набегает в обратном порядке подмосковный полугородской пейзаж, свежо и горько в салоне от нарванной полыни и чертополоха, а в голове нет-нет и по новой: «Зги не видать! Только совы снуют, оземь ширяясь крылами…».

Стасик украдкой дует на обожженные пальцы. А я предупрежда-а-а-ла… Не фига было бодяк голыми руками рвать. Мало ли кто что любит. А если я скажу, что еще люблю смотреть на летающих мальчиков, что ж — бросать камеру и подаваться в эльфы?! Думать же надо! Ботву через уши вытрясти, Стасик, и думать.