Литературное объединение «Новые писатели». Дополнение к четвертому занятию

Добрый день всем!

Стало уже традицией, что наш постоянный участник литературных разборов представленных текстов Александр Симатов не успевает прислать свою рецензию к сроку. Ничего не имеем против, дадим ниже как дополнение. Тем более что подошло время предоставить слово и Игорю Косаркину, чей рассказ «Хочу остаться человеком» — http://www.new-writers.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=732&Itemid=93 мы взяли за основу нашего четвертого занятия.

 На предыдущем заседании мы разместили на странице нашего литобъединения разборы рассказа Игоря Косаркина, которые предоставили Виталий Лозович, Роман Богословский и Леонид Кузнецов. Неплохо будет, если вы эти рецензии перечтете перед тем, как приступить к текстам Александра Симатова и ответному слову автора рассказа. Это здесь — http://www.new-writers.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=733&Itemid=94

А теперь, когда вы снова вернулись на эту страницу, обещанное.

Запоздалое желание

[Игорь Косаркин. «Хочу остаться человеком»]

Давайте поступим следующим образом. Весь текст разбирать не будем (это заняло бы много времени), только две первые главы, но тщательно. При анализе текста будем больше использовать вопросительную форму, тем самым приглашая вас к самостоятельным размышлениям и ответам. В заключение коротко поговорим о сюжете, замысле рассказа и о прочем.

«Шульц появился на крыльце дома. Несколько раз крепко зажмурил глаза, стараясь привыкнуть к яркому солнечному свету».

Забегая вперёд сообщим, что оказавшись в доме и проведши там две-три минуты, Шульц всё хорошо разглядел и даже обратил внимание на ночной горшок под кроватью (где обычно бывает темновато), разрисованный синими цветами. То есть в доме было не темно, ведь в окна светило яркое солнце. Вопрос: зачем, выйдя из дома, несколько раз крепко зажмуривать глаза, стараясь привыкнуть к дневному свету? Шульц ведь не из темницы выбрался после часового заточения…

«— Всё, — Шульц с неприятным удивлением отметил про себя, что Мартин продолжает одной рукой сжимать гранату, второй — карабин, ствол которого теперь был направлен прямо ему в грудь».

Нам с вами ничего не известно о том, как Мартин держал карабин перед тем, как Шульц направился в дом. Вопрос: зачем здесь понадобилось наречие «теперь»? С каким предыдущим положением карабина сравнивается его теперешнее?

«Мартин, словно опомнившись, засунул рукоятку гранаты за поясной ремень и повесил карабин на плечо.

— Здесь никогда заранее не знаешь, что может ждать за ближайшим углом, — Мартин тяжко вздохнул. Он ещё не пришёл в себя после жестокого ночного боя с партизанами. Посмотрел на руки, влажные от пота. Страх и напряжение продолжали плотно держать в своих тисках».

Если бы вам сообщили, что граната была засунута… за ремень, вас смутило бы отсутствие информации о том, что это был за ремень? Или вы самостоятельно догадались бы, что речь идёт о ремне, с помощью которого держатся штаны (или что там было на солдатах Вермахта)? И ещё: если слово можно удалить, — если не с пользой для текста, то, по крайней мере, без какого-либо (в любом отношении) ущерба для оного, — как вы считаете, его надо удалить? И в дополнение: если вы считаете, что определение «поясной» надо оставить, то может быть, надо было сообщить читателю на какое именно плечо Мартин повесил карабин — на левое или на правое?

 «— … заранее не знаешь, что может ждать за … углом, — Мартин тяжко вздохнул». Вам не режет слух этот действительно тяжкий переход от прямой речи к словам автора? Если бы прямая речь продолжалась авторской, то слова автора отделялись от неё запятой: «— … что может ждать за … углом, — тяжко вздохнул Мартин». А в оригинале вы наблюдаете подобное естественное продолжение? Если нет, тогда надо было начать слова автора с нового абзаца, а прямую речь закончить точкой, не правда ли?

 «Страх и напряжение продолжали плотно держать в своих тисках». Чтобы воспринять этот образ плотного удержания, надо прежде согласиться с тем, что и у страха, и у напряжения есть тиски. И даже если тиски у них есть (не будем спорить, вполне возможно), не стоило ли написать проще, как вы считаете? Например, что страх и напряжение по-прежнему не отпускали Мартина.

«— В квартале Бармен-Митте за углом меня ждала пивная толстяка Хеффера, в котором продаются тёмное горькое пиво и слегка подкопченные сосиски, — Шульц усмехнулся».

Только что мы об этом с вами говорили. Если между прямой речью и словами автора незримо присутствует «ступенька», то почему бы не разделить их на отдельные предложения? Если же вы хотите, чтобы слова автора были естественным (на слух) продолжением, то уберите эту «ступеньку», тем более что в данном случае это делается элементарно: «— В квартале Бармен-Митте за углом меня ждала пивная…, — 1) усмехнулся 2) Шульц».

Пару слов о том, что продаётся в пивной. В пивной (кафе, ресторане) не продают, а подают (потчуют, угощают, кормят, готовят). Вы же не спрашиваете своего приятеля — завсегдатая питейного заведения: «А что там продают?» Продают в универмаге…

«— Что не так с моими словами? — Шульц посмотрел вдаль, где в самом начале улицы… застыл крытый брезентом грузовик... Ближе, прямо на середине дороги, зловеще темнела громада бронетранспортёра. Напоминая вход в ад, чернело отверстие дула пулемёта MG 131, направленного поверх кабины вглубь улицы. Уткнувшись в плечевой упор над ствольной коробкой склонился пулемётчик. Склонился — мягко сказано. Шульцу показалось, что он просто положил на неё голову, как на пуховую подушку».

«… зловеще темнела громада бронетранспортёра…» «Зловеще темнела» — это штамп, «зловеще темнела громада» — это штамп вдвойне. Давайте рассуждать. Чьё восприятие бронетранспортёра описывает автор? Впечатлительной дамочки? Пугливого ребёнка? Нет, вдаль смотрел солдат, до этого два года воевавший в Европе и убивавший (да, да — убивавший!) людей. Тогда к чему этот зловещий образ привычной для него военной техники?

Но на этом автор не останавливается и продолжает нагнетать страсти: «Напоминая вход в ад, чернело отверстие дула пулемёта MG 131». Там громада темнела, здесь дуло чернело... Вопрос: зачем нам с вами, читатель, обязательно знать, каким именно пулемётом был вооружён транспортёр? Далее факт: пулемёт MG 131 состоял на вооружении военных самолётов Люфтваффе и только в 1944 году его стали передавать сухопутным войскам. Так что летом 1941 года Шульц не мог видеть его на бронетранспортёре. Но это не главное. Обратите внимание, что Шульц смотрел вдаль (где в самом начале улицы…), а ближе (не близко, а ближе!) этой дали стоял транспортёр с пулемётом. Теперь ответьте, пожалуйста, как отверстие диаметром тринадцать миллиметров (это калибр пулемёта — диаметр вишни), находящееся чуть ближе, чем вдали — в начале улицы, могло, во-первых, быть видимым и чернеть, будучи дыркой в чёрном стволе, а во-вторых, могло напоминать вход (лучше сказать — «входик») в ад (если конечно его когда-нибудь кто-нибудь видел)? И вообще, вам не кажется, что ассоциировать любое дуло с входом в ад — это пошло?

Теперь по мелочи. Почему грузовик застыл? Во льдах, что ли? Студень может застыть в холодильнике, человек может застыть (в смысле опешить) от страха, удивления, боли, неожиданного видения или звука. Грузовик может стоять, тормозить, застрять, но застывать ему не свойственно. И почему прямо на середине? Он что — не мог просто стоять посередине? Мистическая картина, составленная из неодушевлённых предметов: грузовик застыл прямо, транспортёр зловеще темнел громадой, отверстие дула чернело входом в ад...

И зачем нам рассказывать про то, куда было направлено дуло? И почему просто положил? И почему «как на пуховую»? А вот это вот необъяснимое: «Склонился — мягко сказано». Что же получается: автор написал «склонился», затем подумал и решил, что написал мягко. Признался читателям в этой своей оплошности, написав «склонился — мягко сказано» и продолжил теперь уже не мягко. Что это за общение с читателем вне текста произведения? А ведь напиши автор «Шульцу даже показалось», и этого «даже» было бы достаточно.

Читатель! Как вам этот вариант без мистики и страшилок?

