Литературное объединение «Новые писатели».

Занятие двадцать пятое

Добрый день всем!

Ну вот и маленький юбилей — наша двадцать пятая встреча. Практически полгода работы. Это уже немало.

И то, что мы сегодня говорим о любви, это очень показательно. То, что мы ТОЛЬКО сегодня говорим о любви.

Открою маленький секрет. Полгода назад руки так и чесались начать работу нашего литературного объединения с этой темы. Но, усмирив шаловливые ручонки, мы дали возможность теме отстояться, вызреть, как и положено такой солидной, такой всеобъемлющей теме для не пустого разговора.

На прошлом занятии мы дали для разбора рассказ «Письмо» нашего постоянного автора Игоря Косаркина.

Рената ЮРЬЕВА

ЛЮБОВЬ БЫВАЕТ РАЗНАЯ или ПОСЛЕВКУСИЕ

Долго думала, писать или нет. Опыта развернутой рецензии у меня почти нет. Специальных знаний тоже. Будут ли восприниматься записки дилетанта, опирающегося большей частью на интуицию и самый примитивный критерий: «нравится — не нравится», «задело — не задело». Так интересно попробовать, и уже решилась было рискнуть. Но, уже прочитав рассказ, новым взглядом увидела фразу Леонида: «Для подобного разбора мы предоставляем нашу площадку для абсолютно идеального в этом смысле рассказа о любви». «Абсолютно идеальное» уже явилось для меня приговором. А что тогда обсуждать, если изначально дана такая оценка? Осмелюсь ли возразить? Но вот ведь характер… Все равно рвётся высказать свою точку зрения. Что ж, не буду изменять себе, и опять-таки прошу прощения, если задену невзначай…

Как и все произведения Игоря, рассказ не оставил равнодушной и долго переживался в душе и мыслях. Умеет Игорь писать на разрыв. Когда эмоции успокоились, во мне стали просыпаться сомнения. Я бы скорее причислила рассказ не к рассказам о любви, а к психологическому жанру. Ибо в центре стоит сам герой, его душевная борьба, переживший такой стресс, который не смог усмирить даже Старец.

Автор виртуозно описывает развитие того душевного состояния, которое и привело героя к обрыву. Это развитие идет по нарастающей, чему очень способствует сгущение черной краски ночи… как море в той сказке Пушкина. И светлым лучом — явление Старца. И с каждой новой встречей я чувствую, что его образ выходит на первый план и становится чуть ли главенствующим во всем рассказе. И сама концовка подтверждает это: в последние минуты своей жизни герой думает не о Ней, не о себе, а о Спасителе. Даже обидно, что такая сила не победила решения героя. Хотя скажу откровенно, чудится мне, что ведь не хотел он умирать! Это же доказывает такая длинность письма, чересчур подробные воспоминания… Человек, решившийся на такой отчаянный поступок, не позволяет себе долго раздумывать, подсознательно боясь передумать…

Самое светлое красивое для меня место в рассказе была встреча Старца с детьми!

«Тот, кого могут увидеть только дети, пока их души чисты и не очерствели с годами. И те из людей, к кому святой сам решил явиться. Либо он послан Богом». И даже понимая это, удивляясь, благоговея, благодаря, герой не останавливается. Мне трудно не осуждать его: не он первый, не он последний, кто решает покончить жизнь таким образом, но не к каждому приходит Старец, и в его образе просветление, путь к спасению. И пренебречь этим… Думается, что причина не только и даже не столько в обманутой любви. Здесь что-то больше. Как и заявленная тема — рассказа о любви — перерастает ту земную плотскую любовь и обретает другую. Любовь бывает разная… В этом смысле, конечно, этот рассказ можно признать написанным в заданном жанре.

Герой придумывает себе надежду: «Я надеюсь, что есть выход оттуда, где плачь и скрежет зубов». А мне кажется, что лукавит… Хотя это сравнение самоубийц и извергов довольно интересно. А то, что он понимает предстоящие муки его отца и все равно не меняет своего решения, вообще угнетает… Было бы понятней, если бы он не думал об этом.

Признать рассказ абсолютно идеальным на тему любви мне еще мешало следующее:

— читая письмо, я мысленно не видела, не соединяла вместе Его и Ее, как это, думается, должно быть в рассказе на заданную тему. В начале еще да, а вот чем дальше… тем больше менялся язык, даже стиль. Кстати, мне очень нравится слог, которым написан рассказ: продуман, взвешен, интересен, насыщен средствами выразительности без злоупотребления.

Но мешали моему внутреннему восприятию тяжеловесные, на мой взгляд и ощущения, предложения, наполненные терминами и сложными словами:

«Помнишь, однажды, когда-то давно, в одном из своих стихотворений я вывел понятие квинтэссенции мрака для определения несуществующей в физической природе, но вполне реальной в абстрактном понимании материи. В обыденной жизни широкое понятие квинтэссенции — экстракт всех элементов: воды, земли, воздуха, огня и стихии. В моём стихотворении квинтэссенция мрака состояла из самых чёрных и низменных человеческих чувств: зависти, лжи, ненависти, похоти и тщеславия. Квинтэссенция мрака — это всепоглощающее ничто, окутывающее падшего человека незримым коконом».

«Первичная психоэмоциональная реакция на стресс в форме псевдовидений? Трансцендентная рефлексия?»

«Тревожно-депрессивный синдром, депрессия, генерализированное тревожное расстройство, ОКР…»

«Дуранте дельи Алигьери кропотливо изображал блуждания по кругам ада. Сейчас мне стало любопытно: всё обрисованное им в «Божественной комедии» — это результат сублимации, переключения его психической энергии из одного состояния в другое? Или он действительно видел ад, но все образы в его произведении — плод метафорически деформированного разума, не способного справиться с ужасающими реалиями тёмного мира».

Эти предложения сбивают с того настроя, в который погружает сюжет и внутренняя борьба героя. Тем более в рассказе о любви. Ну, может это женская такая потребность и ассоциация любви с другим языком. Но мне это напоминало скорее выдержки из эссе или другой публицистики. Хотя учитывая, насколько эклектика входит в нашу реальность, можно это принять как специальную задумку автора.

Одной из особенностей любого рассказа является концовка, способная даже переосмыслить изложенное в рассказе.

«Обязательно наступит…» Так заканчивается рассказ. Я заметила, что Игорь любит именно такие концовки. Это уже его узнаваемый конёк. Как узнаваемы его рассказы, великолепные в своей реалистичности, знании жизни и психологии людей, умении показать это словами.

Итак, как же я понимаю этот жанр «рассказ о любви». В принципе, это не жанр. Рассказ он и есть рассказ, и законы его одинаковы для всех сюжетов и тем. Как это выводит Елена Полярная:

«Итак, единство времени, единство действия и событийное единство, единство места, единство персонажа, единство центра, значимая концовка и катарсис — вот составляющие рассказа. Разумеется, всё это приблизительно и зыбко, границы этих правил весьма условны и могут нарушаться, потому что, прежде всего, необходим талант, и знание законов построения рассказа или другого жанра никогда не помогут научить писать гениально, наоборот — нарушение этих законов иногда приводит к потрясающим эффектам, становится новым словом в литературе».

