Литературное объединение «Новые писатели».

Занятие двадцать четвертое

Добрый день всем!

Если мы будем приурочивать наши занятия к существующим праздникам, то до цели не доберемся никогда. Так что ну их все – в том числе и Крещение Господне, и День рождения русской водки, и Международный День, страшно сказать, таможенника и даже День объятий. Вспомнили и забыли. Займемся делом.

А дело у нас очень с вами предстоит интересное. Можно сказать, исключительное. Ибо поговорить наконец-то настала пора о рассказе, темой которого является ЛЮБОВЬ.

Если я скажу, что в мире написаны тысячи рассказов о любви, то я погрешу против истины. Поскольку их даже не миллионы, а неизмеримо больше. Десятки миллионов, сотни миллионов, миллиарды рассказов о любви.

И каждый не просто написан, каждый написан сердцем. Миллиарды рассказов о любви, написанные для того, чтобы их прочел хотя бы один человек.

Хотя бы один. Но давайте не станем лукавить. Конечно же, нам хочется, чтобы читателей наших произведений было много, очень много. А для этого, как ни банально это звучит, они должны быть качественными.

Вот и все. Очередная заявка, очередная цель — достучаться до читателя не только благожелательного — терпеливого и всепрощающего, но и читателя грамотного, иногда даже циничного. Не опускать читателя до своего уровня, а подняться к нему, постучаться, вручить визитку и войти только после того, как последует приглашение. И если этого приглашения не последует, то подумать, что во мне, авторе, не так. Отделить зерна от плевел.

Для подобного разбора мы предоставляем нашу площадку для абсолютно идеального в этом смысле рассказа о любви. На весьма предварительный взгляд в нем есть все, чтобы поговорить как о достоинствах произведения, так и о его недостатках. Причем, рассматривая текст как СИСТЕМНО, в контексте жанра «рассказ о любви», и в частном порядке как КОНКРЕТНОЕ произведение.

Единственно, что хочу добавить — смелый все же человек Игорь Косаркин. Не безрассудный, отнюдь. Смелый. Знать, что критика будет, а она будет обязательно, и, тем не менее, рискнуть «вызвать огонь на себя».

Ну что ж, к делу.

Игорь КОСАРКИН

ПИСЬМО

Ветер воет и рвётся в сердце,

Обжигая дыханием века.

Я пишу тебе в мыслях письма…

… письма мёртвого человека.

«Здравствуй, любимая! Понимаю, что подобным обращением могу вызвать твоё негодование или злость. Или всё вместе. Что ж, вполне естественно! Это для меня ты — любимая, а ты ко мне сейчас испытываешь только ненависть. Но, вопреки твоему желанию, я позволю себе назвать тебя так в последний раз. Я вправе назвать тебя так, потому что люблю тебя. Вправе, потому что это моё последнее письмо тебе. Вообще моё последнее письмо!

Сейчас я сижу за рулём своей (ещё совсем недавно нашей) машины и пишу эти строки в блокноте, подаренном тобой на тридцатый день рождения. Ты тогда задорно смеялась и сказала, что я напишу в нём лучшие свои стихи. Я написал. Их достаточно немного, потому что прошёл лишь год, и мы внезапно перестали быть близкими людьми. Внезапно для меня. Я тогда не мог знать, получая подарок, что всё для нас уже закончилось. Что у тебя существует вторая, тайная от меня, жизнь. Веришь, я был бы согласен оставаться в неведении ещё несколько десятков лет, но при этом думать, что любим и желанен для тебя. Но… Судьба расставила всё по своим местам и ты сейчас с ним, а я в машине, наедине с гелевой ручкой и блокнотом в руках. И, как странно, мои руки совсем не дрожат. Учитывая, что мне предстоит сделать.

Я остановил машину на краю заброшенного карьера, у самого обрыва, к которому ведёт небольшой уклон. И всё, что сейчас держит машину — стояночный тормоз, поднятый до упора. Этот борт карьера — самый высокий. Метров семьдесят, если не выше. А дальше вода, слегка зеленоватая, холодная и прозрачная. Она всегда холодная, даже в такое жаркое лето. В детстве с двоюродным братом и друзьями мы любили купаться здесь. На противоположной стороне, рядом с дорогой, когда-то серпантином уходящей к подошве карьера, а теперь идущей прямо в воду, приткнулся огромный валун, с которого мы ныряли. Даже двадцать лет назад карьер уже был затоплен наполовину и мы, мальчишки, соревновались, кто из нас, нырнув, достанет до стрелы экскаватора, навсегда застывшего под десятиметровой толщей воды на одном из верхних горизонтов. За многие годы уровень воды заметно поднялся, и глубина от её поверхности до дна может быть не меньше сотни метров, если ориентироваться на центр карьерного поля. Бедолагам-спасателям придётся изрядно потрудиться, чтобы достать машину со дна карьера.

Забавно, какая разнообразная может быть судьба. Не только у человека. Даже у карьера. В шестидесятые годы в нём добывали щебень. Люди работали и зарабатывали здесь. Он давал жизнь целым семьям. В моё детство он стал излюбленным местом отдыха. Сюда приезжали на пикники, купаться, дышать воздухом окружающего карьер леса. А сейчас обочины дороги, ведущей к нему, и края его бортов превратились в стихийные свалки бытового мусора. Сейчас люди больше не приезжают сюда на отдых. Сейчас они приезжают сюда гадить. Или умирать. Холодные толщи воды в карьере дают стопроцентную гарантию невозврата.