«— Что не так с моими словами? — спросил Шульц и посмотрел вдаль, где в самом начале улицы… стоял крытый брезентом грузовик... Ближе, перегородив дорогу, занял позицию бронетранспортёр. Над его кабиной возвышался пулемёт. Уткнувшись в плечевой упор, над ствольной коробкой склонился стрелок. Шульцу даже показалось, что он положил на неё голову, как на подушку».

«Проверяли по пути каждый дом, но заставали лишь пустые комнаты и мух, с жужжанием кружащих над неостывшей едой, оставленной на столах».

Напомним читателю, что Шульц заглядывает в каждый дом в расчёте обнаружить партизан, но никого не застаёт. Можно предположить, что в сербском городке было идеально налажено сарафанное радио, благодаря которому люди по неизвестному сигналу синхронно снимались со своих мест и мгновенно исчезали. «А почему бы нет?» — возразите вы. Но тогда придётся признать, что пищу в городке принимали тоже синхронно, потому что в каждом доме мухи летали над неостывшей едой на столах.

«Как на «Марии Целесте», корабле-призраке, заметку о котором Шульц, в обеденный перерыв между работой над оформлением витрины магазина фрау Ленге, однажды прочитал в местной вуппертальской газете».

Заметим для начала, что обеденный перерыв всегда бывает между работой до и работой после. Обеденный перерыв между работой — это что-то неудобоваримое, потому что «между» — значит между чем-то и чем-то. Может быть лишь перерыв в работе или перерыв между разными работами: сначала раскапывал — после закапывал. Представьте себе фрагмент объяснительной записки: «В обеденный перерыв между работой на станке я…»

И обратите, пожалуйста, внимание, что фразы «в обеденный перерыв… однажды» и «однажды… в обеденный перерыв» — это «две большие разницы», как говорят в Одессе. Второй вариант, безусловно, предпочтителен.

Вопрос: какая фраза вам больше нравится: «работать над оформлением чего-либо» или «оформлять что-либо»?

В целом получилось тяжёлое, нечитабельное предложение. Автор попытался рассказать нам сразу о многом: кем работал Шульц; у кого и где он работал; о чём была заметка, которую он прочитал; где заметка была напечатана; когда он её прочитал. Задачка не из простых. Давайте, читатель, попробуем переписать предложение автора таким вот образом:

«Как на ‘Марии Целесте’, корабле-призраке», — вспомнил Шульц. Однажды он оформлял витрину в магазине фрау Ленге и в обеденный перерыв прочитал заметку об этом корабле в местной вуппертальской газете».

«Глядя безумным взглядом на раскрытое окно небольшого белого домика, он с остервенением выдернул из-за пояса одну из гранат».

«Небольшой домик» — это масло масленое. Либо небольшой белый дом, либо белый домик.

Помните, читатель, мы с вами размышляли, нужно ли нам знать, что ремень у Мартина был поясным? И если это знать необходимо, то почему бы не потребовать у автора определённости в отношении плеча, на которое Мартин повесил карабин: левое оно или правое? Здесь автор продолжает считать, что определённость — вещь необходимая и сообщает нам, что Мартин выдернул из-за пояса одну из гранат — ни две из гранат, ни три, а одну из гранат. Читатель! А почем бы Мартину не выдернуть из-за пояса… гранату?

«— Стой! — выкрикнул он. — Не надо! Я проверю.

Мартин, видимо ещё не до конца понимая произнесённых слов, стал свинчивать с деревянной рукоятки крышку…»

Почему «видимо»? Это же авторский текст, написанный не от первого лица, а от третьего лица и поэтому автор обязан знать, почему Мартин стал свинчивать... И вообще странно, что «ещё не до конца». Чего же там понимать, если вам орут: «Стой! Не надо!» И не проще ли было написать, что «не реагируя на крик Шульца, Мартин стал свинчивать…»?

«Шульц тряхнул головой, освобождаясь от пелены липкого безумия, исходящего от Мартина».

Знаете ли, тут разбираться надо, идя от простого к сложному. Сначала выясните, что такое «безумие», чтобы иметь полное представление о предмете. Далее сделайте безумие липким, во всяком случае, попытайтесь сделать. Возможно, что уже на этой стадии вы «поднимите лапки кверху». Если же образ липкого безумия вам удастся и предстанет в вашем сознании совершенно чётко, займитесь поиском у липкого безумия пелены. Если найдёте — вы выиграли. Кстати, расскажите нам потом: пелена у липкого безумия липкая? или обычная? в том смысле, что пелена — она и в Африке пелена.

Читатель, а как вам такой вариант:

«Шульц тряхнул головой, стараясь освободиться (отстраниться) от безумия, исходящего от Мартина».

Или:

 «Шульц тряхнул головой, боясь заразиться безумием, исходящим от Мартина».

 «…грань между обычным убийством и уничтожением противника на поле боя в сознании Шульца стала резко размываться. Как, видимо, и у остальных солдат семьсот четырнадцатой пехотной дивизии вермахта».

Наречие «резко» предполагает выполнение какого-либо действия в очень короткий промежуток времени, условно говоря — мгновенно. А «размывание» — это процесс, то есть действие, протяжённое во времени (неважно, в течение пяти минут или пяти веков). Поэтому размывание не может произойти резко, оно может происходить быстро (или медленно, стремительно). Состояние больного может резко ухудшиться, то есть скачкообразно, но… быстро (не резко!) ухудшаться. Вы можете вспомнить, что «кровяное давление резко упало (как с обрыва — вниз)». Совершенно справедливо, но! падало быстро, а не резко!

Несколько слов о грани. Грань — это такая тонкая «штука», не имеющая «толщины». Размываться может плотина, могут размываться критерии добра и зла, границы и даже человеческие ценности. А грань можно перейти, она может стереться или исчезнуть — кстати говоря, как и граница. Разница весьма тонкая, воспринимается только на слух (понять это нельзя): «размытая граница» — это хорошо, а «размытая грань» — не очень. В общем, резко размытая грань — это далеко не лучший вариант.

И снова «видимо». Мы с вами только что это обсудили, не будем возвращаться к пройденной теме. Вот вопрос: зачем автору понадобилось делать умозаключение в отношении целой дивизии? Несмотря на то, что он — Автор, он не может этого знать. И ещё: на основании чего автор решил, что нам интересно будет знать, что дивизия была семьсот четырнадцатая и пехотная? Нам бы хотелось побольше узнать о переживаниях Шульца, о его внутреннем мире, о причинах метаморфозы, которая почему-то с ним произошла. Как он шёл к этому нравственному возвышению в себе? Не правда ли, читатель? Ведь рассказ именно об этом человеке и более ни о чём; номера дивизий нам ни к чему.

«— Хорошо, Готлиб, забудь про сербов, — Шульц старался изъясняться твёрдо и спокойно. — Все предыдущие проверенные дома оказались пустыми».

Солдатам на войне как-то не свойственно изъясняться, не правда ли, читатель? Им присущ другой стиль общения, более грубый и простой.

«Предыдущие проверенные» — это избыточность. Либо предыдущие — они же проверенные, либо проверенные — они же предыдущие.

«Выражение лица Мартина стало осмысленным. Абсурдная рациональность перевесила доводы нравственности. Тем более что в действительности недостатка в боеприпасах у них не было».

Прежде поясним, что Шульц минутой раньше предложил Мартину не тратить без толку боеприпасы, так как все дома оказались пусты.

Теперь исследуемая фраза. Почему Мартин не швырнул гранату? Потому что «абсурдная рациональность перевесила доводы нравственности». Напомню, что эта фраза относится к Мартину, который только что собирался бросить гранату в окно дома. Фраза красивая, но лишённая смысла (возможно в результате погони за красотой). Судите сами, читатель: Мартин не бросил гранату, потому что желание сэкономить боеприпасы оказалось сильнее желания (это довод нравственности!) взорвать мирный дом.

Понятно, что хотел сказать автор: на Мартина «подействовала» рациональность, а не нравственные доводы — так и надо было написать. Но, к сожалению, получилось так, как получилось.

Почему рациональность абсурдна? В данном случае в рациональности нет ничего абсурдного. Она очевидно излишня, но в это слово вкладывается совсем иной смысл.

И почему «доводы нравственности»? У нравственности нет доводов. Нравственные (моральные) соображения (доводы)…

«Шульц обнаружил две крохотные комнатки».

Либо крохотные (маленькие) комнаты, либо просто комнатки. Одно из двух.

«В отличие от капеллана Брауна, призывающего швырять эти деревяшки в огонь, чтобы не искушать немецких солдат — добропорядочных католиков — и не распространять «языческую заразу».