И все-таки, рассказ о любви. Рассуждать буду, не исходя из рассказа «Письмо», а из раннего опыта чтения и написания подобных рассказов. Для меня это:

Избегать напрямую говорить о любви. Предоставление читателю самому домысливать, воображать, основываясь на сюжете и «подведении» к этой самой сути, меня привлекает гораздо больше, чем откровенность и прямолинейность. Нет, возвышенность иногда приветствуется, и даже пожалуй необходима, но очень дозировано, чтобы не пересластить.

Отсутствие затянутых описаний, отвлекающих внимание. Это мое мнение связано прежде всего с самим жанром рассказа, который весьма ограничен в размерах, и где каждое слово должно играть на сюжет и эффект.

Неизбитость сюжета. Это не просто, потому что сама тема — любовь — уже предполагает один и тот же сюжет: развитие отношений, которые неминуемо перерастают в счастье или разлуку. И даже если это психологическая драма, сюжет должен быть обозначен. А вот сделать так, чтобы читатель искренне сопереживал, страдал, любил вместе с героями и жалел о расставании с ними, а не просто внимал повествованию, для этого, конечно, требуется особенный талант.

Интересная значимая концовка. Её я люблю во всех видах литературных произведений.

Наличие таких средств, слов, знаков, которые воссоздают неповторимую ауру любви. Это, пожалуй, самое сложное! Можно написать красиво, а вот не трогает и не пробуждает должных чувств и ответной реакции. А два-три удачно найденных слова могут спасти весь рассказ.

Послевкусие. Щемящее чувство от прочитанного — таким должно оставаться послевкусие рассказа о любви.

Леонид КУЗНЕЦОВ

Чтоб оживить о ней воспоминанье, с наперсником мы любим поболтать…

Поговорим о странностях любви

(Другого я не мыслю разговора)…

А.С. Пушкин

Рассказ о любви. Чего проще…

Фабула. Первое знакомство, объятия-поцелуйчики, первая размолвка, брожение под луной и при луне с осознанием невозможности прожить без него (нее) пару часов… Встреча на мосту (на мосту лучше всего, хуже всего – под мостом), разговор без свидетелей, в результате первый секс с ней (ним), брожение под луной после первого секса (воспоминания-переживания), первое непонимание близкими твоего выбора… Потом в зависимости от настроения. Мажорное — марш Мендельсона. Минорное — вниз с моста. Желательно с того самого.

Если все это облечь в соответствующие языковые реалии, получится вполне удобочитаемый среднестатистический рассказ о любви (та самая болтовня с наперсником, перефразируя классика).

Который никому не нужен, скажете вы. Скажете, и подумаете про себя — как славно, что я не пишу ТАКИХ примитивных рассказов.

Ага! Еще как пишете, скажу я. Нет, не сто конечно, но процентов девяносто читаемых мной по желанию или в связи с профессиональной необходимостью рассказов о любви именно таковы. Разница лишь в одном. В степени пронзительности. В том самом послевкусии, о котором сказала (спасибо!) Рената Юрьева. И выходит либо ширпотреб, разлюли-малина, либо шедевр. А фабула, что фабула, бог уж с ней…

Извините, господа, но я позволю себе отступить от правила не употреблять в качестве примера собственный текст. Дело в том, что он у меня совершенно случайно обнаружился в виде куска из незаконченного романа (вопрос – будет ли он закончен?), в котором ответы (мои ответы, не чьи-то) на поставленные не мной вопросы уже даны. Я перечитал, чувствую – ничего нового сказать не смогу. Да и надо ли?

За качество отрывка ничего сказать не берусь, что есть, то уж и есть. Не судите, да не судимы будете… Впрочем, отчего же не судите? Очень даже судите. Но это — позже.

_________

* * *

— Занятная, кстати, газетка… — похвалил Костя черта. — Спасибо. Спас мужика, а мог бы — как обычно.

— Его спасла любовь.

— Да, странное слово. Никто не знает, что оно значит. Но все употребляют. Ровно дело обстоит как с водкой..

— Никто не знает, а я знаю.

— Ерунда. Ты-то откуда?

— Космос. Любовь — это Космос.

­— А Космос, выходит дело, это — Любовь?

— Ну да. Согласись, просто. Вот и ты понял.

— Нет, это слишком вычурно. Значит — неправда. Один американский четырехлетний мальчик сказал: «Любовь — это то, от чего ты улыбаешься, даже когда устал». А другой четырехлетний мальчик сделал так. Когда большой взрослый дяденька горевал о смерти жены, он подошел и забрался к нему на колени. И сидел у него на коленях до тех пор, пока мужчине не стало легче. А когда его спросили, почему он это сделал, он ответил: «Я помогал ему плакать».

— Я помню. Занятный мальчуган. И все равно, Любовь — это Космос. Хочешь, докажу?

* * *

Он осознал себя кошкой. Да что там — осознал… он вдруг стал кошкой. Не котом, — странной грациозной тварью, застывшей в позе египетской богини Бастет — богини плодородия, защитницы беременных женщин и детей... Он сидел так уже несколько минут и медитировал, и был счастлив. Хотелось зависнуть в этой позе навечно — впитывать флюиды окружающего мира, слышать шорохи собственной исключительности, познать странное…

Вдруг Костя, кошка Костя, почувствовал (почувствовала?) странный зуд и тяжесть внизу живота. На него надвигалось нечто огромное, гулкое и вот оно накрыло, накрыло всего, поза показалась выспренней, неуклюжей, это великое нечто придавило к земле, заставило взвыть от сладкой боли и желания. Не было объекта, была только вселенская сладкая боль и желание. Кошка-Костя растянулся на подоконнике, потом сжался в комок, закрутился юлой. Боль не отпускала.

— Соберись, тряпка, — приказал Костя сам себе. — Отвлекись. В окно, что ли, посмотри…

За окном было буднично. А внутри горело. Жгло, заставляло ужом изгибаться.

— Во мне горит огонь желания, — тоскливо и безразлично подумал Костя. — А если умереть, это закончится?

Он рванул к балкону через всю комнату и через мгновение нырнул в пустоту неизбежности.

Кошка не упала на асфальт, не разбилась… И вообще, сейчас это уже была не кошка. Снова человек.

Был остров. Маленький кусочек суши среди Тихого океана, остров затерялся в географических широтах огромной воды. Ночь. Низко висящие звезды. Человек сжался в комочек, завис, как компьютерная программа, между звездами и океаном.

Мир был необъятен. Где-то там, в миллиардах миль от человека, жила женщина. В ней не было ничего особенного, это была просто женщина — таких миллионы. Зато теперь мысли о самоубийстве уже не казались такими спасительными. Человек уже не был центром мира, аккумулятором и генератором космических эманаций. Он был просто человеком. У него даже появилось имя. У него только не было родины и его женщина была далеко. Он был одинок и несчастен.

Но человек улыбнулся. Он представил, как целует свою единственную женщину. Он увидел ее губы — обычные, как у миллионов других женщин, чуть припухшие от желания. Он увидел ее глаза — влажные от двух маленьких слезинок, затаившихся в уголках. Самые важные в мире глаза — не самые красивые и не самые зовущие, самые важные. Ее смешную прическу.

Он не мог представить ее тело — это было выше его сил, представить ее обнаженной. Это граничило с обмороком. Обладать такой женщиной было невозможно. Только мечтать о счастье оказаться рядом. Но человек был один и далеко от своей женщины. И значит, даже мечтать о ней было подобно греху.

