Александр КРАХИН

ИНТЕГРАЛ.

СОЛО ИНСАЙДЕРА

Любое несовпадение имен и ситуаций является случайным.

(С. Лукьяненко, Ю. Буркин. «Остров Русь»)

Рок-группа — это звучит круто. Рок-группа «ИНТЕГРАЛ» — еще круче! Но «ИНТЕГРАЛ» — это нечто большее. Для Усть-Каменогорска, Казахстана, СССР середины шестидесятых это — явление, яркое и загадочное, отчасти даже мистическое. Мы практически ничего не знали о том, как работают на сцене ведущие рок-группы мира, но уже тогда применяли огромный киноэкран вместо задника, где жили мы же, в сценических костюмах и с гитарами, но в сугробе или на ступеньках дворца. Лазеров не было, но были «пистолеты», «лягушки» и стробоскопы, смешанные номера с духовым оркестром и скрипичным ансамблем… Совпадение? Идеи носятся в воздухе? Или же Алибасов — это усть-каменогорский граф Калиостро? Для кого-то понятия «бит-квинтет» или «ансамбль популярной музыки» имеют явный душок нафталина. Для меня это поток красок, музыки, сложных ароматов сцены, разноцветных софитов в морду, безжалостных и слепящих, грохот барабанов, хриплый и такой нежный рев моей гитары на излете перед мертвой паузой, в которой обязательно вылезет наш вечный подлый враг — фон 50 герц… Но зал простит. Даже не заметит. Ибо этот живой темный омут с бледными контурами тысяч лиц излучает на сцену мощный поток отраженного волшебства. Это поток с миллионом оттенков, не каждому и название есть. Но есть одно общее, точное слово. Это — поток Любви. Именно она дает нам силы два часа работать на пределе, а потом перетащить тонны аппаратуры за сцену, а потом еще буйно поспорить о проколах и находках концерта.

А я-то здесь причем? Просто стечение обстоятельств. Роковое.

Рассказать об «Интеграле» невозможно. Это как жизнь рассказать.

Да, я не мастер мемуара!

Ловко получилось, правда? Еще мой армейский друг, да что друг, душа родственная, Саня Семенов наставлял: никогда не начинай фразы с отрицания, «не» или «нет» приведут тебя туда, куда ты совсем не хотел попасть! Так он учил меня согреваться по йоговской методике — в самаркандской осенней сырости было ужасно холодно… Так вот, неверно убеждать себя: «мне не холодно», правильно будет: «мне тепло». Помнится, ночи напролет я убеждал себя, стуча зубами: «ноги теплые, теплые, теплые…» Да, не мерз. Но и не высыпался… Отвлекся, однако. Это у меня стиль такой — неожиданные прыжки в сторону. Иной раз сам не знаю, куда прыгну. Некоторых это забавляет, других — раздражает. Но сейчас не тот случай. Я точно знаю, куда прыгну. Прямо в 1968 год. Почему? Хороший был год. Я тогда школу закончил. Одно плохо: моему школьному ансамблю стало негде играть и репетировать. И мы попросились во Дворец культуры металлургов. Нас приняли, выделили репетиционную комнату, дали джазовую электрогитару «MUSIMA» без струн (дека, звукосниматель — в грифе!) и порванный малый барабан… Репетиционная в ДКМ! По нынешним временам явление немыслимое. В том же крыле репетировал знаменитый на весь город «ИНТЕГРАЛ». Конечно же, Борю Алибасова и его команду все знали в лицо. Танцы, концерты, толпы фанатов. Это была арт-элита города. А что мы? Вчерашние десятиклассники, как говорится, ни петь, ни свистеть, ни рисовать… К тому же что-то в нас сдвинулось, сломалось, без родной-то школьной аудитории. Ничего не получалось и в голову не лезло. Пацаны мои стали потихоньку от музыки отходить — кому работу искать, кому к институту готовиться… Застой, короче. Сижу я уныло один в своей репетиционной, пытаюсь продавить эту дубовую «музиму» и тут является в гости Алибасов. По-соседски. Весь — фонтан обаяния, понимания и сочувствия. Разговор ведет очень тактично и осторожно, а фактически предлагает мне бросить все и уйти к нему гитаристом и солистом. Учитывая состояние дел (да и мое тоже), это было предложение, от которого невозможно отказаться. У Бори тоже был нелегкий период. Соло-гитариста Володю Сенченкова забрили в армию. Обычное дело. Он уже и «постриг принял», то есть был острижен наголо и на танцы выходил бледно-лысый, среди патлатых интеграловцев смотрелся дико и вызывал сочувствие.