Факт: католиков и протестантов среди немцев примерно одинаковое количество.

«Шульц, посмотрев на мать с ребёнком, убрал с цевья карабина руку и приложил указательный палец к губам, надеясь, что сербка повинуется его жесту. Удерживая в левой руке оружие и не снимая палец со спускового крючка, наклонился. Свободной рукой отогнул низ одеяла и заглянул под кровать. Партизан он не обнаружил. Зато нашёл фарфоровый ночной горшок, разрисованный синими цветами. Ухмыльнулся находке. Интересно, ночные вазы можно брать в плен?»

Посмотрите, читатель, как много мы узнали о манипуляциях Шульца в комнате, в которой он увидел женщину. Тут вам и указательный палец (правой руки, если вы внимательны), и левая рука, и свободная рука. И юмор даже есть: заглянув под кровать, Шульц не обнаружил там партизан.

Одно задание читателям: докажите, что Шульц был левшой. Это несложно благодаря массе деталей, которыми поделился с нами автор. И вопрос первый: можно ли несвободной рукой отогнуть низ одеяла? Вопрос второй: почему Шульц нашёл горшок? Он что — недавно его потерял? Третий вопрос: почему Шульц боялся, что сербка не повинуется ему? Она разве не была испугана и не хотела жить? В действительности ему надо было бояться, что женщина может не понять его.

А теперь наш с вами вариант этого очень подробного абзаца:

«Посмотрев на мать с ребёнком, Шульц приложил палец к губам, надеясь, что сербка поймёт его. Удерживая оружие, и не убирая палец со спускового крючка, он наклонился, отогнул низ одеяла и заглянул под кровать. Под кроватью стоял фарфоровый ночной горшок, разрисованный синими цветами. Шульц улыбнулся находке».

Заметим напоследок (это пригодится нам для окончательных размышлений о рассказе), что наш солдат Шульц готов был в любой момент открыть огонь в комнате, в которой находилась молодая женщина с грудным ребёнком. Тем не менее, у него вдруг возникло желание быстрее выйти из дома и пристрелить Мартина.

Вы спросите, куда в нашем варианте подевался последний кусок абзаца: «Интересно, ночные вазы можно брать в плен?» Мы его выбросили. Согласитесь, что это странно — так шутить, держа палец на спусковом крючке. Чем это объяснить? Разве что желанием автора представить Шульца мягким, впечатлительным человеком, имея в виду финальный поступок героя?

Мы разобрали текст двух первых глав и теперь поговорим о рассказе «в целом». Давайте сначала вспомним, о чём он.

Жил-был на свете оформитель витрин немец Йозеф Шульц. В 1939 году его призвали в армию Вермахта, и он пошёл служить, веря, что освобождает Европу от коммунизма и что германская раса избрана Богом для того, чтобы нести свет человечеству. Два года он жил этой верой и выполнял приказы начальства, которые, как вы понимаете, не носили гуманистический характер, поскольку за два года фашистская Германия «огнём и мечом» успела завоевать всю Европу. А Шульц — напомним — не служил в интендантской роте или в гарнизонном оркестре, он был пехотинцем, самой что ни на есть главной боевой единицей Вермахта. Так дальше и протекала бы жизнь Шульца в обычных ратных (кровавых) трудах, если бы в апреле 1941 года судьба не занесла его в Сербию, где он поучаствовал в скором разгроме югославской армии и затем остался там же нести оккупационную службу и уничтожать сербских партизан. Уничтожением партизан он занимался примерно до середины лета (в рассказе есть подсказка: груши уже крупные, но ещё не созрели до конца — «кислятина»). Если точнее — последний бой с партизанами был у Шульца ночью, предшествующей дню, события которого описаны в рассказе (к этому бою мы ещё вернёмся). В этот день взводу Шульца выпала жуткая миссия: они должны были расстрелять группу «гражданских лиц» — якобы партизан. Шульц не смог (не захотел) в этом участвовать, разоружился и стал в строй мирных сербов, ожидающих своей смерти. Вот и весь рассказ.

Герой совершил поступок? Разумеется, ещё какой! Благороднее, нравственнее, человечнее придумать поступка не удастся, разве что равной силы и высоты.

Прочитав приведённое выше весьма краткое описание, читатель резонно должен был бы предположить, что рассказ целиком будет посвящён этому человеку — Йозефу Шульцу — по той простой причине, что автор должен будет рассказать читателю, что произошло с его героем, и убедить читателя, что метаморфоза, приключившаяся с героем, — это не случайность, не результат его безумства. Почему он вдруг пожалел сербов после двух лет войны? Разве в течение кровавых двух лет он не видел, как гибнут мирные жители Франции (Польши, Бельгии, Чехии…)? Разве не он стоял в апреле на вершине холма (как Наполеон у Москвы — честное слово…) и наблюдал, как внизу под его ногами пылал Белград? Разве он не осознавал, что там, в пламени пожаров, под бомбами гибнут мирные люди, в том числе старики и дети? Повторим вопрос: почему он так долго шёл к своему Поступку? И что произошло ЭТИМ днём? Ведь только что (смотрите третью главу, последний ночной бой с партизанами) в этот же день он напомнил сослуживцу, что «мы всю Паланацкую роту партизан на склонах Градиште положили. Сейчас они благоухают на горячем солнышке». Вы слышите? Это он о трупах…

Задача перед автором стояла архитрудная: в течение короткого рассказа ему нужно было логично и достоверно «довести» героя до Поступка. Имея в виду «отягчающие обстоятельства», которые мы только что упомянули, сделать это было сложно вдвойне.

Автор делает попытки убедить читателя в том, что превращение Шульца в Героя естественно, но они не убеждают. Вот фрагменты мыслей и слов Шульца, разбросанные по тексту и призванные подготовить читателя к финалу:

«Бедняга Мартин. Он не боится гранатой случайно убить женщину с грудным ребёнком»; «Могут погибнуть невинные люди»; «Господи, они перестают быть людьми»; «Почувствовал, как его пробил озноб от пришедшей в голову мысли (это о том, чтобы Мартин натворил в доме своей гранатой — А.С.)»; «Лишь бы в душе источник веры не иссяк!»; «Я не понимаю, зачем нам захватывать полмира?»…

Последнее, что сподвигло Шульца на Поступок, было видение юноши и девушки, которые перед расстрелом крепко держались за руки: «Время пришло. Когда-то надо для себя определиться, кто ты — человек или уже нет».

Красиво, пафосно… и поверхностно. Чтобы получилось иначе, надо было «наполнить весь рассказ оформителем витрин Йозефом Шульцем». Весь! Надо было рассказать, как он воевал последние два года, что с ним происходило, что он успел за это время увидеть, почувствовать и понять. А чтобы читатель понял, почему он менялся так долго, надо было раскрыть внутренний мир героя, его психотип, его характер, заставить героя рефлектировать и в итоге доказать, что так бывает, когда человек годами участвует в творящемся вокруг него зле и потом вдруг против этого зла восстаёт.

Зажатый в рамки им же самим предложенного сюжета, автор не в состоянии был этого сделать, попытка заранее была обречена на провал. Вспомните, что у нас по сюжету? Куча немецких солдат бродит по сербскому городку в поисках партизан, а наш герой периодически делится с читателем своими тайными мыслями или высказывается вслух, пугая сослуживцев. Знаете сколько поименованных героев в нашем небольшом рассказе? Тринадцать! Представляете? Чёртова дюжина, вот она: Шульц, Мартин, Дезингер, Вебер, Хартманн, Уфер, Байдель, Келлерман, Тиссен, Голлуб, Шталь, Фукс, Браун. Зачем их столько? Помогли они нам понять Йозефа Шульца? Нисколько. Достаточно было одного Шульца и Мартина, чтобы тот «подыграл» автору.