Греху… Вот Костя — молоденький монах, живущий в одном из высокогорных монастырей греческих Метеоров. Странное время, странное место. Быть высоко — значит быть рядом с богом? Он повторяет наизусть заученное, слова апостола Павла: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Бог есть любовь. Так просто. И понятно.

Молодой монах, видевший в своей жизни только двух женщин — живую мать и богоматерь, изображенную на деревяшках, никогда не искал ответа на вопрос — что такое любовь. Бог есть любовь. Просто. Понятно.

Увидеть живую женщину ему было так же невозможно, как понять сущность Бога.

Хотя… Бог есть любовь. Да, именно так.

Она ему приснилась. Во сне она говорила с Иисусом, они смеялись. Они смеялись лучезарно, наивно и чисто. Не хихикали, не хохотали, не показывали пальцем друг на друга  или на молодого монаха, который в этом сне был с ними рядом. Наконец, Иисус предложил своей спутнице и монаху следовать за ним.

Женщина была красива. Потому что это была женщина. Иисус был прекрасен. Потому что это был Иисус.

Монах шел рядом и слушал. Они говорили о простых вещах, монах шел рядом и слушал. Он не открывал рта и не пытался вставить слово. Потому что все слова, которые он должен был сказать, говорили его спутники. Монах слушал — равный среди равных.

Иисус — это Любовь. Женщина, что рядом с ним — это Любовь. Монах, идущий рядом с ними — это Любовь.

Горы, когда он проснулся, были теми же. Слова, что говорил апостол Павел — те же. Он их помнил наизусть. Но теперь он знал, что такое любовь.

Бог есть любовь. Я есть любовь. Жизнь есть любовь.

Он вдруг увидел себя совсем другим. Его звали Великий Инквизитор. И вновь была, как прежде, Севилья, и был Тот, кого спрашивал Он. И молчал Тот, кого спрашивал Он, только хмурился, не веря. А Он, как и прежде, горестно вопрошал: «Ты снова пришел, чтобы любили тебя. Немудрено: тебе недостало той любви, что позволил ты себе тогда. А ведь Он разрешил тебе все, а ты ограничил себя. Почему? Почему не дал ты никому и ничего, кроме обязанности любить тебя? Почему сам никого не любил? Ты говорил — Любовь, но не покрыл женщину и  не родил сына от любви, не собрал камни окрест места, где лежал ты, не скосил камыш и не построил дом свой из камней и не накрыл камышом дом свой, чтобы растить сына, зачатого в любви. Ты искал любви, но кого ты любил, кроме самого себя? Да и любил ли ты себя? Не отвечай, я знаю — не любил и себя. Любил ли ты Его, своего Отца? Не отвечай, я знаю — не любил. Не снисходил ли ты к Нему, гордо отвергая правду Его? Не смеялся ли в лик Его, когда Он целовал тебя? А когда Он хотел протянуть руку тебе, не отверг ли ты его в очередной раз? Ты возвысил себя, но то, что сделал ты — есть ли это Любовь или что-то неизвестное мне?»

Он не ждал ответа, но тот, что стоял напротив, вдруг отверз уста: «Ты глуп, я не должен бы возражать тебе. Но я не знаю, что возразить, поэтому слушай. Я люблю Отца своего. Это — единственная правда, которая есть на Земле. Ты не знаешь, что такое любить Отца своего, потому что и ты не построил дом свой и не покрыл женщину свою. Ты пеняешь мне на то, что страшит тебя самого. Они боятся меня, ты прав, я опять не добираю любви. Но у меня есть время, а у тебя его нет».

И вот он увидел себя Женщиной. Он лежал в странном месте, где трава поднималась выше его огромного живота, а из чрева его выходило что-то скользкое, мерзкое, вонючее, становящееся новой жизнью. Он не чувствовал боли, его лишили главной сладости материнства. Он знал, что она должна быть, потому что любовь — это боль. Постоянная, ни на секунду не прекращающаяся боль. И вдруг он почувствовал ее — резкую и тягучую одновременно, тянущую боль внизу живота.

— Хватит! Это должно кончиться!

Это тут же и кончилось. Черт смотрел внимательно, не улыбаясь. Костя выдохнул и замолчал. Через минуту черт окликнул: «Живой?»

— Живой.

— И как?

— Страшно. Сейчас мне стало страшно.

— Это хорошо. Я уж и не думал, а вот получилось…

_______

Давайте продолжим. Думаю, свои маркеры я расставил, теперь, опираясь на эти костыли можно поговорить о текстах, стоящих на своих двоих, в частности о рассказе Игоря Косаркина.

Я назвал его рассказ идеальным для разбора. И остаюсь при своем мнении.

Классическая форма подачи — притча. Сразу многое стало можно. Многословие, которое я бы признал за недостаток в другом случае, в этом недостатком быть перестало.

Я всегда был и остаюсь сторонником того, что говорить в своем литературном произведении нужно ровно столько, сколько необходимо. Не больше. Но и не меньше.

Как найти эту золотую середину, бог весть. Кому-то дано изначально, кто-то так и не найдет ее, как ни бейся, сколь мудрым ни становись. Многословие в рассказе Игоря Косаркина — дело совершенно недвусмысленное, оправданное по меньшей мере двумя обстоятельствами: как я уже сказал, формой подачи и психологией образа ЛГ.

Человек перед совершением акта самоубийства пишет длиннющее письмо с надеждой, что его потом прочтут? Ничуть не бывало… То есть и это конечно, но… Человек просто НЕПРОИЗВОЛЬНО оттягивает момент встречи с небытием: то почти отговаривает себя от этого шага, то УГОВАРИВАЕТ себя совершить его. И когда он приличным литературным языком оформляет предсмертную записку, это говорит не о стилистическом выпендреже, а о строгом следовании авторской задаче, которая гораздо больше накладывает обязательств, чем позволяет вольностей.

Самые мощные тексты о любви — трагические. Но трагедия не может быть самозначимой, в трагедии нет посыла. Посыл есть в любви и в невозможности ее обрести. Поэтому трагедия ли самоубийство? С точки зрения христианства, это — гордыня, презрение Бога, презрение Любви, то есть вещь постыдная. С точки зрения литературы — высокая, ибо говорит о возможности человека подняться до возможности самому сделать ВЫБОР. В христианстве выбор — ПРЕСТУПЛЕНИЕ, в литературе — ПОДВИГ. Поэтому я и назвал дилемму, выявленную Игорем Косаркиным, ИДЕАЛЬНОЙ, то есть притчевой.

В житейском смысле действия главного героя рассказа более чем понятны: ты и так перестал жить, поскольку лишен главного — Любви. И надо всего лишь грамотно оформить объяснения — не поступку, нет, логике поступка.

А уж решение этой задачи — как жить без любви — и есть средство (в конкретном случае — сюжет рассказа).

К технике его исполнения у меня особых претензий нет. Ничего такого, что вызывало бы отторжение. В том числе и мнимая тяжеловесность некоторых фраз. Нормальный язык вполне грамотного человека.

Добавлю только одно, не касающееся рассказа, но к теме нашего разговора имеющее отношение самое прямое.