Вот в это лето я и вышел на сцену танцплощадки парка имени Джамбула в составе группы «Интеграл». В нарядной вельветовой жилетке и с настоящей электрогитарой «HERRNSDORF» — «доска», благородно-серый перламутр… Но чувствовал себя при этом полным идиотом… Репетиция была только одна, быстро-быстро, гармонии по репертуару, а на эстраде надо было синхронно с другими дергать грифом, делать танцевальные па, петь бэк-вокал и улыбаться, улыбаться, улыбаться… При этом не сбиваться с гармонии и ритма. Мы располагались на сцене в одну линию: две гитары, бас, саксофон, клавиши. Ударная установка — в глубине и по центру. Мне приходилось то и дело высовываться из ряда, чтобы посмотреть, что делают другие и, отставая на секунду, делать то же самое. Со стороны — полный тормоз! Танцующие зрители это сразу просекли и забавлялись от души. После окончания одна из авторитетных «дам полусвета», из тех, что постоянно тусовались около группы, подошла к эстраде и достаточно громко объявила:

— А знаете, как мы окрестили вашего новенького? Жертва пьяной акушерки!

Грубовато, конечно. Но я о своем дебюте думал не лучше, так что обижаться не на что. Работа на сцене в составе лучшей группы города оказалась трудом каторжным и выматывающим. А ребята делали ее легко и непринужденно, с удовольствием. Ведь это были танцы. Просто танцы в парке. Там было место и для импровизации, и для пары номеров вне программы (сомнительных с точки зрения идеологии), и для смелых экспериментов с ритмом и звуком. Мало того, мы даже получали зарплату! Вход-то на танцы был платный. А у меня конфуз получился, а не дебют. Вспоминать противно. Прыгну-ка я на полгода назад, в школу…

Вот где было купание в лучах славы и барахтанье в восторге фанатов! Мы, трое десятиклассников и один девятиклассник, сколотили бит-квартет с громким названием «THE ANGELS» (тайным, конечно) — три акустические гитары по 7.50 с самодельными звукоснимателями и барабан, реквизированный из пионерской комнаты. С шумным успехом мы играли на нечастых школьных вечерах. Гитары включали в принесенные из дома радиолы типа «ВЭФ-АККОРД», а пели в угольный микрофон, который наш замечательный физик Святослав Сергеич подключал к древнему усилителю «КИНАП» от школьной киноустановки. В школе физика любили и уважали, даже в самых бандитских классах. В среде учеников он имел трогательное прозвище «Святик», а это дорогого стоит. Например, учительницу истории в старших классах именовали «Бородавкой». Этакая фанатичная старая большевичка в очках с сильнейшими диоптриями, отчего глазки казались маленькими и злыми… Хотя, все относительно, и очень, очень непросто. Когда на экраны вышел фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», именно она, ценой своего здоровья и репутации проломив все партийные и чиновничьи барьеры, организовала-таки общешкольный коллективный поход в кино на этот фильм. Я ненавидел все коллективно-комсомольско-пионерское, но до сих пор благодарен именно ей за тот поход и за тот фильм. Она считала, что дети должны знать правду. А Ромм не врал…