Ещё один интересный вопрос: почему автор выбрал для своего рассказа немцев и сербский городок 1941 года? Если бы мы с вами знали, что данный рассказ имеет хоть какую-то мало-мальски документальную основу (исторический факт, описанный где-то случай), тогда выбор автора был бы понятен. Но представляется, что это не так, то есть весь текст рассказа сочинён автором от начала до конца. В связи с этим хочется спросить, зачем автор ушёл так далеко в историю? Дело в том, что поступок героя наднациональный и надвременной и суть его заключается в том, что человек выступает против заведённого порядка (можно сказать против системы), потому что считает, что правда на его стороне. Это значит, что героем мог быть кто угодно, но более близкий читателю по времени действия. Например, героем мог стать донбасский сепаратист, вдруг отказавшийся заниматься отъёмом бизнеса у местного населения. Или наш российский солдат из чеченской войны 90-ых, вдруг отказавшийся участвовать в зачистке чеченских селений…

С уважением

Александр Симатов

Линия защиты

Не нарушая канву литобъединения Литературного агентства «Новые писатели» (дабы поддержать традицию, начало коей положено на третьем занятии, и в некотором смысле показать пример авторам, «отсиживающимся в окопах»), решил написать комментарий к рецензиям к моему рассказу «Хочу остаться человеком» и уделить внимание защите произведения.

В первую очередь слова о рецензиях. Точнее, с чем я однозначно и безоговорочно согласен с уважаемыми рецензентами.

Цитирую:

«Ведь тех, кто вытаскивает готовое из матрицы языка, и так хватает». Р. Богословский

«Напоминая вход в ад, чернело отверстие дула пулемёта MG 131, направленного поверх кабины вглубь улицы».

«Шульцу показалось, что он просто положил на неё голову, как на пуховую подушку». В. Лозович

«Но… «Тишина и пустота настораживали», «зловеще темнела», «напоминая вход в ад», «просто положил на неё голову, как на пуховую подушку», «после разгрома опереточной югославской королевской армии»… Это я не прочел и двух страниц текста и не все вытащил на свет. Роман Богословский употребил слово «матрица», я просто привожу примеры ее применения». Л. Кузнецов

Относительно данных моментов сложно поспорить с рецензентами. Словосочетания, обиходные в литературе, и следовало бы поискать другие сравнения. Больше сказать, чем сказал Леонид Кузнецов, невозможно: «Так — нельзя. Нельзя, если подушка, то пуховая, а если югославская армия, то — опереточная. То есть, оказывается, в тексте все есть — и окрашенность, и метафоры, и много еще всяких до боли избитых фраз, которые хорошо бы, конечно, употреблять, но пореже, и в самых крайних случаях».

Крайние случаи… Пожалуй, читателю нужно видеть «вход в ад» в дуле крупнокалиберного пулемёта. Как и «зловещую громаду бронетранспортёра». Если найду подходящие словосочетания, не меняющие экспрессивной окраски, то обязательно заменю. Либо трансформирую предложения. В любом случае, эти замечания я считаю для себя полезными и понимаю, что над рассказом, скорее всего, ещё придётся поработать.

Цитата: «Во всех домах у сербов иконы. Шульцу, истовому католику, они больше напоминали африканские тотемы. Варвары. Неужели они всерьёз верят, что иконы оградят их дома от разорения или помогут победить? Йозеф искренне не понимал сербов, но относился к их вере вполне лояльно. В отличие от капеллана Брауна, призывающего швырять эти деревяшки в огонь, чтобы не искушать немецких солдат — добропорядочных католиков — и не распространять «языческую заразу».

Что касается икон и католиков. Вообще-то, когда в одиннадцатом веке (1054г.) единая Православная церковь раскололась под действием Рима, то католики не отказались от икон и сам Папа Римский вроде как молится перед иконой Божьей Матери, потому как самое большое различие в православной и католической вере — это огромный культ Богоматери у католиков, а также всякие новшества типа «чистилища». Иконы отвергают ПРОТЕСТАНТЫ. В начале 16 века вначале Кальвин (кажется в 1509 году, швейцарец французского происхождения, церковь кальвинистов, гугенотов), за ним в 1525 году Мартин Лютер (церковь лютеранская, Екатерина Великая в молодости Софьей была лютеранкой) в Германии раскололи католическую церковь и провозгласили, что человек должен общаться с богом напрямую, минуя даже подчас священников, а иконы они обозвали язычеством, то есть молятся католики и православные на «божков», хотя на самом деле и те и другие молятся не НА иконы, а ПЕРЕД иконами. Потому в рассказе прослеживается неточность, скорее всего эти солдаты были протестантами, так распространёнными в Германии ЛЮТЕРАНАМИ. Это о неточности».

Всё верно. Здесь Виталий Лозович правильно подметил. Но эта неточность легко поправима. Есть ОГРОМНАЯ разница в стилистике написания православных и католических икон, отношения к ним, а также какое место они занимают в домах католиков или православных христиан. Исправления потребуются не слишком сложные. Тем более крестоносцы, да и солдаты армии Наполеона, ландвера или вермахта, будучи католиками или протестантами, действительно считали православных христиан язычниками и варварами. Один только поход шведов в 1240 году чего стоит. Шведы привезли с собой на Русь 6 епископов (из 7 на всю Швецию), которых благополучно угробили дружинники князя Александра.

Теперь об одной части рецензии Виталия Лозовича, с которой я мог бы согласиться, но существуют и аргументы против.

Цитирую: «Мне очень бы хотелось, чтобы где-то, может под грушевым деревом, перед тем как их нашёл обер-лейтенант Голлуб, после «дивного» сна как предзнаменования перед расплатой, всё же вот где-то может перед самым сном дать хоть немного — один абзац, строчек десять или двадцать — размышления Шульца с самим собой?.. То есть довести состояние человека до пика, когда подсознание человечности одерживает вверх над сознанием подчинённости. Подчинённости условиям, в которых находится человек Шульц. Вот такого размышления, мне кажется, совсем бы и не помешало».

Да, вроде бы логично, но… Шульц — солдат. В гражданской жизни — оформитель витрин. Не философ. При этом солдат — не значит убийца. В рассказе он предстаёт как человек с уже сформированным мировоззрением. Экскурс к размышлениям Шульца лишь ненужным образом нагрузит текст. На мой взгляд, достаточно его разговора с Тиссеном, в котором выражено всё его отношение к войне:

«…Я воюю почти два года. Спрашиваешь, верю ли я в святую миссию Германии? Возможно. Только в последнее время я чувствую себя обманутым. Такое ощущение, что меня надул как распоследнего ротозея карточный шулер на Ноймаркте. Я не понимаю, зачем нам захватывать полмира? Объясняют, что ради его свободы. Тогда в чём заключается его освобождение, если мы планируем возделывать чужую землю и строить на ней свои дома? Зачем мне землевладения в Литве или на Украине? Мне нравится Вупперталь. Бармен-Митте с его ратушей Эльберфельда, кирхой и домами, цепляющимися за крутые склоны долины реки Вуппер. Мне не нужна ни Сербия, ни Польша, ни тем более Россия. Говорят, там зимой лютый мороз. За что мы должны умирать на Восточном фронте? За право жить в холоде? Но есть и другая причина. Мать воспитала меня настоящим католиком. Она научила ценить человеческую жизнь. Любую, будь то германец, англосакс или славянин. Бог создал нас всех равными, по образу и подобию своему. Почему вдруг всё стало иначе? Курт, мы не считаем славян людьми. А сами-то мы ещё люди? Сегодня Готлиб едва не убил женщину с маленьким ребёнком. И не видит трагедии в том, если бы убил. Для солдата великое бесчестие отнять жизни безоружных людей. Тем более детей и женщин. Я никогда не забуду горящий Белград. Разбомбленные дома. Трупы мирных жителей на разрушенных улицах. Курт, ты осознаёшь, что всё это натворили мы?!»

Ёмко и доходчиво. Конечно, можно расписать душевные стенания солдата вермахта… Но нужно ли?

Во-от! Вот мы и подошли к моменту, где у меня на конкретные замечания в рецензиях есть вполне весомые контраргументы.

Первое. Коротко. Детали… MG 131, МР-40… Во многих произведениях мелькают аббревиатурные наименования оружия или названия техники: АК-47, АК-74, пулемёт Максима или «Максим», ППШ… Танки Т-34, Т-72, «Тигры», «Шерманны», «Валентайны», «Абрамсы», «Леопарды»... И никого их наименования не смущают. Почему они смутили рецензентов в этом рассказе? Я не мог написать, к примеру, «шмайссер». Так в обиходе почему-то называли пистолеты-пулемёты Фольмера советские солдаты, партизаны. Впоследствии — и писатели. Хотя Хуго Шмайссер к МР-36/МР-40 имеет лишь эпизодическое отношение. Он был создателем модификации МР-41, но она не получила распространения… Но такие подробности к литературе уже не имеют никакого отношения.