Почему я решил… скажем так, добровольно уйти? Всё просто, ты же понимаешь. Несмотря на твою измену, я по-прежнему люблю тебя. И когда смотрю в будущее, не вижу там ничего. Абсолютно. Ну, разве что боль, тоску и одиночество. Без тебя будущее бессмысленно. Оно будет таким же, как день сегодняшний, похожий вот на этот самый заброшенный карьер — с помойкой в душе и невыносимым разочарованием, просто разъедающим меня изнутри. И воспоминаниями. О нас. О том, как мы познакомились. И как впервые поцеловались. Как впервые занимались любовью. Или как однажды мы набрались под завязку на свадьбе твоей подруги и поочерёдно тащили друг друга домой, потому что все деньги потратили на свадебный подарок и нам не на что было заказать такси. О всём том хорошем, что происходило с нами почти десять лет. Иногда хорошие воспоминания во стократ хуже плохих. Особенно когда чётко осознаёшь, что всё уже в прошлом. И будущее таким уже не будет. Потому что рядом со мной не будет тебя. Никогда.

Странно, но такую простую истину я понял не сразу. Даже когда застал тебя с ним, мир в моих глазах перевернулся, но не превратился в душную замкнутую комнату. Я верил, что мог простить тебя и жизнь продолжится. И когда я, собрав вещи, услышал позади щелчок закрываемой за мной двери, всё ещё надеялся. Надеялся, что ты прозреешь и поймёшь, что тебе нужен только я. Глупец! Твоё сердце давно принадлежало ему. И прозревать пришлось мне.

Сначала я хотел убить тебя. Отелло хренов. Если я не могу без тебя жить, то как бы твоя смерть могла мне помочь? И я решил убить его. В моём тогдашнем представлении подобный шаг казался очень разумным. Нет соперника — нет проблемы! Здравый смысл отошёл покурить в сторонку. Но ты смогла меня отрезвить. И жёстко дала понять, что между нами больше ничего нет и быть не может. И когда я сказал, что убью его, ты схватила с кухонного стола нож и приставила его остриё к своему горлу. Что ты там кричала?! Если я сделаю хоть шаг в твою сторону, ты заколешь себя. Если я посмею отнять жизнь у него… Ты тоже покончишь с собой! Вот именно в тот момент я и понял, что действительно между нами всё кончено. Бесповоротно. И твоё сердце и твоя душа полностью в его власти. И вы безумно любите друг друга. Занавес! В тот вечер, бредя по улице, заметённой тополиным пухом, пропахшей горячим асфальтом, я смотрел на мир уже другими глазами. И иначе относился к нему. Мне он стал противен.

Смеркается. Солнце закатилось за вершины деревьев. На противоположном скалистом борту карьера видны невысокие молоденькие сосны, растущие прямо из трещин каменной стены. Занятно устроена природа. В ней каждый живой организм стремится к выживанию любым способом. Тонкий стебель травинки пробивает бетонное полотно шоссе, стремясь ввысь — к животворящему солнечному свету и голубому небу. Некоторые виды рыб, земноводные, насекомые при наступлении зимних холодов способны вмерзать в лёд и впадать в анабиоз, чтобы весной с первым теплом проснуться и продолжить своё незатейливое естественное существование. Мангровые деревья, чтобы выжить при морских приливах, в процессе эволюции сформировали у себя высокие, похожие на арки, ходульные корни. А, они, в свою очередь, стали и домом, и местом добывания пищи для других видов животных и растений. В природе всё подчинено одному незыблемому правилу — жить. В природе не существует живых организмов, которые бы осознанно, добровольно старались покончить с собой. Кроме людей. У меня есть лишь одно объяснение этому феномену — в отличие от животных и растений только человек обладает душой и сознанием, и только человек способен познать всё разнообразие и глубину чувств, дать оценку как их положительным, так и отрицательным, далеко нелицеприятным свойствам. Только человек способен болеть душой и сходить с ума — от счастья, от горя, от непомерного психоэмоционального напряжения или от безделья… Собственно, к чему я всё это пишу? К тому, что мне пришлось столкнуться с одним… явлением, которое возникло почти сразу, как только я всерьёз задумался о добровольном уходе из жизни.

Первый раз оно возникло через две недели после того, как мы с тобой окончательно расстались, и я переехал жить к отцу.

Было тёплое июльское утро с лёгким ветерком и редкими барашками белых облаков, неспешно плывущих по ясному небу. Я развешивал на верёвках, привязанных на балконе, постиранное бельё и смотрел в сторону автобусной остановки, на которой две пожилых тётки пытались растормошить разоспавшегося на лавке мужичка бомжеватого вида. От их тряски он то принимал полусидящее положение, приваливаясь спиной к рифлёному железу задней стенки остановки, то вновь опрокидывался на деревянную лавку. Я ещё успел подумать о том, что помимо трёх вещей — горящего огня, бегущей воды и людей, которые работают, — на которые можно смотреть бесконечно, в мире существует ещё четвёртая — попытки поднять на ноги пьяного человека, как вдруг со мной что-то начало происходить. Я ощутил необычайную лёгкость в теле и стал подниматься ввысь. Инстинктивно попытался ухватиться за парапет балкона, но пальцы, мокрые от влажного белья, соскользнули с металлической перекладины. Я взлетал всё выше и выше, словно гравитация на Земле перестала существовать. Увидел плоскую крышу нашей пятиэтажки и двор с разноцветными горками и качелями на детской площадке. Затем увидел крыши других домов, улицы — с дорогами и тротуарами, по которым проезжали автомобили и шли люди, кроны высоких деревьев, смотрящих поверх зданий, столбы линий электропередач… По логике я должен был испугаться и запаниковать, но этого почему-то не произошло. Наоборот, я испытывал необъяснимое спокойствие, хотя город подо мной становился всё меньше и меньше, пока не превратился в пёстрое пятно, словно сшитое из лоскутков разных цветов, окружённое синей каймой реки и пронзённое серыми стрелами дорог. Затем город исчез. Дневной свет стал меркнуть, уступая место едва проглядываемому ночному мраку. Мой подъём вверх прекратился, и я неожиданно оказался вдруг низко парящим над вершинами густого леса, под сенью которого змеилась едва различимая тропа.