Лучшие строчки о любви — поэтические. Лучшие поэтические строчки — о любви. То есть мы должны сделать для себя зарубочку — язык. Нет, не вычурный, ни в коем случае не вычурный. Но и не банальный. Чистый, понятный, прозрачный литературный язык — без бравады, вранья и самолюбования. Соответствующий выбранному сюжету, тематике, вкусу автора.

Мы настраиваем камертон — все ближе и ближе наши души — автора и читателя. И вот они совпали в запредельной, космической частоте.

Все случилось.

Или не случилось.

Конечно, лучше бы первое. Но не расстраивайтесь, если второе. Просто тогда пишите о чем-нибудь другом.

Игорь КОСАРКИН

Морфология литературной любви

«Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена…

Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы.

Я уверен, что сила слов может сделать и это»

Даниил Хармс, записи из дневника.

Добрый день, друзья!

Интересная ситуация! Начать разговор о теме любви в литературе оказалось столь же сложно, как непосредственно в любви сделать первый шаг. Выраженный чаще всего даже не в признании своих чувств объекту воздыхания, а в обычном приглашении в кино или кафе. Где, по логике влюблённых, можно уловить момент и (была — не была), набрав в грудь побольше воздуха, выпалить скороговоркой, потупя взгляд в пол, слова, одновременно простые, но настолько важные, насколько важным может быть восход солнца.

Подобный ступор возник у меня. Я откровенно не знал, с чего начать. Как сделать первый шаг. Необходим был триггер, способный спровоцировать движение мыслей в знаковом направлении, а не закручивать их в хаотичном вращении как падающие по воле ветра снежинки.

Помощь пришла внезапно. И оттуда, откуда её совершенно не ждёшь. Записи Даниила Хармса, которые он имел свойство заносить в личный дневник. Выше я привёл цитату, на мой взгляд в полной мере отражающую суть того, каким должен быть литературный язык. Сила слова в литературе. Спорить с умозаключением экстравагантного и уважаемого писателя я бы не решился. А вы?

Какой же силой должно обладать слово в произведении о любви? И ровным счётом не имеет значения, проза это или поэзия. Тем более из литературоведения нам известно, что и проза может являться поэтическим произведением, таким как повесть или стихи в прозе. Просто пройдя через тернистый путь времён, жанры приобрели свои отличительные черты, формы, став самостоятельными, но нередко рецензент или критик, характеризуя рассматриваемую авторскую работу, подмечает, какая прекрасная поэтика в том или ином рассказе, повести, романе.

Даниил Хармс однажды заметил: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется».

Очень любопытная аллегория, не находите? И вполне соотносится с требованиями, которые должны предъявляться к литературным произведениям, всецело посвящённым любви.

Конечно, если рассматривать данное высказывание исключительно с физической точки зрения, то найдётся немало фолиантов, которыми можно пробить не только тройной стеклопакет, но и напрочь снести оконную раму. Но рассматривая тему любви в литературе я, пожалуй, останусь в рамках иносказательности Хармса.

Сделаю акцент, чтобы абстрагироваться от других видов любви, не менее важных для нас, но безотносительных к рассматриваемой теме. Я не подразумеваю под словом любовь, например, любовь родителей к детям или детей к родителям. Любовь к родственникам и друзьям. Патетическую любовь к Родине или любовь к ближнему. Речь идёт о любви мужчины и женщины как естественном отношении двух полов, двух противоположностей, являющихся половинками одного яблока. Не исключаю, что именно того самого, преподнесённого Адаму Евой с Древа познания добра и зла. Так или иначе, но любовь касается всех, а не только мыслителей от философии, социологии, психологии и прочих занимательных наук или творческих людей, в том числе и писателей. Аксиома, истина, не требующая доказательств. Человечество существует благодаря любви, живёт и множится. Предполагаю, именно благодаря первоочередной значимости любви над всеми остальными чувствами, в искусстве также преобладающей является тематика любви. Об этом написал Леонид Кузнецов на прошлом занятии, и считаю необходимым процитировать его высказывание:

«Если я скажу, что в мире написаны тысячи рассказов о любви, то я погрешу против истины. Поскольку их даже не миллионы, а неизмеримо больше. Десятки миллионов, сотни миллионов, миллиарды рассказов о любви.

И каждый не просто написан, каждый написан сердцем. Миллиарды рассказов о любви, написанные для того, чтобы их прочел хотя бы один человек».

Стоит согласиться — роль любви в литературе действительно главенствующая.

Именно поэтому, пусть вкратце, но стоит последовательно рассмотреть любовь во всех её аспектах.

Начнём с собственно понятия. Кто-то наверняка ещё помнит продававшиеся жевательные резинки с вкладышами, содержащими незатейливые, но милые картинки с шутейными высказываниями: «Love is…», — и далее следовало ироничное, но вполне объективно отражающее суть вещей определение. Вот и мы взглянем. Только уже всерьёз.

Например, значение слова «любовь» с позиции наобум выбранного мной толкового словаря. Сразу наткнулся на Толковый словарь Ожегова:

Любовь

любви, те. любовью, ж.

1. Глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство. Чары, ожидание, муки любви. Признание в любви. Объясниться в любви. Брак по любви, без любви. Выйти замуж по любви (за любимого человека). Л. до гроба (вечная). Л. прошла, ушла, угасла. Страдать, сгореть, умирать от любви. Страстная, взаимная, безответная, платоническая, романтическая л. Л. с первого взгляда (возникшая сразу с первой встречи). Склонить к любви. Любовью не шутят (посл.). Л. не картошка (не пустяк, не безделица; прост. шутл.) Дитя любви (о желанном и любимом ребёнке). Л. зла (о том, что любимого не выбирают).

2. Чувство глубокого расположения, самоотверженной и искренней привязанности. Л. к родине, к родителям, к детям. Слепая л. (всепрощающая). Л. к ближнему. Относиться к своему делу с любовью (любовно).

3. Постоянная, сильная склонность, увлечённость чем-н. Л. к правде, к истине. Л. к балету, к чтению, к театру, спорту. Л. к животным.

4. им. п. Предмет любви (тот или та, кого кто-н. любит, к кому испытывает влечение, расположение). Он (она) — его (её) первая (или последняя) л. Он её очередная л.

5. Пристрастие, вкус к чему-н. Л. к спиртному, к сладкому, к нарядом, к комфорту.

6. Интимные отношения, интимная связь (прост.). Заниматься любовью. Тайная любовь — 1) скрываемые любовные чувства; 2) внебрачные любовные отношения. Совет да любовь! (разг.) — пожелание благополучия вступающим в брак. Крутить любовь (прост.) — об ухаживаниях. II прил. любовный, -ая, -ое (к 1,2 и 6 знач.). Любовные похождения. Любовное признание. Любовное письмо (с признаниями в любви). Любовный напиток (возбуждаемый любовь; устар.). Любовные игры — у животных: поведение в брачный период.

Как и ожидал, словарное толкование охватывает все виды любви, что логично. Но, обратите внимание, на первом месте то самое определение, которое мы считаем наиболее распространённым в массовом сознании и которое имеет прямое отношение к нашей беседе, в том числе и как качественный показатель, формирующий векторы сюжетов в литературных произведениях о любви. Также не менее интересно толкование под номером шесть. Логично было бы его дать сразу после толкования под номером один. Но на то была воля составителя словаря. Мы же возьмём на себя смелость и восстановим справедливость, сблизив понятия и обособив от остальных толкований:

Любовь

любви, те. любовью, ж.

1. Глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство. Чары, ожидание, муки любви. Признание в любви. Объясниться в любви. Брак по любви, без любви. Выйти замуж по любви (за любимого человека). Л. до гроба (вечная). Л. прошла, ушла, угасла. Страдать, сгореть, умирать от любви. Страстная, взаимная, безответная, платоническая, романтическая л. Л. с первого взгляда (возникшая сразу с первой встречи). Склонить к любви. Любовью не шутят(посл.). Л. не картошка (не пустяк, не безделица; прост. шутл.). Дитя любви (о желанном и любимом ребёнке). Л. зла (о том, что любимого не выбирают).

6. Интимные отношения, интимная связь (прост.). Заниматься любовью. Тайная любовь — 1) скрываемые любовные чувства; 2) внебрачные любовные отношения. Совет да любовь! (разг.) — пожелание благополучия вступающим в брак. Крутить любовь (прост.) — об ухаживаниях. II прил. любовный, -ая, -ое (к 1,2 и 6 знач.). Любовные похождения. Любовное признание. Любовное письмо (с признаниями в любви). Любовный напиток (возбуждаемый любовь; устар.). Любовные игры — у животных: поведение в брачный период.

Если забыть про животных, в остальном мы, даже рассмотрев обычное словарное толкование слова «любовь», получаем весь набор критериев литературного произведения о любви. Наиболее распространённые сюжетные линии, механизмы развития действия, возможные финалы. Здесь мы видим и «сильное сердечное чувство», и «чары, ожидание, муки любви», и «Признание в любви. Объясниться в любви», и «любовь до гроба», и «Страдать, сгореть, умирать от любви», и «Страстная, взаимная, безответная, платоническая, романтическая любовь», и ещё множество художественных оборотов, взяв которые за основу все вместе или каждый в отдельности, можно сформировать в сознании идею, центральную и второстепенные сюжетные линии, а также многочисленные эпизоды рассказа, повести, романа о любви.

Пристального внимания, по моему разумению, заслуживают значения из пункта шесть — интимные отношения, интимная связь. Каждый подпункт этого толкования формируют почву для многообразных сюжетных контрастов, всевозможных интриг, трагедий, драматических развязок, мистицизма, магии, волшебства. Дальше по списку кому как нравится.

Неплохое микропособие для написания хорошего произведения о любви, не так ли?

Исходя из вышеизложенного, вполне обоснованно далее можно рассмотреть литературоведческое определение. Сильно углубляться не будем, коснёмся лишь жанра рассказа. Для объективного понимания литературного произведения, центральной темой которого является столь нежное и трепетное человеческое чувство, будет вполне достаточно.

Сразу сделаю оговорку — именно научного, словарного толкования термина «рассказ о любви» или «романтический рассказ» не существует. Указания на произведения о любви как самостоятельные жанры (будь то миниатюры, новеллы, рассказы, повести или романы) рассматриваются только в отдельных монографиях, либо вскользь в пособиях по литературе. Здесь важно понимание различий между литературными жанрами, чтобы соблюсти условности, установленные определениями. Давайте уже изучим термин «рассказ». Расшифровка терминологии кочует от словаря к словарю, поэтому удовлетворимся определением Словаря литературных терминов. Приведу его полностью.

РАССКАЗ.

В русской литературе обозначение более или менее определенного повествовательного жанра подзаголовком «рассказ» утверждается сравнительно поздно. Н. Гоголь и Пушкин предпочитают название «повесть» там, где мы могли бы сказать «рассказ», и только с 50-х годов начинается более отчетливое разграничение. Наименьшие колебания и наибольшая точность чувствуются у Толстого в его подзаголовках 50-х годов, которые могут изучаться в качестве примера чуткости к литературной терминологии. (Так, «Метель» названа «рассказом», «Записки маркера» «повестью» — и то, и другое в высшей степени точно).

Конечно, основные колебания могут быть только между двумя жанрами: повестью и рассказом, иногда соприкасающимся по своим заданиям и очень неопределенными по своему терминологическому значению. В самом деле, в то время как итальянская новелла эпохи возрождения — понятие вполне конкретное, ставшее в своей конкретности историческим и образовавшее твердый литературный жанр (отсюда легкость и объяснимость стилизации именно под итальянскую новеллу) — этого вовсе нельзя сказать о «рассказе». Разнообразие приемов композиции, мотивов, интересов, самой манеры изложения (у Тургенева, например, есть рассказ в 9 письмах — «Фауст») — связывается с рассказом XIX-го века. К нему принадлежат и отточенные в духе итальянской новеллы произведения Э. По (одного из величайших мастеров рассказа) и развившиеся из приемов так называемой «сценки» «рассказы» раннего Чехова. Все эти соображения заставляют начать определение термина «рассказ» не с его теоретически и абстрактно установленного типа, а скорее с общей манеры, которую мы обозначим, как особую тональность повествования, придающую ему черты «рассказа». Эта тональность, довольно трудно определимая в отвлеченных понятиях, дается иногда сразу в деловитости начатого сообщения, в том, что рассказ очень часто ведется от первого лица, в том, что ему придаются черты чего-то действительно бывшего (отсюда характерный для рассказа прием — создание особой иллюзии случая, например, найденная рукопись, встреча, эпизоды во время путешествия и т. п.). Так, тон рассказа сразу уловлен в образцовом по построению «Хозяине и работнике» Толстого: «Это было в 70-х годах, на другой день после зимнего Николы. В приходе был праздник, и деревенскому дворнику, купцу второй гильдии Василию Андреевичу Брехунову, нельзя было отлучиться». Эта фактичность и деловитость начатого сообщения сразу настраивает на ожидание рассказа о каком-то событии («Это было»), подчеркнутого детальным упоминанием времени (70-е годы). Дальше, соответственно началу, вполне удержан тон специфического рассказа. (Не лишне прибавить, что элементами рассказа пронизано все творчество Толстого: те или иные части его романов при соответствующий закругленности могут быть выделены как отдельные рассказы). Совсем иная тональность начала «Фауста». Первые же письма создают ощущение повествовательной лирики с очень подробной передачей чувств и различных, довольно расплывчатых, воспоминаний. Тон рассказывания предполагает нечто другое — строгую фактичность, экономию (иногда сознательно рассчитанную) изобразительных средств, незамедленную подготовку основной сущности рассказываемого.

Повесть, наоборот, пользуется средствами замедленной тональности — она вся наполнена подробной мотивировкой, побочными аксессуарами, а ее сущность может быть распределена по всем точкам самого повествования с почти равномерным напряжением. Так сделано в «Записках Маркера», где трагический конец кн. Нехлюдова воспринимается не трагически, благодаря равномерному напряжению и равномерному распределению. Таким образом, особая специфическая тональность рассказа создается вполне определенными средствами. Хороший рассказчик знает, что он должен сосредоточить внимание на сравнительно легко обозримом случае или событии, быстро, т.-е. незамедленно, объяснить все его мотивы и дать соответствующее разрешение (конец). Сосредоточенность внимания, выдвинутый по напряженности центр и связанность мотивов этим центром — отличительные признаки рассказа. Его сравнительно небольшой объем, который пытались узаконить в качестве одного из признаков, всецело объясняется этими основными свойствами.

К. Локс.

Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. — М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского, 1925 год.