Вторая Мировая война (особенно первые годы) была войной винтовок и карабинов (вопреки многим советским фильмам). Это отлично видно на кадрах многочисленной кинохроники. Поэтому в рассказе и был сделан скользящий акцент на вооружении Уфера. Он действительно представлял собой серьёзную боевую единицу пехоты, так как имел огневое преимущество в быстроте смены магазинов пистолета-пулемёта и скорострельности перед остальными солдатами взвода.

Другой акцент на фразе: «— Всё, — Шульц с неприятным удивлением отметил про себя, что Мартин продолжает одной рукой сжимать гранату, второй — карабин, ствол которого теперь был направлен прямо ему в грудь». Не считаю излишней детализацией. В той пространственно-временной точке Шульц не планировал быть случайно застреленным излишне нервничающим сослуживцем. Хотя в эмоциональном порыве Шульц сам хотел застрелить Мартина. Но об этом позже.

О рецензии Леонида Кузнецова. Леонид проделал серьёзную работу, не пожалел времени, чтобы пройтись по комментариям к рассказу и судейству в 5 Чемпионате прозы на «Парнасе». «Парнас» — литературный сайт. И Леонид Кузнецов прав — чемпионат прозы проводится ежегодно. В этом году он состоит из 8 туров. Чемпионат по сути своей является тренингом для авторов-прозаиков. Интрига в том, что он — анонимный. Автор неизвестен ни судьям, ни другим участникам литсайта. Имя автора раскрывается только после окончания судейства в туре и подведения итогов. Темой данного тура был «Семейный рассказ», т.е. не рассказ о семье, о быте, а рассказ, который с интересом могли бы прочитать все члены семьи. Поэтому и выбор стиля соответствующий. Он должен быть понятен, интригующий, несущий в себе смысл, но без излишнего морализаторства.

«Рассказ написан так называемым «ноль-стилем».

«Но метафизического выхода за пределы не хватило. Да, Шульц становится чуть ли не святым, да, он умеет сопереживать даже врагу, да, война ему ненавистна, да он принимает мученическую смерть от своих же, — но «прорыва за» не случилось…» Р. Богословский.

Не согласен. Да, «матричные» литературные обороты встречаются. О чём я написал в самом начале. Но язык, стиль я выбрал правильный. Здесь приведу сразу несколько цитат рецензентов:

«На мой взгляд, очень хороший слог когда идёт повествование. Читается хорошо и легко. Практически нет моментов, когда писатель начинает отвлекаться от главной мысли в предложении, переходит на всякие экскурсы, читатель пытается сохранить мысль, потом мысль теряется, читатель возвращается к началу предложения, а с чего начали? Так вот — такого нет. И потому читаешь и сразу понимаешь, что читаешь и что хотел сказать тебе автор. То есть достигнуто писателем самое главное — лёгкость в чтении и приобщении к действию. В хорошем понимании слова подкупает некоторая детализация действия, то есть быстрые, не мешающие действию пояснения:

« — Похоже, взвод Келлермана гуляет!

— С кем он мог разгуляться? Мы всю Паланацкую роту партизан на склонах Градиште положили, — скептически отозвался Шульц».

«Концовка, конечно, совсем неожиданная. То, что солдат Шульц — это не тот зверь, о котором можно было слышать в сводках Совинформбюро, да и, что греха таить, к которым мы привыкли по изучению нашей истории; что были солдаты Германии — обычные люди, которым война совсем была непонятна и не нужна и которые вполне могли даже в строю, как тот же Шульц, её отвергать, это уже понятно в середине рассказа и поступок его заставляет уважать личность, в каких бы условиях она ни находилась».

«У меня впечатление, что автор во второй половине рассказа был более одухотворён, она читается лучше, а выглядит сильнее. Как будто разгонялся и разогнался…» В. Лозович.

«Внешне с авторской концепцией все замечательно. Нравственность — выше всего, что и доказывает главный герой рассказа, без колебаний (они, скорее всего, предполагается, что когда-то были, но в тексте отсутствуют) вставший в строй безвинно расстреливаемых фашистами мирных сербов. Поступок этот, трактуемый автором и читателями как нравственный подвиг, и приводит к ошеломительным финальным словам, самым сильным в рассказе и вызывающим шквал аплодисментов»

«Оправдания подобному поступку могут быть: юношеская бравада, обычная глупость, импульсивность главного героя, но их у читателя отнимают всем предыдущим течением рассказа, в котором главный герой предстает перед нами человеком весьма цельным, лишенным безрассудства и здравомыслящим. Да и понятно — читатель должен понять, что поступок Шульца — шаг осознанный, ясный и единственно верный.

Зато, если речь вести не об этических представлениях главного героя о добре и зле, а об эстетических предпочтениях автора, который хотел бы выстроить мир по собственным законам красоты, все встает на свои места. Дать погибнуть главному герою подобным образом — пусть и несколько неправдоподобно, зато литературно эффектно. Красиво вписывается в литературную парадигму, где есть место как полным нравственным уродам, так и их антиподам, таким как Шульц». Л. Кузнецов.

А разве не это читателю нужно? И мне — как автору?

«Хочу остаться человеком» — рассказ действия. Насчёт «разгона» Виталий Лозович прав. Почти. В начале рассказа Шульц помещён в обстановку «зачистки» городка. В такие моменты максимально напряжённо работают все органы чувств. А вот ротозейством, философствованиями солдаты в такой момент не занимаются. Могут, естественно, возникнуть спонтанные эмоции, но они подавляются разумом мгновенно. Это я о мимолётном желании Шульца застрелить Мартина. Но оно не претворяется в действие. Шульц просто продолжает выполнять задание. Приведу пример из личного опыта. Не для бравады или саморекламы. Что было, то было.

Я шесть лет прослужил горноспасателем. В том числе был командиром горноспасательного отделения. Есть такая обязанность — обслуживание массовых взрывов. По сей день существует в г. Краснотурьинске шахта Северопесчанская, крайне опасная по горным ударам. После взрыва отделение, ради безопасности шахтёров, в обозначенных точках на подземных горизонтах проводит разведку, оценивает состояние горных выработок, делает замеры концентрации газа… Горный удар — резкое вымещение напряжённой горной массы на пустоты, т.е. выработки, пройденные шахтёрами. Я трижды оказывался в таких ситуациях. Первая реакция — страх. Через секунду-две включается трезвый анализ ситуации, понимание необходимости продолжения выполнения задания, хотя осознаёшь, что опасность гибели сверхреальна. Но всё равно идёшь в заданный район. Уже будучи командиром отделения, я оставлял горноспасателей в «слесарке» и уходил в район взрыва один. Не хотел нести ответственность за их жизни, как непосредственный начальник. Предпочитал всё делать сам. Скажете, другая ситуация. Ситуация — да. Поведенческая психология — нет. «Нет» в том смысле, что она присуща почти всем людям. Особенно в критической ситуации. Ты кладёшь на одну чашу весов свою жизнь, а на другую — ответственность за жизни других людей. И понимаешь, что если с ними что-то произойдёт… Нет, боишься не установленной законом ответственности за халатность. Боишься всю оставшуюся жизнь прожить с чувством вины, угрызений совести. И вот эта, вторая чаша, перевешивает первую.

Вторая часть рассказа действительно более эмоциональна. Как того требуют законы жанра. Экспансивный накат… И развязка. Неожиданная, но эффектная. Которую никто не ждал. Но что за интерес к литературному произведению, если изначально будет известна вся структура и финал рассказа? Всё равно, что убийца — дворецкий. Никакой интриги, пресно и скучно. Я не думаю, что мой рассказ скучен. И «метафизический прорыв» сюжету не нужен. Это вопреки словам Романа Богословского. Идёт война. Какие тут «метафизические прорывы». Повторю слова Леонида Кузнецова: «…главный герой предстает перед нами человеком весьма цельным, лишенным безрассудства и здравомыслящим. Да и понятно — читатель должен понять, что поступок Шульца — шаг осознанный, ясный и единственно верный». Вот и ключ, и открытая дверь. Шульц был человеком. И решил им остаться до конца… Без всякой метафизики.

Несколько непонятен мне критерий оценки фразы Шульца: «Слишком уж необъяснимо и безальтернативно главный герой из верного солдата вермахта, по ночам воюющего с партизанами и потом с каким-то даже удовлетворением констатирующим, что «всю Паланацкую роту партизан на склонах Градиште положили» на протяжении совсем не длинного рассказа успевает превратиться в убежденного античного стоика. Ссылка на то, что произнес он эту свою фразу про партизан скептически, меня совершенно не убедила, да и не объяснила ничего. Того, что автор с помощью внутреннего монолога главного героя попытался донести до читателя некую идею в виде констатации некоего факта, мне показалось недостаточно для веры в перерождение главного героя». Л. Кузнецов.