По тропе шли двое.

Мужчина и женщина.

С изумлением (или ужасом?) я узнал в них тебя и… себя.

Дальше со мной начало происходить что-то совершенно невероятное. Точнее, невероятное уже происходило, но оно становилось… ещё невероятней, что ли. Моё сознание разделилось. Я понял, что нахожусь одновременно там, внизу, вместе с тобой и по-прежнему продолжаю парить над землёй, оставаясь невидимым зрителем всего происходящего с нами. При этом я, летящий над лесом, проживал, чувствовал и осознавал всё то, что проживал, чувствовал и думал я, находящийся внизу. Погрузился в мир, наполненный знаками, символами, образами.

Мы шли по ночному лесу, взявшись за руки и освещая себе дорогу горящим факелом, олицетворяющим наши прежние чувства, олицетворяющим любовь. Затем я вдруг споткнулся и выронил факел. Он зашипел, упав в сырую траву, и погас. Вокруг воцарилась кромешная тьма. Ночь сомкнулась вокруг нас, пугая таинственными шорохами и криками, тревожным шелестом листвы и скрипом стволов, качающихся на ветру деревьев.

Тропа, по которой мы двигались, исчезла, растаяла во мраке. Я наклонился и стал торопливо шарить руками по земле, пытаясь отыскать факел. Порезал пальцы о стебли жёсткой травы, исколол ладони опавшими сосновыми иголками и перемазал их склизкой влагой лесного мха. Наконец нашёл его. Нет, он не погас полностью. Он едва тлел, настолько слабо, что эти искорки невозможно было различить человеческим взглядом. Их можно было увидеть только сердцем. Я осторожно поднял факел и бережно стал раздувать его своим тёплым дыханием. Искорки вспыхивали каждый раз, когда я дул на него и, о чудо (!), разгорелся маленький огонёк. Я выпрямился во весь рост, повернулся к тебе… и почувствовал, как меня объял страх. Я вдруг понял, что когда бросился искать упавший факел, отпустил твою руку. Ты сделала в кромешной тьме один случайный шаг в сторону и заблудилась в лесу.

Я заметался среди деревьев в поисках тебя. Я спотыкался о разросшиеся и выпирающие из земли корни, скользил по сырому мху, пытался бежать, не разбирая дороги, но натыкался лишь на жёсткие стволы деревьев, покрытых холодной растрескавшейся корой. Я ничего не видел и не слышал, хотя факел был уже не крошечным огоньком — он превратился в огромный волнующийся язык пламени, бросающий ярко-красные блики на замершие деревья.

Тьма расступилась, она не была вокруг. Теперь она проникала в сердце вместе со страхом потерять тебя.

Помнишь, однажды, когда-то давно, в одном из своих стихотворений я вывел понятие квинтэссенции мрака для определения несуществующей в физической природе, но вполне реальной в абстрактном понимании материи. В обыденной жизни широкое понятие квинтэссенции — экстракт всех элементов: воды, земли, воздуха, огня и стихии. В моём стихотворении квинтэссенция мрака состояла из самых чёрных и низменных человеческих чувств: зависти, лжи, ненависти, похоти и тщеславия. Квинтэссенция мрака — это всепоглощающее ничто, окутывающее падшего человека незримым коконом. Оно невероятно плотное и объёмное, не пропускающее ни единого луча света. Всё прекрасное, доброе и приносящее радость гибнет в нём. Я с ужасом ощутил, что разум начинает окутываться квинтэссенцией мрака. Попытался защититься факелом, отогнал его на время, а сам продолжал метаться в ночном лесу в надежде отыскать тебя. И теперь уже не крики лесных зверей и птиц раздавались в ночи, а мой отчаянный зов. Я надеялся, что ты меня услышишь.

В этих спешных поисках я выбежал на поляну, пересеченную грунтовой дорогой — извилистой, в ямах и ухабах. Я почему-то знал, что это не просто дорога. Это дорога моей жизни. По кругу вдоль опушки леса я обошёл поляну, собирая хворост и высохшие переломанные и раздробленные стволы небольших деревьев. Сложил их у дороги, почти в самом центре поляны. Факелом разжёг небольшой костер, который мог бы послужить для тебя маяком, светлым ориентиром. Устало присел на гладкое бревно, вдруг появившееся у костра, и стал ждать, прислушиваясь к звукам ночи в попытке различить среди них твой голос. Я убедил себя, что остановился в ожидании не навсегда. Как только я почувствую тебя, пойму, где ты, брошусь в ту сторону, чтобы найти тебя… И надеялся, что ожидание не продлится слишком долго, ведь жизнь так коротка. Верил, что ты выйдешь из леса на поляну с разведённым костром, обнимешь меня, и мы, взявшись за руки, пойдем по дороге жизни, старательно обходя ямы и ухабы, освещая себе путь огнём любви — этим крошечным маячком в масштабах Вселенной, но таким огромным и значительным для нас…

Не знаю, сколько времени я провёл, сидя у костра. Может, вечность. Вообще, в этом странном лесу время воспринималось иначе. Оно либо текло очень медленно, либо здесь его вообще не существовало. Уже должен был наступить рассвет, но вокруг продолжала властвовать ночь. Постепенно я начал понимать, что и этот лес, и дорога, и поляна с горящим костром не существуют в какой-либо географической точке Земли или другой планеты. Они вообще нигде не существуют. Только в моей душе. Кто-то или что-то непостижимым образом позволили мне заглянуть внутрь самого себя. Так сказать, для ревизии своего духовного состояния. И увиденное вовсе не вызвало во мне оптимизма. Хотя, если задуматься, можно было остаться навсегда на поляне у горящего костра, позволив миру, находящемуся где-то в другой реальности, существовать без моей скромной персоны.