Выделю отдельные моменты расшифровки термина рассказ, имеющие значение для автора, взявшегося за перо.

«Конечно, основные колебания могут быть только между двумя жанрами: повестью и рассказом, иногда соприкасающимся по своим заданиям и очень неопределенными по своему терминологическому значению. В самом деле, в то время как итальянская новелла эпохи возрождения — понятие вполне конкретное, ставшее в своей конкретности историческим и образовавшее твердый литературный жанр (отсюда легкость и объяснимость стилизации именно под итальянскую новеллу) — этого вовсе нельзя сказать о «рассказе». Разнообразие приемов композиции, мотивов, интересов, самой манеры изложения (у Тургенева, например, есть рассказ в 9 письмах — «Фауст») — связывается с рассказом XIX-го века. К нему принадлежат и отточенные в духе итальянской новеллы, произведения Э. По (одного из величайших мастеров рассказа) и развившиеся из приемов так называемой «сценки» «рассказы» раннего Чехова. Все эти соображения заставляют начать определение термина «рассказ» не с его теоретически и абстрактно установленного типа, а скорее с общей манеры, которую мы обозначим, как особую тональность повествования, придающую ему черты «рассказа».

Чтобы уйти от размытости границ жанров «рассказ» и «повесть», за образец конструкции рассказа рекомендуется обращаться к западноевропейской «итальянской новелле» как к твёрдому литературному жанру. Композиционно хорошими образцами классического рассказа могут служить рассказы Тургенева (несмотря на разнообразие применяемых им приёмов и некоторую расплывчатость в чертах жанра рассказа), а также мастера рассказа Эдгара Алана По и А.П. Чехова в его ранних рассказах.

Можно сделать вывод, что ключевой момент — тональность, сжатость, концентрация внимания на одном значимом событии.

«…особая специфическая тональность рассказа создается вполне определенными средствами. Хороший рассказчик знает, что он должен сосредоточить внимание на сравнительно легко обозримом случае или событии, быстро, т.-е. незамедленно объяснить все его мотивы и дать соответствующее разрешение (конец). Сосредоточенность внимания, выдвинутый по напряженности центр и связанность мотивов этим центром — отличительные признаки рассказа».

Из этого следует, что независимо от выбранной темы рассказа, автор должен постараться соблюсти необходимые пропорции, тональность, сосредоточить внимание на относительно легко обозримом случае или событии, быстро объяснить ВСЕ его мотивы и дать соответствующую развязку, финал, не требующий продолжения. Особое требование — выдвинутый по напряженности центр, к которому привязаны мотивы.

Если взять за центр напряжённости любое определение слова «любовь» из толкового словаря, на которых я заострял внимание, то, при соблюдении жанровых форм, автор, при достаточной изобретательности, развитой фантазии и владении словом, с большой долей вероятности вполне успешно сумеет стилистически, композиционно, художественно и эмоционально возвести конструкцию рассказа о любви. Главное в рассказе, что присуще той же поэзии в отношении ритма, не сбиться с тональности повествования, а также не разрушить определённую логическую связь между центром рассказа и мотивами. Замечу, что использование различных приёмов, в том числе наличие в сюжете аллегорий, аллюзий, реминисценций вовсе не влияет на изменение качественных жанровых характеристик рассказа, что оставляет место не только реализму, но и фантасмагоричности, мистицизму, мистерии.

Здесь сделаю реверс от литературоведческого разбора обратно к толкованию слова «любовь», чтобы показать авторам и читателям психологические, поведенческие и философские аспекты для создания цельной картины, наполненной всей цветовой гаммой.

«Любовь как философская категория рассматривается в виде субъектного отношения, интимного избирательного чувства, направленного на предмет любви».

По смыслу толкования Новейшего философского словаря: 3-е изд. исправл. / под ред. А.А. Грицанова. — Мн.: Книжный Дом, 2003 г.

«Любовь выступает важнейшим субъективным индикатором счастья».

Страхов Александр Михайлович. Философская антропология эволюции образов пола и любви в отечественной культуре последних столетий: Белгород, 2006, 381 с.

По-научному сухо, но доходчиво. Язык не повернётся возразить, что любовь — это счастье, если взаимна. И естественно является интимным избирательным чувством. А как иначе?

Вообще, любовь является фундаментальной основой культуры и искусства. В части изобретательности всевозможных классификаций любви преуспели в древние времена греки. В вольных греческих городах царили свободные нравы, отсюда и возникло множество типов любви. Вот примеры:

— «эрос» — стихийная, восторженная влюблённость, в виде почитания, направленного на объект любви «снизу вверх» и не оставляющая места для жалости или снисхождения;

— «филия» — любовь-дружба или любовь-приязнь, обусловленная социальными связями и личным выбором;

— «сторге» — любовь-нежность, особенно семейная;

— «агапэ» — жертвенная любовь, безусловная любовь, в христианстве такова любовь Бога к человеку.

— «людус» — любовь-игра до первых проявлений скуки, основанная на половом влечении и направленная на получение удовольствий (отсюда и возник у сексопатологов термин «прелюдия» как действие, выраженное в любовных ласках перед непосредственной близостью);

— «мания» — любовь-одержимость, основа которой — страсть и ревность. Древние греки называли манию «безумием от богов»;

— «прагма» — рассудочная любовь, когда переживание этого чувства в человеке побуждается не сердечной привязанностью, а лишь в корыстных интересах с целью извлечения выгод и удобств.

Приглядевшись к каждому из типов любви, авторы и читатели легко узнают в них уже прочитанные произведения о любви, да и просто мелодраматические произведения, где все приведённые примеры присутствуют в полной мере. Вспоминаю философское изречение: «Ничто не ново под Луной». Как не вставить реплику о трудностях преодоления сюжетной банальности при написании рассказа о любви!

Бытуют ещё теории Аристотеля и Платона о любви как об исключительно глубоких дружеских отношениях между мужчиной и женщиной без интимной близости. Редкое явление в практике тесных межличностных отношений мужчин и женщин, но, тем не менее, они есть. Стоит упомянуть почитаемых в России святых Петра и Февронию, ставших образцом не только «платонической» любви, но и любви христианской, завязанной на духовном единении и подвижничестве.

Кстати, вот и поговорим и том, что нам ближе.

В.С. Соловьёв характеризует любовь как «влечение одного одушевлённого существа к другому для соединения с ним и взаимного восполнения жизни». Вл. С.: Любовь. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. — СПб, 1890 — 1907 г.г.

В сложившейся традиционной русской православной философии любовь между мужчиной и женщиной прежде всего ассоциируется как семейный союз, без которого жизнь не будет являться полноценной. Эротизм, сексуальное влечение отодвинуты на дальний план. И эта национальная особенность философского понимания любви доминантой влилась в классическую русскую литературу. Даже в современных условиях традиционные культурные ценности преобладают в литературных сюжетах над вариациями на темы свободной любви, нетрадиционных сексуальных отношений, над откровенной эротикой и порнографией.