Шульц — опытный солдат, участвующий в недавнем бою. Жаргон — соответствующий. Скепсис выражен тем, что главный противник на тот момент повержен. И он действительно просто констатирует факт. Не без сарказма, не скрою. Но в рассказе и нет и намёка, что Шульц колеблется, если он столкнётся в бою с вооружённым противником. Его естество стало перерождаться давно и постепенно не потому, что приходилось воевать с партизанами. А потому, что он видел, как сослуживцев «окутывает липкое безумие». Они превращаются из солдат в карателей, палачей, убийц.

На этом моменте я подкреплю свои слова репликой главного судьи чемпионата по прозе на «Парнасе» Александра Сороковика. Оно идёт в противовес мнениям некоторых судей. Напомню высказывание судьи Владимира Серова: «Очень сомнительный сюжет. Не вериться что-то в такое. Воевал два с половиной года, убивал и видел много смертей, и, вдруг, прозрел! К тому же, привал у солдата — первое дело, а не нарушение Устава. Вроде немец, а думает по-русски: «Вояки хреновы». Привал при длительном переходе — да, первое дело. Привал в ходе операции по зачистке города, который самонадеянно и легкомысленно допустил Байдель, решив, что район чист и опасности нет — преступление. Помните фильм «Государственная граница»? Немецкие солдаты расслабились на песчаной косе, устроили купание, пляж… Итог. Двое оставшихся в живых пограничников уложили всех, как прокомментировал герой фильма — «курортников». А насчёт «прозрел»… Надуманность судьи Серова.

Леонид Кузнецов нашёл ответ, когда писал рецензию. Шульц — уже «переродившийся». Для последнего, но единственно верного шага, нужен был триггер. Спусковой крючок. Им стал момент, когда пехотинцев решили превратить в расстрельную команду вместо айнзацкоманды Фукса. Их бегло показанная неуверенность, стыдливость неправдоподобна? Прежде чем перейти к словам Александра Сороковика и вынуть главные козыри, напомню:

«— Додумались! Моих гусар, боевых офицеров, вызывать на расстрел человека!.. Это гадко!

— Не спорю.

— Отвратительно!

— Совершенно с вами согласен...

— Это подло!

— И я того же мнения. Более того, по секрету скажу, сам Государь Император, когда я подал ему проект данной операции пришёл в негодование и сперва порвал бумагу, но потом повелел склеить и подписал...

— Выслуживаетесь? Орден добываете?

— Добываю. И не стыжусь этого. У вас-то их вон сколько.

— Я их в сражениях получил...»

Знакомо? «О бедном гусаре замолвите слово» Э. Рязанова. Потому и вынужден был Третий рейх создать айнзацгруппы. Не доверяли собственной армии.

Теперь цитата, слова Александра Сороковика:

«Игорь, я думаю, Вам стоило бы снабдить рассказ предисловием «Основано на реальных событиях». А в конце можно дать ссылку на источник. Тогда бы не было такого разночтения у судей. Я слышал о таких случаях, но не знал про конкретную историю Шульца и памятник ему. И ещё замечу, к комментариям по поводу того, что он прозрел только через два года. Такое решение принять очень трудно, оно зрело внутри, и осуществилось в тот момент, когда уже нельзя было уйти от этого решения. Тут вопрос встал «или-или»? Шульц выбрал честь».

Вот один «козырь». И кого-то он мне напоминает… Теперь «джокер».

19 июля 1941 года после зачистки городка Смедеревска-Паланка (немцы хватали родственников партизан паланацкой роты, разгромленной накануне на горе Градиште, или просто подозрительных, на их взгляд, сербов), военно-полевой суд не заморачиваясь немедленно приговорил всех к расстрелу. Айнзацкоманды из айнзацгруппы «Сербия» доктора Фукса в этот момент находились в других районах, поэтому приведение приговора в исполнение возложили на взвод 714 пехотной дивизии вермахта, в которой и служил ефрейтор Йозеф Шульц. После коротких препирательств с командиром роты Голлубом, Шульц бросил оружие и, сняв знаки отличия с формы, встал рядом с сербами, отказавшись выполнять приказ. Был расстрелян вместе с ними. Памятники Шульцу и расстрелянным сербам установлены в Смедеревской-Паланке и в селе Вишевец. Кстати, есть немало задокументированных случаев, когда на оккупированных территориях солдаты регулярной армии вермахта, а не айнзацгрупп, состоящих из войск СС, полиции безопасности (гестапо) и полиции правопорядка (СД) — пресловутые «эскадроны смерти», отказывались участвовать в расстрелах мирных граждан. Их, естественно, расстреливали тут же, вместе с остальными...

Долгое время сам факт отказа Йозефа Шульца от участия в расстреле мирных жителей и его последующей казни подвергался сомнению. Но командир 714-й дивизии Фридрих Шталь в своём дневнике подробно описал этот инцидент. Были даже найдены фотографии, сделанные одним из участников расстрельной команды. На одной из них Йозеф Шульц без оружия и без каски направляется к стогу сена, чтобы встать среди расстреливаемых. Точку в споре поставила проведенная в 1947 году эксгумация останков погибших. Среди семнадцати захороненных один был в форме войск вермахта. Йозеф Шульц все-таки не погиб в бою, а был расстрелян. Командование дивизии решило скрыть позорный факт невыполнения солдатом приказа, и командир роты обер-лейтенант Голлуб направил матери Шульца в Вупперталь сфальсифицированное извещение о героической гибели её сына в бою. Капеллан Браун и Хайнц Уфер также упорно отрицали факт расстрела Шульца. Но это были 70-е годы. Кто из них «заикнулся бы», что был причастен к расстрелу сослуживца? Когда уже весь мир знал настоящих преступников. И клеймил фашизм.

Добавлю ещё один аргумент «за». Так получилось, что один мой добрый и хороший друг много общается с сербами. В том числе и с теми, кто живёт в Смедеревске-Паланке. Рассказ я написал за два вечера. Но перед этим почти полтора месяца «копался» в Интернете, искал подтверждение или опровержение достоверности, заодно «нащупывал» сюжетную линию. Помог серб, житель Смедеревской-Паланки. Вот что по моей просьбе он написал моему другу (даю без купюр, в том изложении, какое есть): «К сажальеню я незнаю русскй но учус потихонку. Раньше учился росййски у школама кагда я бил мальинки. Перви вапрос я незнаю поньел или нет. Да я живу у смед.паланка ета 86 километра од Белграда. Дорога пряма нишу и косову.ДА Немци стрельали и своего солдата са сербима ета и на паметнику написано имя».

Вот такое письмо.

В одной из статей для литобъединения я писал, что русская литература несёт одухотворяющую и познавательную миссию. Мне кажется, в рассказе есть всё необходимое, чтобы быть полноценным произведением. Русским. И немец у меня естественно не может быть ремарковским. Я же не немец. Совсем иной менталитет. С другой стороны, я не припомню произведений, где был бы взгляд «с той стороны». Цикл романов «Позиция» Юлиана Семёнова не в счёт. Там всё-таки советский разведчик в центре повествования… Написал и вспомнил. Тут же! Цитирую: «В сорок втором году во время бомбежки под Великими Луками убило шофера Штирлица — тихого, вечно улыбавшегося Фрица Рошке. Парень был честный; Штирлиц знал, что он отказался стать осведомителем гестапо и не написал на него ни одного рапорта, хотя его об этом просили из IV отдела РСХА весьма настойчиво…»

«Вошел Гельмут с мальчиком, и Кэт потянулась к нему, но Рольф выхватил ребенка у Гельмута и открыл окно. Кэт хотела броситься на Рольфа, но упала, она страшно кричала, и Рольф тоже кричал что-то - и вдруг сухо прозвучали два выстрела». Ю. Семёнов. «Семнадцать мгновений весны».

Как «неправдоподобны» Гельмут или Фриц! Но литературно — просто превосходно. А в жизни? В жизни это не метафизика. Это — подвиг.

Ладно, вернёмся к рассказу. Виталий Лозович прямо таки на лету ухватил актуальность рассказа, словно мои мысли прочитал: «Мне почему-то, не знаю почему и не могу никак объяснить, послышался отголосок современной Украины — нового фашизма и всё тех же сомнений в правильности войны. Если помните как в сёла Донбасса прилетали снаряды с разряженными боеголовками и надписями — «простите, сделали что могли».