Позади послышались неторопливые шаги. Я обернулся. На опушке леса возникла высокая фигура человека. Когда он приблизился достаточно близко, в свете горящего костра я смог разглядеть его. Старик. Лицо скорее приятное, нежели отталкивающее. Прямой открытый взгляд. Тёмно-русые волосы на голове и окладистой бороде со струйками седины. Одет в длинную белую тунику, какую носили древние греки или римские патриции. В руках посох из потемневшего дерева. Внешность человека показалась знакомой. Кажется, мне не один десяток раз приходилось видеть его. Но, признаюсь откровенно, я так и не смог вспомнить, где видел или встречался с ним. Поэтому про себя прозвал его Старцем.

Разочарованный, я отвернулся к костру и вновь стал смотреть на огонь. Я ожидал увидеть тебя.

Старец подошёл почти вплотную ко мне.

— Позволишь сесть? — спросил он.

Я кивнул, не отрывая взгляда от огня.

Старец сел рядом и, так же как и я, стал смотреть на горящий костёр. Некоторое время мы сидели молча, слушая, как потрескивают горящие поленья в огне.

— Видишь, до какого состояния ты себя довёл, — неожиданно сказал Старец, обведя посохом пространство вокруг нас. — Тебе больно. Ты страдаешь. Страдания очищают, делают душу светлее… А у тебя в душе мрак кромешный.

Я повернулся к нему, хотел что-то ответить, но не нашёл нужных слов.

— И не надо, — Старец положил свою ладонь мне на плечо. — Ничего не говори. Возвращайся и посмотри на жизнь иначе. Смирись с тем, с чем смириться не можешь. И подумай. Время ещё есть.

Он посмотрел на темнеющий поблизости лес, на чёрное беззвёздное небо:

— Неуютно здесь у тебя, мрачно. Не только постыдные дела оскверняют. Помни, каждая тёмная мысль очерняет душу, а каждая светлая — осветляет.

Старец легонько сжал рукой моё плечо, и… я оказался стоящим на балконе отцовской квартиры, с тазиком, полным мокрого белья в руках.

Бледный и трясущийся, я осторожно осмотрелся. Такое же голубое небо с редкими облаками. Две чайки, кружащиеся в вышине. Если там, в призрачном лесу, по моим меркам прошло не менее десяти часов, то в реальности прошли минут пять — десять. На автобусной остановке тётки отстали от пьяного мужика и отошли в сторону, предоставив возможность уделить ему должное внимание сотрудникам полиции и врачам. Возле остановки стояли полицейский «уазик» и карета скорой помощи. Врач в светло-зелёном костюме и жилетке с надписью «скорая помощь» и двое полицейских не без труда пытались усадить пьянчужку в медицинский автомобиль. Окончание этой драмы меня мало интересовало.

Я зашёл в комнату, бросил на пол тазик с бельём и рухнул на диван.

Глядя в потолок, я попытался проанализировать случившееся со мной. Мысли возникали самые разнообразные. Что это? Глюки? Хитрая игра разума, выверт сознания (как вариант — подсознания) на почве полученного эмоционального потрясения? Первичная психоэмоциональная реакция на стресс в форме псевдовидений? Трансцендентная рефлексия? Возможно. Я бросился к компьютеру. По-разному сформулированные в «Яндексе» вопросы выдавали различные, порой совершенно противоречивые версии. Прочитав очередную трактовку моего состояния как открытие «третьего глаза» и появление экстрасенсорных способностей, я плюнул и решил, что моё видение всё-таки находится в области психиатрии. Тревожно-депрессивный синдром, депрессия, генерализированное тревожное расстройство, ОКР… Что-то из подобного списка. Все предпосылки для диагноза были успешно сформированы. О теологической природе явления я даже не задумался. Так же, как и не внял совету Старца на всё посмотреть иначе. И смириться. По-моему, странно было бы следовать совету глюка.

Я развесил бельё на балконе, оделся и пошёл в магазин за «психоаналитиком». Водка в качестве психотерапевтического средства в тот день меня вполне устроила.

Следующим утром я встал с диким похмельем и убеждённостью, что у меня нервно-психическое расстройство. С позиции логики вчерашнее явление было самому себе хоть как-то объяснено. Ну, не во вмешательство же каких-то неведомых сил верить! Я принял таблетку аспирина и отправился на работу, по пути обдумывая план ухода из жизни. Так пролетел день. На работе я толком не работал, увлечённый поисками метода самоубийства. И к вечеру мои старания принесли свои плоды. В голове, из множества существующих способов свести счёты с жизнью, выбрал, на мой взгляд, самый оптимальный. И эффектный. Ещё одна особенность человека — желание, прыгнув с крыши небоскрёба и разбившись вдребезги, выглядеть красиво. Уж если брызги крови повсюду, то они должны как минимум разлететься так, чтобы получилась картина Сальвадора Дали. Или Рембрандта. Или набраться терпения и подождать транссибирский экспресс… Падение на машине в карьер вписывалось в канву человеческой психологии. Ах, как замечательно он летел! Надо не забыть проверить видеорегистратор — он непременно должен быть включен. Сам прибор, ясен пень, накроется под водой, но карта памяти должна сохраниться.