Следует признать, что в эпоху ранней Руси и в ещё более ранние периоды нравы были тоже достаточно свободными, правда в несколько иной форме, чем в Древней Греции или Древнем Риме. При моногамных браках присутствовала полигамия, ярко выражавшаяся в различных обрядах, во время которых и происходило совокупление. Причём в такие моменты выбор партнёра носил случайный характер. Непосредственно из славянской мифологии мало что известно о сексуальных отношениях наших предков, поскольку, не смотря на проявление такой обрядовой полигамии, обсуждение этих моментов не одобрялось. Скорее всего потому, что такая связь носила бессистемный характер и содержала все признаки жертвенности пантеону славянских богов. Тем не менее, и эти скудные сведения дают представление о любовных и сексуальных традициях древних славян. Собственно, чёткая линия водораздела между язычеством и христианством на Руси как раз в первую очередь прошла по половым отношениям, обрисовав этические границы дозволенного и недозволенного, особенно в межличностных и внутрисемейных отношениях.

Не отставала от языческого образа морали, представлений о любви и средневековая Европа. Несмотря на принятие христианства, у сюзерена длительное время существовало право первой брачной ночи, что не могло не вызвать гнев и возмущение у вассалов. В средневековой литературе и литературе эпохи Возрождения немало драматических произведений было посвящено именно этому, идущему из языческих традиций, явлению. Тем не менее, впоследствии западноевропейская литература преподнесла откровенно порнографические произведения Маркиза де Сада, отрицавшего вообще понятия нравственности, права как юридической категории и ратующего за полную свободу от всех ограничений, установленных обществом. Значительно позднее появились эротические произведения Ги де Мопассана, давшие толчок целому модному направлению в художественной литературе, существующему и поныне. Более того, получившему столь гипертрофированное развитие, что по сравнению с ними произведения де Сада уже кажутся невинной беллетристикой. И роман Арсан Эммануэль «Эммануэль» тоже уже не вызывает в обществе шока после появления всевозможного рода подражаний, в которых интимные подробности от книги к книге становились всё подробнее, и уже давно покинули пределы художественной эротики.

Но я отвлёкся.

«Русское «любовь» восходит через др.-рус. любы к праслав. l'uby (тот же корень, что и у глагола «любить»). Данное слово, так же, как и kry «кровь», svekry «свекровь» и многие другие, относилось к типу склонения на -ū-. Уже в древнерусском языке этот тип распался, лексемы, относящиеся к нему, перешли в более продуктивные типы, тогда же форма именительного падежа была вытеснена первоначальной формой винительного падежа любовь (праслав. l'ubъvь). Существует также гипотеза о заимствованном характере данного слова в русском языке».

Этимологический словарь славянских языков. — Издательство «Наука». — 1988. — Т. 15.

Пожалуй, свидетельством того, что нашими предками немало внимания уделялось любви, является существование в славянской мифологии богини любви и красоты — Лады. И помимо телесной близости, также существенное значение придавалось духовной составляющей, передавшись нам через поколения в виде песенного народного фольклора. Что, согласитесь, нельзя не признать художественными произведениями о любви.

Раз уж я рискнул затронуть сугубо интимные моменты проявления любви, для завершения дадим понятие слова «любовь» в терминологии скандального мастера психоанализа австрийского психиатра Зигмунда Фрейда. В своё время его теория, что в основе любви лежит либидо человека, инстинктивное желание, из которого вытекает сексуальное влечение к противоположному полу, а также ряд невротических признаков, например «эдипов комплекс», наделала много шума, но неофрейдистское течение не угасло в психиатрии, психологии и сексологии. У многих отечественных и иностранных «мозговедов» возникла устойчивая тенденция все человеческие черты характера, когнитивные свойства, работоспособность, творческую деятельность, поведенческие особенности личности оценивать «по Фрейду».

«Любовь в основе своей и теперь настолько же животна, какой она была испокон веков». Зигмунд Фрейд

Это лишь одно из множественных высказываний Фрейда о природе любви. Можно не принимать его теорию, но на современную литературу его теория оказала неоспоримое влияние. И ряд литературоведов оценивают творчество того же Иогана Гёте через фильтр учения Фрейда, в своих статьях или монографиях указывая, что всё его творчество стало результатом сублимации — перевод болезненного невротического состояния и сексуальной энергии в творческую деятельность. Подобным образом прошлись и по Данте, и по Шекспиру, и по Гоголю. И М.Ю. Лермонтову досталось. И не им одним.

Но от господ-психоаналитиков вернёмся всё же к любви и литературе о ней.

Когда родилась первая история любви? Не произведение о любви, а именно первая любовь. Тогда же, когда появились первые мужчина и женщина. Кто они — вопрос открытый. В религиозных, мифологических или исторических письменных источниках нет единодушного мнения. И не может быть ввиду разности взглядов, мнений, веры. Кто-то начнёт вспоминать теорию происхождения видов Чарлза Дарвина, в том числе о предках-обезьянах. Но исследования любви среди животных нас не интересуют.

Логично говорить, что в христианстве, опираясь на Ветхий Завет, первая любовь приключилась с Адамом и Евой после вкушения запретного плода и их изгнания из Эдема.

Но есть и противники такого утверждения. В каббалистической теории первой женой Адама была Лилит, упоминающаяся в ранних христианских апокрифических текстах, не вошедших в каноническую Библию. В еврейском тексте книги Исаии, повествующей о запустении Идумеи после Божественного суда (Ис. 34:14), предсказывается появление ночного привидения (lilith). Упоминается в Свитках Мёртвого моря, Алфавите Бен-Сира, Книге Зогар. Но это трагическая, даже ужасная история. После расставания с Адамом Лилит превратилась в демона.

История Адама и Евы без Лилит хоть и драматична, но не столь ужасна. В итоге они дали жизнь всему человечеству.

В исламе примерно та же история. Хава (Ева) — первая жена пророка Адама. Ислам в Аравии появился позже христианства и заимствовал сказания Ветхого Завета в собственной, оригинальной трактовке.

В древнегреческой мифологии первые любовники — это боги, Зевс и Гера. Если учесть, что Олимп был населён очень плотно, то людям осталось место в качестве вечных жертв. Хотя историй любви греческие эпосы преподнесли великое множество.

Буддизм к сожалению не передал нам историю о первых мужчине и женщине, а любовь возведена в ранг тришны, причины дукхы — страдания, потому не вписывается в философию буддизма, где основная цель — прерывание дукхы и достижение нирваны.

В индуизме вообще сложно разобраться, когда появились первые мужчина и женщина, поскольку всё внимание уделено многочисленному пантеону богов, в которых индусы давно уже сами запутались.

При этом и Индия, и ближневосточные государства подарили нам шедевры изобразительного искусства и литературы. Индия — «Кама-Сутру», буквально — «наставление о любви», — эротический трактат, написанный индийским врачом Ватьяямой во II веке до нашей эры по мотивам скульптурных изображений храма «Черная Пагода». Индийский философ Канкара написал комментарий к «Кама-сутре». Содержание их было изложено английским ученым Ауфрехтом в Оксфорде в 1859 г. в книге «Каталог любви». С тех пор книга неоднократно переиздавалась и остаётся объектом постоянного читательского интереса. Оно и понятно. Современные пособия далеки от текстовой поэтичности «Кама-Сутры», а их наглядность довольно сложно назвать изобразительным искусством. Это в лучшем случае «инструкция по применению» с картинками, в худшем — оголтелая порнография.

«Три ветви персика» — не менее поэтичная и художественная древняя эротика.

Арабский трактат «Ожерелье голубки» XI века философа, богослова, юриста Ибн Хазма об особенностях психологии любви, продолжает традиции неоплатонизма.