Наш Святик имел простецкую и обыденную фамилию — Лавренюк. Он никогда не повышал голоса, говорил неторопливо и внятно. От него исходила мощная волна обстоятельности и надежности. Серые спокойные глаза, прямая генеральская осанка добавляли в этот аккорд негромкую, но чистую ноту неподдельного врожденного аристократизма. Сорок лет спустя от его сестры, Инны Сергеевны, я узнал, что их настоящая фамилия — Лефчи фон Рейхен. А Лавренюк — это фамилия жены. Фамилия. Набор звуков. Но какую прорву информации, пусть и предположительной, несет этот набор представителям поколений, чьи головы были щедро посыпаны дустом коммунистической идеологии! Отчего это молодые специалисты так страстно стремились распределиться в самые дальние и глухие углы великой империи? Конечно, энтузиазм молодости. Но и что-то еще. Скажем, подозрительное, с партийной точки зрения, происхождение. Мои родители, например. Отец — внук донского казачьего атамана, а мама — из кулаков (у них корова была, а семья — двенадцать человек). После окончания вполне европейского горного института на Украине они сразу рванули в противоположных направлениях: мама в Карелию, а отец в Казахстан. И только потом, года через два… Но я о школе. Репертуар у нашей группы был бедным, убогим даже. Хотя его никто и не регламентировал. Пели советские песни типа «ЛЭП 500 — не простая линия», играли вальсы и танго, инструментальные варианты хитов восточноевропейской эстрады вроде «йе-йе-йе хали-гали»… Музыке никто из нас не учился, нот мы не знали. Но поголовно все были больны «Beatles». Огромную ценность среди школьников имели десятые фотокопии битловских портретов. Магнитофоны были тогда большой редкостью, и отголоски западной музыки распространялись в основном на «костях» — то есть в виде фонографических записей на отработанной рентгеновской пленке, где на просвет действительно были видны ребра и позвонки.

В 68 году произошло эпохальное событие: всесоюзная фирма грамзаписи «Мелодия» выпустила гибкую пластинку с песнями «Beatles»! Песен было две: «Yesterday» и «Girl». Авторами первой были названы «Джон Ленион и Поль Маккартней», а вторая и вовсе была стыдливо обозначена как «английская народная песня». Но и это было чудо, явленное народу идеологами «развитого социализма». Мне страстно хотелось узнать, о чем говорит Леннон в «Girl». Но как?? Краснея и потея, я попросил свою учительницу английского языка Лилию Петровну переписать для меня текст этой песни. Будучи молодой и продвинутой, она согласилась. И переписала. Почти без ошибок. И я приступил к расшифровке, не подозревая, что уже навсегда инфицирован музыкой и поэтикой этого великого языка. А талант и обаяние ливерпульского квартета сделали стремление ПОНЯТЬ непреодолимым. Видимо, это и послужило причиной того, что я захотел стать английским филологом и стал им. Не думаю, что мой случай уникален. Таких, как я к концу шестидесятых были сотни тысяч, а может быть и миллионы… Я сильно подозреваю, что огромная брешь в твердокаменной коммунистической идеологии была пробита не «идеологическими диверсиями», а философией простой человеческой любви и доброты. Ну а «Beatles» ни о чем другом и не пели… Конечно же, нам очень хотелось сыграть и спеть что-нибудь хоть отдаленно похожее. Но не было ни опыта, ни образования, ни текстов, ни нот, даже если бы мы умели их читать. У советского человека, выросшего в условиях тотального дефицита, есть одна забавная особенность. Если у него чего-то нет, а очень нужно, он, в большинстве случаев, не станет заниматься бесполезными поисками, а сделает это сам. Будучи обычным советским человеком, я с самого начала стал выдумывать свои композиции, снабжая их звучными вымышленными именами типа Стэнли Морсон или Билл Стоунбридж. Кстати, тот же «Интеграл» широко этим пользовался для запудривания мозгов идеологическим надзирателям. Чаще всего это шло под вывеской «песня протеста».

Но я о школе. Постепенно школьные вечера стали событием, интересным и ожидаемым. От нас ждали новинок и сюрпризов. Ведь живая музыка — это магия, сиюминутная и непредсказуемая. Потихоньку и учителя привыкли к тому, что школьные вечера как бы сами собой делаются интересными и веселыми, надо только следить, чтобы не было эксцессов. Эксцессами назывались драки, а также распитие портвейна в туалете. Мы и сами не заметили, как школьные вечера постепенно стали немыслимы без нашего участия. Это было интересно, хотя трудно и ответственно. Здесь-то и ожидало нас первое серьезное и совсем не детское испытание.