Так, за размышлениями, я поставил на плиту греться чайник и бросил в приготовленную кружку пакетик каркадэ. Люблю я эту кислую гадость, ты же знаешь. В этот момент меня накрыло! Явление (видение?). Снова. Психоделический сценарий остался прежним: подъём ввысь, парение над страшным ночным лесом, я и ты, костёр. И Старец, повторяющий те же слова… Но одно изменение всё-таки произошло — ночь стала темнее. Незначительно, но достаточно, чтобы я заметил… Очухался я минут через десять. Свисток чайника надрывался пронзительным свистом. Из отверстий свистка в разные стороны били тугие горячие струи пара. Я отключил плиту. Чай пить расхотелось…

Последующие шесть дней, до той самой минуты, когда я подъехал к краю карьера и остановил машину, прошли словно в параноидальном бреду.

Я продолжал ходить на работу. Автоматически выполнял обязанности, ставшие бессмысленными. И думал о тебе. А то время, что не думал о тебе, я думал о том, как убью себя. Глядя на моё душевное состояние, отец тоже сник. Но как умел старался поддержать меня. Предлагал вместе съездить на рыбалку… Или в горы на водопады. Вечерами пытался вызвать меня на откровенный разговор, особенно когда успевал пропустить уже рюмку-другую. Говорил, что баб вокруг полно и количественно их больше, чем мужиков. И многие из них лучше тебя. И почти что за десять лет совместной жизни мы так и не нарожали детей, а мать сильно ждала внуков, но не дождалась…

Я сидел на кухне напротив него, положив голову на сложенные перед собой на столе руки и молча слушал и смотрел на отца. Он заметно постарел. Твоя измена для него тоже стала потрясением. Он тебя уважал. Любил как дочь. Нередко говорил матери, что сыну несказанно повезло, что он получил в жёны такую прекрасную жемчужину… Ты разбила не только моё сердце. Ты ранила моего отца в самую душу. Он переживал, я видел. И ещё он так и не оправился от другого горя — когда полтора года назад от нас преждевременно ушла мама.

Глядя на отца, у меня щемило сердце от безумной жалости. Боже, я же понимал, на какие муки обрекаю его. Он недавно потерял горячо любимую жену. И в ближайшее время должен был потерять сына. Хотя бы ради папы стоило остановиться. Взять себя в руки. Но я не мог. Не хотел. Не мог и не хотел. Жить без тебя.

Наступали моменты, когда меня буквально захлёстывала невыносимая тоска по тебе. Особенно сильной она становилась ночью. Такой, что я не справлялся со своими эмоциями. Сколько нелепых «эсэмэсок» я отправил тебе! Сколько раз пытался до тебя дозвониться! Поначалу ты сбрасывала звонки, потом отключала телефон. Затем видимо сменила номер. Представляю, как я достал тебя. Но что я могу поделать со своими чувствами? Любовь — не рубашка или брюки. Её просто так не наденешь и не снимешь.

Пару дней назад я не выдержал. Поздним вечером, когда папа уже спал, оделся и пошёл к твоему дому. Лучше бы я этого не делал! Моё сердце в тот вечер словно изрезали на множество мелких кусочков.

Окна твоей квартиры на первом этаже хоть и расположены высоко от земли, но в них без труда можно заглянуть из беседки напротив, встав на скамейку. Окно спальни светилось приглушённым светом ночника, который я когда-то своими руками повесил у изголовья большой двуспальной кровати. Шторы не были задёрнуты. Взобравшись на скамейку, я увидел, как вы страстно целуете и раздеваете друг друга, как его ладони жадно сжимают твою обнажённую грудь, скользят по плавным изгибам твоего, как всегда восхитительного, тела…

Меня охватила нервная дрожь, в затылок словно впились тысячи игл, дыхание остановилось. В глазах стало темнеть, а мир вдруг начал заваливаться куда-то вбок. Я упал на деревянный пол беседки — заплёванный, замусоренный окурками от сигарет и пустыми бутылками из-под пива. Больно ударился плечом правой руки и от этой боли пришёл в себя. Спонтанно в душе возникла короткая вспышка безудержного гнева. Я вскочил на ноги, выбежал из беседки и впотьмах нашарил на земле большой камень с острыми краями. С силой размахнувшись, швырнул его в окно спальни (прости, я испортил вам романтический вечер). Удовлетворившись звоном разбитого стекла, развернулся и побрёл прочь. Куда? Не помню, но точно не домой… Кажется я побывал на набережной городского пруда. Стоял и смотрел на воду. Где был ещё? Не знаю… Может опять летал в своих видениях.

По мере того, как во мне нарастала решимость выполнить задуманное, частота видений увеличивалась. Они могли посещать меня по четыре-пять раз в день. Настигали в любом месте, где бы я не находился: на работе, на улице, за рулём машины, дома, в магазине. Всё ещё веря в своё временное помешательство, я горстями стал принимать «Атаракс» и «Фенибут», стараясь понизить уровень тревоги в сознании, и, тем самым уменьшить количество галлюцинаторных приступов. Таблетки абсолютно ничем не помогли. Я только стал от них заторможенным и сонливым.

Чего нельзя сказать о видениях.