Не маленькая линия защиты выстроилась. Увлёкся. Но сказал в защиту рассказа всё, что пожелал сказать. Моя искренняя и душевная благодарность рецензентам. Вы проделали сложную и важную, для меня в первую очередь, работу. Спасибо!

Завершить прения очень хочется фразой советского кинорежиссёра М. Ромма: «Нужно иметь немалое мужество, чтобы отдать жизнь за свою Родину. Но иногда не меньшее мужество нужно иметь, чтобы сказать «нет», когда все кругом говорят «да», чтобы остаться человеком, когда все кругом перестали быть людьми. Всё-таки были в Германии люди, которые говорили фашизму «нет». Да, таких людей было мало. Но они были».

* * *

Рецензия Александра Симатова на рассказ поступила несколько запоздало, поэтому, предполагаю, она будет опубликована на пятом занятии. Вдаваться в весь «разбор» не стану — для этого понадобилось бы не меньше слов (даже значительно больше), чем я уже написал ранее, комментируя рецензии Леонида Кузнецова, Романа Богословского и Виталия Лозовича. Также не стану задерживаться на тех частях рецензии, которые я воспринял как обоснованные и конструктивные и принял к сведению. Поэтому прокомментирую лишь отдельные ключевые моменты (из достаточно большого количества), которые вызвали моё несогласие с рецензентом. Итак.

1. А. Симатов пишет: «Шульц появился на крыльце дома. Несколько раз крепко зажмурил глаза, стараясь привыкнуть к яркому солнечному свету».

Забегая вперёд, сообщим, что оказавшись в доме и проведши там две-три минуты, Шульц всё хорошо разглядел, и даже обратил внимание на ночной горшок под кроватью (где обычно бывает темновато), разрисованный синими цветами. То есть в доме было не темно, ведь в окна светило яркое солнце. Вопрос: зачем, выйдя из дома, несколько раз крепко зажмуривать глаза, стараясь привыкнуть к дневному свету? Шульц ведь не из темницы выбрался после часового заточения…»

Более, чем странное замечание. Следует напомнить, что в рассказе нет детализации, находились комнаты на солнечной стороне или нет. Человеческое зрение так устроено, что находясь даже не в очень тёмном помещении, оказавшись на улице, ярко освещённой солнцем, происходит кратковременная адаптация. Шульц не стоял на крыльце пять-десять минут, чтобы привыкнуть к солнечному свету, а «Несколько раз крепко зажмурил глаза, стараясь привыкнуть к яркому солнечному свету». Т.е. секундное действие, достаточное, чтобы скорректировать зрение.

Оптические свойства человеческого зрения не самые лучшие в природе, но и не худшие. И даже в комнате, которая находится с теневой стороны, весь цветовой спектр человеческим взглядом воспринимается полноценно. Поэтому Шульц, да и не только он, любой человек (если только не дальтоник), спокойно различит цвета рисунка, в данном случае — на «ночной вазе».

2. Продолжаю цитировать: «Мартин, словно опомнившись, засунул рукоятку гранаты за поясной ремень и повесил карабин на плечо.

— Здесь никогда заранее не знаешь, что может ждать за ближайшим углом, — Мартин тяжко вздохнул. Он ещё не пришёл в себя после жестокого ночного боя с партизанами. Посмотрел на руки, влажные от пота. Страх и напряжение продолжали плотно держать в своих тисках».

Если бы вам сообщили, что граната была засунута… за ремень, вас смутило бы отсутствие информации о том, что это был за ремень? Или вы самостоятельно догадались бы, что речь идёт о ремне, с помощью которого держатся штаны (или что там было на солдатах Вермахта)? И ещё: если слово можно удалить, — если не с пользой для текста, то, по крайней мере, без какого-либо (в любом отношении) ущерба для оного, — как вы считаете, его надо удалить? И в дополнение: если вы считаете, что определение «поясной» надо оставить, то может быть, надо было сообщить читателю на какое именно плечо Мартин повесил карабин — на левое или на правое?»

Моё осознанное решение внести уточнение исходя из объективного знания об экипировке пехотинцев вермахта, а также их манере носить оружие. В данном случае — гранаты М24. Чаще всего пехотинцы (для максимально быстрого применения) носили по две-три гранаты, заткнув их за поясной ремень, либо за поддерживающие ремни ранца, на которых также были размещены подсумки для запасных магазинов с патронами к карабинам или винтовкам. Либо как Хайнц Уфер просто держали за пазухой кителя.

3. «Страх и напряжение продолжали плотно держать в своих тисках». Чтобы воспринять этот образ плотного удержания, надо прежде согласиться с тем, что и у страха, и у напряжения есть тиски. И даже если тиски у них есть (не будем спорить, вполне возможно), не стоило ли написать проще, как вы считаете? Например, что страх и напряжение по-прежнему не отпускали Мартина».

Более, чем сомнительное замечание. Метафоричность — неотъемлемая часть литературы. Семантические особенности литературных словосочетаний позволяют применять иносказательные, образные выражения, так как «СЕМАНТИКА, в широком смысле слова — анализ отношения между языковыми выражениями и миром, реальным или воображаемым, а также само это отношение и совокупность таких». Не помню, чтобы кто-то отменял в литературе метафоры, образные сравнения. Чтобы не касаться этой темы дальше, я напомню и про «размытые грани», и про «липкое безумие», «застывший грузовик» и пр. Уместные логичные и образные сравнения. Всё-таки рецензируется рассказ, а не математическая формула.

4. «Пару слов о том, что продаётся в пивной. В пивной (кафе, ресторане) не продают, а подают (потчуют, угощают, кормят, готовят). Вы же не спрашиваете своего приятеля — завсегдатая питейного заведения: «А что там продают?» Продают в универмаге…»

Подают на паперти. А в любом заведении общественного питания сначала продают (кроме ресторанов, там счета предъявляются после завершения трапезы), а уж потом подают. Тем более, что ресторан, бар, кафе — коммерческие заведения. Их основная задача — извлечение прибыли, т.е. продажа товаров и услуг.

 Может литературно такое сочетание звучало бы «красивше», но неправдоподобно. Иначе можно подумать, что перед сербским домом стоят не два немецких пехотинца, а лингвисты-эстеты.

Тем более, далее в рецензии Александр Симатов сам же пишет, вступая в противоречие с самим собой: «Солдатам на войне как-то не свойственно изъясняться, не правда ли, читатель? Им присущ другой стиль общения, более грубый и простой».

5. «Далее факт: пулемёт MG 131 состоял на вооружении военных самолётов Люфтваффе и только в 1944 году его стали передавать сухопутным войскам. Так что летом 1941 года Шульц не мог видеть его на бронетранспортёре».

Работы по созданию крупнокалиберного пулемёта оружейная фирма «Рейнметалл» начала ещё в 1933 году. К началу 1938 г. ей удалось сконструировать и запустить в серийное производство 13-мм пулемёт MG 131, который использовался на самолётах Люфтваффе. Такой вариант MG 131 особенно хорошо подходил для создания на его базе ручного пулемёта или пулемёта, предназначенного для установки на бронетранспортёре. К его стволу лишь присоединялись сошки, а к затыльнику ствольной коробки — плечевой упор. Из-за сильной отдачи стрельбу из пулемёта рекомендовали вести короткими очередями.

В 1944 году началась массовая передача пулемётов пехоте из-за установок на самолётах мощных 30-ти мм пушек МК-103 и МК-108.

Т.е. MG-131 мог быть установлен на бронетранспортёре. И даже более чем вероятно, что он и был установлен.

6. «Читатель! Как вам этот вариант без мистики и страшилок?

«— Что не так с моими словами? — спросил Шульц и посмотрел вдаль, где в самом начале улицы… стоял крытый брезентом грузовик... Ближе, перегородив дорогу, занял позицию бронетранспортёр. Над его кабиной возвышался пулемёт. Уткнувшись в плечевой упор, над ствольной коробкой склонился стрелок. Шульцу даже показалось, что он положил на неё голову, как на подушку».

Несколько раз перечитал свой вариант и предложенный. Как читатель скажу — никак. Здесь я соглашусь с Романом Богословским, что текст будет очень правильным, но как пособие для учеников 1-5 классов. Сухой как мел, пресный и неинтересный.

7. «Выражение лица Мартина стало осмысленным. Абсурдная рациональность перевесила доводы нравственности. Тем более что в действительности недостатка в боеприпасах у них не было».