Очередной школьный вечер, посвященный то ли Советской армии, то ли Международному женскому дню. Но главное там — живая музыка и танцы. И песни, в нашем, разумеется, исполнении. Мы подготовили новую программу, где впервые решились спеть на английском языке. Помнится, это была «Зелень лета» — «The Green Leaves Of Summer». А что, и мелодично и медленно, на советскую смахивает, имя автора вполне благонадежное — Дмитрий Тёмкин (американец, конечно, но кто ж с лёту догадается?) Мы и сами, к примеру, свято верили, что «Билет в детство» — это наша родная советская песня, многие и до сих пор так думают. То, что на самом деле это «Greenfields» Терри Джилкисона мы узнали много позже.

… Однако школьный актовый зал уже возбужденно гудит, нам давно пора на сцену. Волнуемся страшно. А наш барабанщик Саня Павич как на грех опаздывает. Нет его. Актовый зал на пятом этаже, и мы уже запарились бегать вниз к парадному входу, высматривая, не появился ли он. Нас уже вызывают — хлопками и криками. Наконец-то пришел! Мы его тащим к сцене, пытаясь по дороге засунуть в красную вельветовую жилетку. Но он совсем не праздничный, серый, жалкий и какой-то маленький. Что-то невнятно бормочет, лицо — опрокинутое. Через минуту до нас доходит: сегодня у него умер отец. Зал как-то отодвинулся и затих, будто на него положили подушку. Мы стоим кучкой у входа, оглохшие и растерянные. Сразу стало ясно: никакие мы не звезды, несмотря на битловские патлы и цветные жилетки, просто растерявшиеся пацаны, а у нашего друга — беда. Никому и в голову не пришло просить его отыграть вечер. Мы ничего толком не успели обсудить, но и без этого точно знали — играть сегодня не будем. Выступить-то мы могли и без нашего пионерского барабана с самодельной пружинкой, спеть новое, сыграть пару вальсов. Но как, как бросить Сашку? Немыслимо… А через толпу к нам уже решительно продвигается Нина Пантелеевна, учительница биологии и ботаники, наша классная. И с ходу требует, чтобы немедленно шли на сцену и начинали. Мы сумбурно объясняем, что не можем, что у Сашки вот отец, ну не можем мы. Оказалось, она все прекрасно понимает, но вечер срывать — недопустимо. У нас не было признанного лидера и вообще какой-либо иерархии. А поскольку она говорила, глядя преимущественно на меня, то я и ответил за всех, коротко и внятно: играть не будем. Нина Пантелеевна никогда не впадала в истерику, особой вредностью не отличалась, всегда держала себя в руках, в рамках и на уровне. Но тут что-то ее серьезно задело. И не срываясь на крик, но очень напряженно, обращаясь именно ко мне, она сказала: до выпускного всего ничего, и ты еще очень об этом пожалеешь, когда получишь свою характеристику. Мы ушли. И играть не стали. Вот Святик бы нас точно понял, но он возился на сцене с «Кинапом», да и не был главным организатором мероприятия. Постепенно все сгладилось и подзабылось, были и другие вечера, отгремел и выпускной.

Когда я принес домой аттестат и характеристику, и мой отец прочитал ее, то его чуть кондратий не хватил от возмущения. Он тыкал мне в нос мятой тетрадной бумажкой и кричал: «Что это?! Откуда это взялось?!» А там, среди всего нейтрального и положительного, было написано: «…иногда по отношению к коллективу проявляет чванство…» Это «чванство» его прямо доконало. Он решил, что из-за этого слова меня не то, что в институт не примут, в дворники не возьмут! «Это волчий билет!» — кричал он. И он знал, о чем говорил, и о чем по молодости я не догадывался. Успокоившись, он очень тихо и очень твердо сказал: завтра пойдешь и найдешь эту учительницу и любой ценой заставишь ее убрать это слово из характеристики, хоть на колени становись.