Они прогрессировали, видоизменялись, всё больше насыщались тревогой, страхом, буйством стихии. Чернота ночи становилась всё гуще, мешая мне сверху наблюдать за нами. Ветер постепенно превращался в ураган. Деревья в лесу ходили ходуном, готовые вот-вот сломаться. Их вид становился всё уродливей. Если раньше я мог сказать, что лес состоял из елей, сосен, лиственниц… То сейчас деревья уже не походили ни на одно из известных мне растений. Они стремительно мутировали, ветви превращались то ли в клешни, то ли в лапы с когтями, вызывая дикий ужас. И чем ближе становился намеченный мной день ухода, тем чудовищней становились видения.

Последний раз видение посетило меня сегодня утром. Встав с постели и попив кофе, я сделал вид, что собираюсь на работу, и так за мнимыми сборами прокопошился, пока отец не ушёл. Оставшись дома один, я занялся, как бы правильней выразиться… Приготовлением к уходу. Загрузил свою грязную одежду в стиральную машину, проверил все свои документы и аккуратно их сложил в небольшой картонной коробке. Оставил её на компьютерном столе, чтобы папе не пришлось их долго искать. Затеял генеральную уборку в квартире: вытащил из угла пылесос, налил ведро воды и достал швабру… И вот! Оно пришло.

То, что я увидел, повергло меня в состояние, близкое к шоку. Чернота ночи стала непроницаемой. Я ничего не мог различить, что происходит в лесу. И лес ли это уже? Просто интуитивно чувствовал, как подо мной колышется какая-то тёмная живая масса, покрывающая собой весь этот странный мир, словно безбрежный разбушевавшийся океан. Другой я, там, внизу, был один. Держал в руке факел с колеблющимся огнём и просто брёл куда-то наугад, пока не выбрался на уже знакомую поляну, подвергшуюся, как и всё остальное вокруг, трансформации. Её больше не пересекала дорога, которая символизировала мою жизнь. Она исчезла. И тебя я уже не ждал. Тебя здесь не было с самого начала. И не могло быть, потому что моя душа полностью окуталась квинтэссенцией мрака. А она не пропускает через себя ничего, что могло бы очистить душу. Ведь я же с самого первого видения (несмотря на настойчивые попытки моего разума убедить меня же, что я психически болен) интуитивно понимал, что нахожусь внутри своей души. И позволил наступить ночи в себе, ступив на путь самоуничтожения… Оставалось развести костёр и дождаться Старца. Он пришёл. Мы сидели на бревне и смотрели на пламя костра, мечущегося из стороны в сторону под натиском ураганного ветра, плюющегося во все стороны красными раскалёнными углями. Старец что-то говорил. Вероятно, всё тот же монолог. Но за воем ветра я не мог разобрать ни слова. Закончив говорить, он коснулся моего плеча, и я очухался дома. Минут пять приходил в себя, сидя в кресле в зале. Потом встал и закончил уборку.

На моё решение видение никак не повлияло. Я не хотел смотреть на мир иначе, не хотел смириться с потерей тебя. Не хотел жить дальше. Пусть Старец и пытался меня остановить, образумить. В своих попытках спасти меня он вышел за пределы видения, пределы иррационального мироздания, олицетворяющего мой духовный мир.

Два дня назад я стал видеть его здесь, в реальности. Старец прогуливался по городскому парку с рыжей маленькой собачкой на поводке, когда я проезжал мимо на машине. Он стоял возле хлебных лотков в магазине и смотрел на меня, пока я покупал кефир. Он заправлял мой автомобиль бензином, приняв из моих рук деньги и бонусную карту «Газпромнефти». И пока бак наполнялся топливом, Старец стоял у колонки и не отрывал от меня свой пронзительный взгляд. Я мог выйти на балкон покурить и увидеть его стоящим на расположенной поблизости автобусной остановке. Он там просто стоял и смотрел на меня. За прошедшие два дня наряду с видениями Старец стал почти постоянным моим спутником. Пять минут назад, пока я пишу это письмо, он буквально возник из ниоткуда перед машиной. Учитывая то обстоятельство, что передний бампер автомобиля фактически нависал над обрывом, Старец парил в воздухе. Он молчал. И опять просто смотрел на меня. Всё, что он мог и хотел сказать, — он сказал. Я его не услышал. Не захотел услышать. В глазах Старца я не увидел и тени осуждения за мою баранью упёртость и глухоту. В прямом открытом взгляде читалась лишь скорбь…

Когда машину поднимут со дна карьера и извлекут моё тело, следователь, который будет выносить «отказной» по результатам доследственной проверки, наверняка позабавится, прочитав письмо. Подумает, эк парня разобрало, не удивительно, что он как Кусто отправился исследовать подводный мир. И ты, прочтя все записи, наверняка подумаешь так же. В любой другой ситуации моя реакция была бы аналогична вашей. Но… в данную секунду я точно знаю, что не болен никаким психическим заболеванием и все видения — не игра сознания или плод моего больного воображения. По одной простой причине — Старца видел не только я.

Когда я уже собирался ехать сюда, произошло ещё одно удивительное событие. Перед тем, как навсегда покинуть дом, я оставил папе все деньги на столе, которые накопил на зарплатной карте и записку, где за всё попросил у него прощения, а также указал, где меня найти, чтобы потом похоронить по-человечески. Оставив ключи от квартиры на тумбочке в прихожей, тихонько захлопнул за собой дверь и спустился на улицу. У подъезда меня ждал Старец. Я даже не удивился его появлению — за прошедшие дни я вообще перестал удивляться чему-либо. Удивился другому. Он со мной заговорил. Здесь, в реальности, а не у костра в моём видении. Вероятно, это была последняя попытка небесных сил сберечь не только мою жизнь, но и душу, предотвратив моё грехопадение.

Старец стоял у меня на пути и смотрел прямо в глаза.

— Не смей, — произнёс он. — Умертвив себя, ты не избавишься от страданий, а лишь приумножишь их. Попадёшь туда, где плач и скрежет зубов.