«Трактат о любви» Авиценны. Его базисом стали философские и астрологические доктрины.

В общем, до первой истории любви нам никогда не докопаться без споров. Даже изучая древние тексты. Потому что вопрос не только исторический, но и религиозный. Поэтому просто спокойно оставим каждого при своём мнении. И ещё самую малость уделим литературе о любви.

Вообще, среди авторов параллельно следовали три концепции.

Одна зиждилась на исключительно духовной основе проявления любви женщины и мужчины. Как в трактате Авиценны. Или трудах Аристотеля и Платона.

Вторая представляла золотую середину как в поэзии Омара Хайяма и Алишера Навои, где любовь отождествляется с вином в духе суфийской традиции. Где человеческая оболочка как сосуд наполняется духовной составляющей. При этом плотским утехам оставлялась немаловажная роль.

Третья базировалась на инстинкте, удовлетворении желаний без оглядки на любовь как проявление чувств, а лишь как описательный термин сексуальных отношений (Маркиз де Сад).

Произведения о любви можно перечислять бесконечно — как отечественные, так и зарубежные. Миф об Орфее и Эвридике, «Илиаду» Гомера (ведь по сути Троянская война началась из-за женщины) и «Одиссею» как удивительную историю любви и верности. «Вертера» Гёте, «Ромео и Джульетту» Шекспира, «Бесприданницу» Островского…

Если все книги, где есть истории о любви, разобрать на страницы, ими не один десяток раз можно опоясать земной шар. В таких условиях сложно остаться не банальным, но вовсе не значит, что нужно перестать писать о любви. Просто о ней нужно писать так, интерпретируя фразу Даниила Хармса, что бросив рассказ о любви в окно, им можно разбить стекло. Настолько сильным должно быть Слово, поскольку рассказ о самом главном для каждого из нас — о любви.

Вообще, о роли любви в литературе и искусстве можно говорить бесконечно. Вечная тема с множеством риторических вопросов. Гораздо сложнее говорить о собственном рассказе о любви, да ещё попытаться разобрать его. Сложно оценивать самого себя, да ещё объективно. Не думаю, что смогу сказать слишком много. Просто попытаюсь ответить на несколько вопросов. Насколько успешно, увы, не мне судить. Так же как не мне судить свой собственный рассказ. В противном случае такая персональная авторская литературная Фемида окажется не только слепой, но ещё и без мозгов.

Первый вопрос: почему именно такой рассказ?

Я никогда ранее не пытался написать рассказ о любви. А очень хотелось. Так же, как хотелось уйти от банальных форм и сюжетности, ибо, как сказано многократно ранее — произведений о любви миллионы, если не миллиарды. Для достижения поставленной задачи я выбрал архаичный на сегодняшний день, но очень популярный в литературе XVIII — XIX веков эпистолярный стиль изложения повествования. По примеру «Вертера» Гёте.

Не залезть в штамп или клише при написании рассказа о любви сложно. Счастливая любовь — банально. Несчастная любовь — банально. Верность — банально. Измена — банально. Главный герой благополучно преодолел духовный кризис от полученной душевной травмы и встретил новую любовь — банально. Покончил жизнь самоубийством — банально. Замкнутый круг. Значит, выход в форме рассказа, нетривиальных перипетиях сюжета, иносказательности? Вероятно. По крайней мере, я постарался написать именно так. Сейчас остаётся только развести руками и сказать: «Получилось то, что получилось». И если я получу порцию критики, думаю, она будет вполне заслуженная.

Вопрос второй: почему такой сюжет?

Мне было интересно наблюдать за главным героем. За его мыслями, видениями. Очень интересно было изучать поведенческую психологию среднестатистического, ничем не выдающегося молодого человека, оказавшегося в разрушенном мире собственных чувств. Его способность или неспособность принять неизбежное и смириться. Как ни странно звучит, на определённом этапе написания рассказа сюжет стал самостоятелен, зажил собственной жизнью. Мне лишь, уподобившись хроникёру, оставалось следить за событиями и записывать их. Мне очень хотелось, чтобы главный герой справился с эмоциональным надрывом, удержался на краю обрыва… Вот так же и заканчивается рассказ. Многоточием. Может — удержался? В финале этим многоточием я оставил шанс персонажу, читателям, себе.

Вопрос третий: почему такой язык?

Язык должен был соответствовать эпистолярному жанру. Со всеми присущими атрибутами обыкновенного письма. С той разницей, что письмо несло в себе не только описание произошедших с героем событий, мотивацию его поступков, но и предсмертное послание. Я на несколько секунд вернусь к теме русского святочного рассказа — сейчас я понимаю, что в рассказе «Письмо» присутствуют элементы «пасхальной проповеди», присущие рассказам Н.С. Лескова. Но конечно «Письмо» не святочный рассказ. Мораль должна присутствовать в любом произведении, но встраивать её надо аккуратно и гармонично. Чтобы мораль в рассказе не превратила сам рассказ в сплошное морализаторство. Хождение по лезвию бритвы. Не стану и в настоящей статье заниматься именно морализаторством. Потому что если я стану объяснять читателю, почему я построил эпизоды в сюжете таким образом, а не этаким, я не оставлю читателю свободы выбора, в том числе и свободы мысли. Всё объяснение станет сплошным морализаторством, а я ещё со школы помню, какое отторжение и неприятие оно вызывает.

В завершение ответа вернусь к выбранному языку. Послание сплелось с исповедью. Язык отчаявшегося человека, в котором осталась теплиться надежда на спасение. Пусть метафизическое, но спасение.

Вопрос четвёртый: почему такая этика?

Написал вопрос и задумался, вспомнив фотографию автомобиля под Донецком, в заднем крыле которого застряла неразорвавшаяся мина. И комментарий: «И рядом ангел захлопал крыльями».

Любовь — не просто чувство. Любовь — предмет нескончаемого спора философов, богословов, писателей. Вокруг любви кружатся как ангелы, так и демоны. Духовное начало всегда пребывает в некоей невидимой борьбе с плотскими желаниями и амбициями, честолюбием, алчностью, которые продуцирует человеческий ум. Так и герой рассказа оказался в водовороте борьбы. В конечном итоге психологически он ломается не от самого факта измены любимого человека. Он ломается при осознании мысли, что больше не сможет обладать возлюбленной. Её телом. Вожделение, плотская страсть для него перевешивают всё. И в окно спальни он видит соперника, в его представлении не ласкающего, а жадно сжимающего грудь потерянной для главного героя навсегда, но желанной женщины. В этом сравнении всё отношение главного героя. Ведь он-то не стал бы «жадно сжимать грудь», он был бы самой нежностью, тактичностью, внимательным и отзывчивым любовником. Ведь он же лучше. Вот с чем он не может смириться, и что влечёт его к бездне затопленного карьера. А где-то рядом хлопали крылья ангела, святой Николай ронял слёзы, но он ничего не желал видеть и слышать. Он хотел владеть. Утолять страсть. Признаться-то он признался самому себе, почему его душа окуталась «квинтэссенцией мрака». Не хватило главного — силы духа. Но я же поставил многоточие в конце рассказа. Поэтому не буду категоричен. Вдруг хватило и силы духа, и смирения?

И зрения, и слуха, чтобы услышать святого, увидеть протянутую руку Спасителя?

Не знаю.

Но — надеюсь.

До встречи!