Лето, учителя в отпуске, но мы всей группой и с несколькими пацанами из моего класса где-то на окраине среди дачных построек и огородных угодий все-таки нашли нашу Нину Пантелеевну. Она вышла к нам за ворота в чем-то огородно-домашнем, загорелая и спокойная. После пяти минут бестолковых, но убедительных уговоров она сочла, что возмездие свершилось, «чванство» наказано и согласилась характеристику переписать. Попозже. Ближе к вступительным экзаменам. Я так и не разгадал тайну этого «чванства». Наша классная не была злым человеком, в той ситуации не было ни скрытой вражды, ни столкновения амбиций. Значит, это я что-то сделал не так (рефлексия, будь она неладна!) Но факт остается фактом: гораздо чаще людей обижает не то, что им говорят, а то, как. Да, слово — ранит, но интонация ранит глубже…

68-й во многом выдался бурным, суматошным и переломным. Полумиллионная войсковая группировка и пять тысяч танков Варшавского договора съехались в Чехословакию на торжества по случаю окончания Пражской весны, американцы во главе с Фрэнком Борманом облетели Луну, разбился Юрий Гагарин, а Георгий Береговой, первый после гибели Владимира Комарова, слетал на трое суток в командировку на орбиту, Beatles выпустили «Белый альбом» и мультик про желтую субмарину… Но были два события, которые для меня лично оставили длинный инверсионный след. Оба — литературные и, на первый взгляд, не имеющие ничего общего. Мой школьный дружок Толик Костин притащил почитать затертый донельзя тощий журнальчик — «Роман-газету» 63-го года. Это был «Один день Ивана Денисовича». Я прочитал его единым махом сидя на даче, где как бы готовился к экзаменам. Главное, что меня поразило — вовсе не гнусность картины сталинских репрессий (это знание и так было зашито у большинства чуть ли не на генном уровне), а точность и яркость языка. Чудо гармонии, ни одной фальшивой ноты, стопроцентная реальность. Не классик, живой современник, и пишет на таком русском языке!

На той же даче среди старых газет для хозяйственных надобностей я наткнулся на статью Никиты Богословского о Beatles. Целый подвал в «Известиях». Что-то там про песни с крышками от унитазов на шее. Статья озадачила, и сильно. Не содержанием. Какое там содержание — типичный бред тогдашнего идеолога средней руки, невежественного и косноязычного, с потугами на сарказм фельетонного толка. Но автор! Это же автор «Темной ночи», один из лучших мелодистов Союза! Советским людям в некотором парадоксальном смысле повезло: железный занавес отсекал мутную волну рекламного пиара и мы имели дело только с высококлассным конечным продуктом, если, конечно, добывали его. А мы — добывали. И могли оценить качество без подсказки. А тут такая статья. Был там заказ или нет, неважно. Писал талантливый профессионал, музыкант, который не мог не понимать, что материал, валяемый им в грязи, войдет в классику современной музыки. Это даже я понимал, не сделавший еще ни одной толковой песенки! Как же так?! Извечный вопрос. Гений и злодейство. Вещи несовместные. Но совмещаются. И еще как! Лет семь спустя я сидел на концерте «Песняров» в Усть-Каменогорске, слушал огромную композицию, сделанную ими из «Темной ночи» и вместе со всем залом пытался сдвинуть неповоротливый комок в горле. Такая это была мощь, ярость, драйв и нежность! И в основе ее был тот же Богословский. Так где же он не врал? Вообще, феномен советской песни (пока она не захлебнулась в мутной волне попсы) есть для меня совершенно непостижимая тайна. Как в жестко унифицированной, насквозь прошитой партийным рентгеном стране, где ничего нельзя, могли рождаться эти гениальные мелодии и тексты? Ведь если выбросить партийный мусор, останется чистое золото потрясающих изяществом гармоний и мелодики. А тексты! Может быть, все просто: чем художник может ответить «руководящей и направляющей силе»? Да, лошадь можно привести к воде, но вот заставить ее пить… И случайно ли, что лучшие образцы гонимого советского рока отличает та же музыкальная и поэтическая внятность?