Услышав его слова, я на какой-то момент оказался в замешательстве. Возникли вполне обоснованные сомнения, стоит ли отвечать ему. Был тёплый летний вечер, и во дворе на детской площадке играло много ребятни. Их родители были здесь же. У соседнего подъезда на скамейке, обнявшись, любезничала совсем юная парочка. Я даже успел позавидовать им. Их молодости, чистоте чувств. И тому, что самое прекрасное есть в любви им ещё только суждено познать. В отличие от меня…

Представил, что вокруг подумают люди, если я буду стоять здесь и разговаривать сам с собой. Но решил, что мне уже ничто не повредит.

— Это мой выбор! — сухо произнёс я.

Старец грустно вздохнул:

— В том то и беда, что это твой выбор. И я не в силах тебе помешать. Свобода выбирать свой жизненный путь — неотъемлемое право, которое дал вам Отец при рождении ваших душ. Я не могу перечить Его замыслу. Но могу тебе помочь.

— Чем? Вернёшь её?

— Нет, — он покачал головой. — Это её выбор. Но он не лучше, чем твой. И я не могу её заставить любить тебя.

— Тогда в чём заключается твоя помощь? Без неё мне не нужна земная жизнь. Что в ней толку?

— Ты не понимаешь. Я говорил тебе — смирись. Смирение приносит умиротворение души. А следом за умиротворением возвращается желание жить. Тебе нужно просто захотеть жить. Самой малой толики этого желания мне бы хватило, чтобы спасти тебя. Можешь не просить вслух. Достаточно в мыслях представить меня и воззвать: «Святой Николай, помоги мне!» И я помогу. Укреплю твой дух, споспешествую добрым делам и начинаниям. Не сразу, но тебе станет легче, душевная рана затянется. Просто возжелай сохранить себе жизнь и душу. Разве ты забыл, что некогда прочёл в юности? Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи.

— Я решил, как распорядиться своей жизнью. И нет у меня планов на добрые дела и начинания. Извини, — опустив голову, чтобы больше не встречаться с его прямым и добрым взглядом, я прошёл мимо и направился к парковке, где стоял автомобиль.

— Ты опять не понял, — донёсся мне вслед голос Старца. — Есть свобода выбора жизненного пути, но сама жизнь тебе не принадлежит. Данное Отцом, только Отцом и может быть взято. Если ты нарушишь волю Его, все земные страдания покажутся сущей безделицей по сравнению со страданиями души, когда она попадает туда, где плач и скрежет зубов!

Я молча шёл дальше.

— Стой! И обернись! — неожиданно громко и властно произнёс Старец. Раньше в своих видениях такой тон в его голосе мне слышать не доводилось.

Я остановился. И обернулся… Должен был увидеть Старца. Свой подъезд. Отдалённый пригорок, находящийся за рекой, на который карабкались частные дома заречного посёлка, видимый через проём угловой арки здания… Всё исчезло. Моему взору предстал… Предстало то место, о котором говорил Старец. Там, где плач и скрежет зубов. Ад, я так понимаю. И за достоверность описания увиденного мной поручиться не могу. Потому что оно находилось за границами человеческого восприятия. Наверняка я видел нечто иное, необъяснимое разумом, но сознание рефлекторно сформировало картину в более понятные образы. Если видение интерпретировать терминологией Роберта Шекли, мой разум подвергся метафорической деформации.

Дуранте дельи Алигьери кропотливо изображал блуждания по кругам ада. Сейчас мне стало любопытно: всё обрисованное им в «Божественной комедии» — это результат сублимации, переключения его психической энергии из одного состояния в другое? Или он действительно видел ад, но все образы в его произведении — плод метафорически деформированного разума, не способного справиться с ужасающими реалиями тёмного мира. Поэтому у него все описания кругов ада пусть отвратительны, но понятны человеческому сознанию. И к аду они не имеют никакого отношения. Истинный облик ада не подвластен пониманию человеческим разумом. Поскольку разум — лишь цепь электрических импульсов, образующих нейронные связи в мозге. А мозг — лишь биологическое вещество, напрямую не связанное с душой человека. Истинный ад способна узреть лишь душа грешника, заточённая в нём. Но и метафорический образ поверг в трепет. Меня обуял дикий, ни с чем несравнимый ужас. И запомнить я смог только бесконечную долину с тёмными багровыми небесами и изогнутыми остроконечными скалами, похожими на зубы дракона. Среди скал что-то двигалось. Нечто непостижимое и страшное. Для меня оно выглядело в виде огромного змия, ползущего прямо по окровавленной, копошащейся внизу человеческой толпе — самой большой, какую только можно было представить, уходящей за горизонт. Крики и стоны миллиардов душ разрывали слух… Не выдержав, я закрыл глаза, а когда открыл их, вновь оказался во дворе дома. Среди июльского тепла и света.

— Ты узрел участь своей души, — тихо произнёс Старец. В его голубых глазах стояли слёзы.

Я затряс головой, стараясь отогнать видение. Я думал, что спятил окончательно.

Всё, с меня хватит! Я развернулся.

— Истину рёк Отец — множество из людей слепы и глухи, — донеслись слова Старца, — ибо имея зрение и слух, не видят и не слышат. По протянутой руке Спасителя бьют своей рукой. Так же, как ты. Мне жаль тебя. Ты обрекаешь себя на бесконечные муки, ибо нет конца и края там, где нет начала. И нет времени там, где его не может быть.

«Ну и пусть, — упрямо подумал я, продолжив путь к парковке. — Буду я ещё слушать свой глюк. Если меня и дальше продолжит так таращить, то и ада не надо. Здесь достаточно нахлебаюсь».