Прежде поясним, что Шульц минутой раньше предложил Мартину не тратить без толку боеприпасы, так как все дома оказались пусты.

Теперь исследуемая фраза. Почему Мартин не швырнул гранату? Потому что «абсурдная рациональность перевесила доводы нравственности». Напомню, что эта фраза относится к Мартину, который только что собирался бросить гранату в окно дома. Фраза красивая, но лишённая смысла (возможно в результате погони за красотой). Судите сами, читатель: Мартин не бросил гранату, потому что желание сэкономить боеприпасы оказалось сильнее желания (это довод нравственности!) взорвать мирный дом.

Понятно, что хотел сказать автор: на Мартина «подействовала» рациональность, а не нравственные доводы — так и надо было написать. Но, к сожалению, получилось так, как получилось.

Почему рациональность абсурдна? В данном случае в рациональности нет ничего абсурдного. Она очевидно излишня, но в это слово вкладывается совсем иной смысл».

Почему рациональность абсурдна, А. Симатов сам же и ответил. Перед тем, как задать свой вопрос.

8. «В отличие от капеллана Брауна, призывающего швырять эти деревяшки в огонь, чтобы не искушать немецких солдат — добропорядочных католиков — и не распространять «языческую заразу».

Факт: католиков и протестантов среди немцев примерно одинаковое количество».

Не факт. Факт (статистический, разумеется) — в период Третьего рейха две трети немцев были протестантами. И лишь треть — относили себя к католикам. При этом нацисты пытались создать единую германскую христианскую церковь, где всё должно было быть поставлено с ног на уши, оправдывало бы фашизм. Поэтому гестапо активно преследовало и расправлялось с несговорчивыми настоятелями церквей. При этом больше поддерживался протестантизм, так как его было удобней подогнать под идеологию Третьего рейха. Про необходимость устранения неточностей я уже писал после справедливого замечания Виталия Лозовича.

Относительно Йозефа Шульца ДОСТОВЕРНО известно, что он исповедовал католицизм.

9. «Заметим напоследок (это пригодится нам для окончательных размышлений о рассказе), что наш солдат Шульц готов был в любой момент открыть огонь в комнате, в которой находилась молодая женщина с грудным ребёнком. Тем не менее, у него вдруг возникло желание быстрее выйти из дома и пристрелить Мартина».

Разумеется, Шульц стал бы стрелять. Представьте на секунду, сколько времени прожил бы Шульц, если бы наткнулся на вооружённого партизана и попытался бы ему что-то объяснить? Ответ: менее трети секунды. Даже рот бы не успел открыть. И точно так же, к примеру, поступил бы Гельмут или Фриц, окажись они в подобных обстоятельствах. Напомню, кстати, Ремарка. В романе «Время жить и время умирать» Гребер — «перерождённый», но действует в рамках системы, пока не спускается определённый психоэмоциональный триггер. Он совершает определённый, противоречащий системе, поступок. Тайком отпускает партизан. Но он же впоследствии и был убит одним из отпущенных ИМ партизан.

В романе «Семнадцать мгновений весны» Гельмут убивает Барбару и Рольфа. Можно, конечно, сослаться на атипичную рефлексию (состояние аффекта), но в действиях и Шульца, и Гельмута, и Гребера всё-таки усматривается осознанный выбор. Сделанный мгновенно. Что говорит о их готовности (по крайней мере психологической), к подобному шагу. Кроме Гребера. У всех остальных персонажей «ломка сознания» осталась «за скобками». Показаны нам размышления, умозаключения Гельмута в романе Юлиана Семёнова? Нет. Они выражены в действии. В рассказе «Хочу остаться человеком» в столь малом формате, мне кажется, действие вполне органично сочетается с духовными движениями ГГ.

10. «Последнее, что сподвигло Шульца на Поступок, было видение юноши и девушки, которые перед расстрелом крепко держались за руки: «Время пришло. Когда-то надо для себя определиться, кто ты — человек или уже нет».

Красиво, пафосно… и поверхностно. Чтобы получилось иначе, надо было «наполнить весь рассказ оформителем витрин Йозефом Шульцем». Весь! Надо было рассказать, как он воевал последние два года, что с ним происходило, что он успел за это время увидеть, почувствовать и понять. А чтобы читатель понял, почему он менялся так долго, надо было раскрыть внутренний мир героя, его психотип, его характер, заставить героя рефлексировать и в итоге доказать, что так бывает, когда человек годами участвует в творящемся вокруг него зле и потом вдруг против этого зла восстаёт.

Зажатый в рамки им же самим предложенного сюжета, автор не в состоянии был этого сделать, попытка заранее была обречена на провал. Вспомните, что у нас по сюжету? Куча немецких солдат бродит по сербскому городку в поисках партизан, а наш герой периодически делится с читателем своими тайными мыслями или высказывается вслух, пугая сослуживцев. Знаете сколько поименованных героев в нашем небольшом рассказе? Тринадцать! Представляете? Чёртова дюжина, вот она: Шульц, Мартин, Дезингер, Вебер, Хартманн, Уфер, Байдель, Келлерман, Тиссен, Голлуб, Шталь, Фукс, Браун. Зачем их столько? Помогли они нам понять Йозефа Шульца? Нисколько. Достаточно было одного Шульца и Мартина, чтобы тот «подыграл» автору».

Странный совет. Особенно о количестве персонажей. Чего бы они там делали вдвоём с Мартином? Сидели под сенью грушевых деревьев? Шульц философствовал бы на тему мерзости нацизма, а Мартин молча его слушал и грыз незрелые груши? А затем пристрелил бы его как идеологического врага?

И откуда взялись «испуганные» сослуживцы? У того же Ремарка диалоги похлеще, но им был выбран формат романа и, соответственно, возможность развернуться шире.

Вообще, несколько раз прочитав рецензию, у меня возникло чувство, что Александр Симатов вполне удовлетворился бы рассказом следующего содержания: «Шульц вышел на крыльцо. И умер».

И напоследок. Реплика рецензента, которая уже тянет на попытки цензуры:

«Ещё один интересный вопрос: почему автор выбрал для своего рассказа немцев и сербский городок 1941 года? Если бы мы с вами знали, что данный рассказ имеет хоть какую-то мало-мальски документальную основу (исторический факт, описанный где-то случай), тогда выбор автора был бы понятен. Но представляется, что это не так, то есть весь текст рассказа сочинён автором от начала до конца. В связи с этим хочется спросить, зачем автор ушёл так далеко в историю? Дело в том, что поступок героя наднациональный и надвременной и суть его заключается в том, что человек выступает против заведённого порядка (можно сказать против системы), потому что считает, что правда на его стороне. Это значит, что героем мог быть кто угодно, но более близкий читателю по времени действия. Например, героем мог стать донбасский сепаратист, вдруг отказавшийся заниматься отъёмом бизнеса у местного населения. Или наш российский солдат из чеченской войны 90-ых, вдруг отказавшийся участвовать в зачистке чеченских селений…»

Решать, где происходить событию и с кем — исключительная прерогатива автора. Про мало-мальски документальную основу я уже писал, вторить самому себе не стану. В данном случае с Александром Симатовым сыграла злую шутку его неосведомлённость. Но рассказ и правда не только о Шульце. Шульц, реальный человек, ефрейтор 714 пехотной дивизии вермахта, стал собирательным образом. Всех, кто захотел остаться человеком.

Александру Симатову спасибо за критику. А сюжеты, идеи... я предпочитаю придумывать сам. Без советов.

С уважением,

Игорь Косаркин

Знаете, что у меня получилось после всего вышепрочтенного? Стандартный алгоритм действий, который должен совершить АВТОР после того, как написан литературный текст, вышел следующим:

— перечесть своё уже другими глазами, желательно совсем другими — безжалостными к самому себе. Перечесть с точки зрения языка, стиля, сюжета, нравственной позиции. Это конечно трудно, но при желании возможно. Параллельно ваш текст должны прочесть один-два ваших циничных приятеля, неплохо на эту роль подходят муж или жена (проверено, просто надо своим ближним сказать, что им дается карт-бланш и развода-раздрая после их умозаключений не последует).

— тщательно запротоколировать ВСЕ собственные и внешние замечания.

— выстроить собственную линию защиты по каждому пункту «обвинений». То, что защите не подлежит, — менять или убирать.

Всё! Гениальное произведение в компьютере. В свет!

Так вышло, что тема пятого занятия у нас переносится на неделю. Ну и ничего страшного. Поговорить о том, о чем говорили сегодня, было очень важно, уж поверьте.

Л.К.