Но я о школе. Только на сей раз о другой. О рок-школе. Странно, у меня совершенно не было естественного комплекса новичка-новобранца. Я сразу попал к своим. Домой. Школа была суровая, до кровавых мозолей. Без муляжей и тренировочных полетов. Все сразу, реально, вживую. Но магия сотворчества все трудности превращала в пустяки. Сейчас, издалека и с высоты, интеграловское логово в ДКМ напоминает мне некий филиал Хогвартса. Да, сам Алибасов на Альбуса Дамблдора не тянул, будь он даже в бороде и мантии. В том смысле, что далеко было волшебному директору до Бори. Мастер интриги, психолог, эрудит, изобретатель и прочая и прочая, но всегда в маске эдакого деревенского гармониста-затейника, циника и охальника. Только очень близкие люди могли за эту маску заглянуть, и то мельком. Этот патлатый enfant terrible городского бомонда каждый день начинал с прочтения всех доступных центральных и республиканских газет, дабы иметь представление о событиях в мире и (главное!) о мельчайших движениях аппаратно-партийной мысли, ибо это было залогом непотопляемости коллектива в условиях тотальной цензуры… Циник, что с него взять…

Все ясно. Казалось бы. Но как уложить в этот ряд тот неловкий момент, когда я застал этого циника в его коммунальной комнатушке в слезах и соплях в обнимку с радиолой «Эстония», на которой в десятый раз с вечера крутился только что вышедший LP винил Жанны Бичевской со старинными русскими и казачьими народными песнями?

Мои друзья-музыканты были обычные ребята, может чуть ярче сотен других студентов — инженеров, дорожников, архитекторов. Но вот когда Боря давал палочками тактовый отсчет, они неуловимо преображались. Каждый владел какой-то своей, особой, недоступной мне магией. Сам Алибасов превращался в многорукого Махешвару, сжигателя черной кармы. Грива дыбом, в глазах багровые молнии. Шаман и демон! Своими ритмами он в одиночку мог заставить зал реветь от восторга. Миша Арапов и в жизни-то невозмутим и сдержан как индеец сиу, а уж на сцене — надежен, как скала. Сбить с гармонии его невозможно, даже если рухнет штанга с фонарями. А ведь внутри он волнуется и переживает не меньше остальных. Володя Соловьев способен заставить саксофон петь как угодно — от бархатного полузадушенного шепота до нахального хриплого сопрано. Витя Белозеров может завернуть умопомрачительное гитарное соло, сплошь на «голубых» нотах, но на 32-м такте снова влезть в гармонию, будто там и был. Саня Стефаненко, мой ближайший друг и соавтор, имел позывной «Сидор», присвоенный ему Алибасовым. Боре это казалось смешным. А чего смешного? В переводе с древнегреческого это — «дар Изиды», величайшей богини древности. И ведь точно: его несуетливый, лаконичный и точный бас прочно держал нас всех вместе, подобно плотному гравитационному полю. В 70-м году мы поехали на гастроли в столицу. Приняли нас замечательно, и после серии удачных концертов даже пригласили на беседу в министерство культуры. Солидные министерские чиновники сказали нам много теплых слов, а один из них, не менее солидный, с самого начала не отрывал глаз от Сидора. Когда подошла его очередь говорить, он с искренним восторгом заявил:

— Вот этот парень мне больше всех понравился. У них ведь концерт начинается при закрытом занавесе. Я вот слышу, звук мощный, полный, с контрабасом. А когда занавес открылся, смотрю, а контрабаса-то и нет! Оказывается, этот парень так на гитаре играет! Молодец, здорово придумал!

Когда мы вышли из министерства, Алибасов меня спросил:

— А ты знаешь, кто этот дядя, которому наш Сидор так понравился?

— Кто?

— Он заведует всеми эстрадными коллективами республики.

Смешно, конечно. А вдруг он тоже почуял волшебство и магию? Дар Изиды, как ни крути…

А я… Что я? Вот знак интеграла чем-то смахивает на шею диплодока, торчащую из воды. Такая тощая, вытянутая латинская «S»… А я ощущал себя в самой глубокой ямке этой загогулины. И карабкаться наверх было ой как далеко… Но очень хотелось научиться магии. Хоть немного.