Я сел в машину, завёл двигатель и, вырулив с парковки, поехал вдоль дома к выезду со двора. Проезжая мимо подъезда, я стал свидетелем того удивительного, что заставило меня поверить в реальность и моих видений, и Старца. Он стоял на том же месте, где я встретил его. Вокруг него собралась вся малышня в возрасте до семи лет, которая ещё пару минут назад беззаботно возилась на горке и в песочнице. Дети тянули Старца за рукава и полы туники, смеясь что-то спрашивали у него, а он им с улыбкой отвечал и гладил руками их по головам. От удивления я вильнул рулём, и левым колесом машина запрыгнула на бордюр, чуть не врезавшись в металлическое ограждение детской площадки. Дети его видели! Я посмотрел на приборную панель машины, на которой был приклеен двусторонним скотчем триптих, какой есть почти в каждом автомобиле — Богородица с младенцем Иисусом, Спаситель и Николай Чудотворец. Я уже писал, что при первой встрече его лицо сразу показалось знакомым. Я не ошибся. С триптиха на меня смотрел Старец! Господи, ко мне снизошёл святой! Тот, кого могут увидеть только дети, пока их души чисты и не очерствели с годами. И те из людей, к кому святой сам решил явиться. Либо он послан Богом. И он был ниспослан силами небесными ко мне, чтобы спасти, как выразился бы капитан Смоллетт, мою трижды ненужную жизнь! Насколько всё-таки я был слеп и глух. Он же сам назвался мне, а я пропустил его слова мимо ушей. Вообще все слова!

Признаюсь, в тот момент я едва не передумал. Едва… Пока не вспомнил недавний вечер, когда разбил камнем окно спальни. Разум мгновенно был затуманен гневом, ненавистью, обидой! Квинтэссенцией мрака. Я выровнял автомобиль и, вырулив со двора, поехал по направлению к заброшенному карьеру.

Вот пожалуй и всё, что я хотел написать. Только не воспринимай письмо как желание в чём-то обвинить тебя. Просто иного способа донести искренность моих чувств к тебе у меня нет. Ты частенько говорила, что я не способен на поступки. И на честность. И когда я стоял перед тобой на коленях, со слезами клялся в любви и просил тебя одуматься, ты мне ответила, что все мои слова лживы. И вообще я переигрываю. Я не играл. Я говорил правду. Что может служить большим доказательством моей безмерной любви к тебе, чем то, что я собрался совершить? И даже силы небесные не смогли остановить меня.

Большинство людей, которые меня знают, наверняка назовут эгоистом и скажут, что я совершил безмозглый и бессердечный поступок по отношению к отцу. Кто-то скажет — дурак. Ей всё равно — есть ты или нет тебя. Ты для неё — чужой. Мы ведь не горюем, когда узнаём о смерти постороннего человека. Ну да, дурак. Просто для меня есть большая разница в понимании жизни с тобой и жизни без тебя. Без тебя для меня жизни нет. И этим всё сказано. И точка. И пусть не сейчас, и не завтра, но я уверен, что в дымке рассвета ты однажды придёшь к обрыву и будешь долго-долго стоять и смотреть на прозрачную холодную гладь воды, распростёршуюся у тебя под ногами далеко внизу. И вспоминать меня.

Сейчас я допишу письмо и положу блокнот в целлофановый мешок. Плотно замотаю скотчем, чтобы вода не проникла внутрь и не погубила все мои записи — и это письмо, и мои стихи, а затем уберу во внутренний карман, чтобы блокнот могли сразу найти. Мне важно, чтобы потом его обязательно передали тебе. Слышите, господин следователь?

Почти стемнело. Представляю, какая темнота на дне карьера под толщей воды — наверное, такая же, как в моих видениях — совершенно непроглядная и густая, что её можно осязать телом. Ремень безопасности я отстегнул. Удар машины о поверхность воды при падении с высоты семидесяти метров будет равносилен столкновению с бетонной стеной на скорости примерно сорока километров в час. Я рассчитываю, что при такой силе удара погибну сразу или получу травмы, от которых потеряю сознание. Откровенно говоря, не хочется оставаться в ясном уме, когда машина будет погружаться на дно, а я буду в мучениях захлёбываться водой, заполнившей салон автомобиля. Ещё хуже, если при ударе не разобьются стёкла, тогда, вероятно, успею увидеть, как мимо меня в свете уцелевших включенных фар машины снизу вверх перед глазами проплывает затопленный экскаватор — такой же брошенный и одинокий, как и я. Ну да ладно. Будет так, как будет.

Напоследок поделюсь одним секретом. Я надеюсь, что есть выход оттуда, где плачь и скрежет зубов. Верю. Ну не может быть самоубийца более грешен, чем душегуб, отнявший десятки или миллионы жизней. Главное, чтобы за тебя кто-нибудь искренне молился. И я знаю, что есть на Земле один человек, который будет молиться за мою душу всегда. Мой отец! И может наступит момент в бесконечности, когда мне моё простится и дозволено будет подняться на небеса. Но если его моления окажется недостаточно, я надеюсь на другое чудо. Однажды так уже было. Когда Спаситель воскрес, он сошёл во ад и опустошил его. И привёл грешников к вратам Рая. В «Откровении от Иоанна Богослова» предречено Его второе пришествие и писано в нём: «И когда я увидел Его, то пал к ногам Его как мертвый. И Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: не бойся; Я есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти». Значит, есть надежда, что когда-нибудь Он снизойдёт, отомкнёт Своими ключами ад, и наступит освобождение.

Обязательно наступит…»