Литературное объединение «Новые писатели».

Занятие тридцать восьмое

Добрый день всем!

С праздником!

Понятно, что в такой день мы можем говорить только о той войне. Впрочем, постараемся не быть банальными…

Сергей СИДЕНКО

Отложенный урок памяти

Эти слова я собирался сказать перед классом моего сына, когда он учился в школе, если бы меня попросили их произнести. Но этого не произошло. Учительница передумала и дала задание ученикам написать к 9 мая сочинение на тему «рассказ о войне моего дедушки или бабушки». К указанному сроку никто ничего не написал, потому что таких бабушек или дедушек ни у одного среди 36 учеников девятого класса не осталось. Вспоминать, получается, просто уже некому. Сочинение отменили.

Вот то, что я хотел сказать. Дословно.

«Скоро наступит 9 мая. Накануне этого дня, поздним вечером 8 мая 1945 года, много лет назад в Берлине было объявлено об окончании четырехлетней для нашей страны войны. По телевизору будут по этому случаю крутить разные военные фильмы, показывать победоносную черно-белую хронику и говорить слова благодарности уже ушедшим и еще уцелевшим ветеранам. Надо сказать, что эти пожилые люди, старики и старухи, не всегда опрятно одетые, плохо передвигающиеся, косноязычные, говорящие какие-то не очень интересные вещи, не всегда были такими.

Представьте себе, что вы сейчас находитесь в этом же классе, но в 1941 году. Вы только что закончили школу, завтра у вас выпускной вечер, кругом все спокойно и тихо. Могучая страна Советов живет в мире, наш лучший друг и союзник — фашистская Германия, которую мы до 22 июня, до дня начала войны, снабжали всем, чем могли. Германия к этому моменту уже воевала с Объединенным Королевством, как тогда называли Англию, почти два года — с 1 сентября 1939-го. Но советский единоличный лидер Иосиф Сталин объяснял заключенный с Германией мир тем, что нам необходимо выиграть время для подготовки к неизбежной войне. Сталин не уточнял, с кем будет война, полагаю потому, что планы он имел очень нескромные. В список врагов попадали все страны, лежащие по другую сторону западных, южных и восточных участков государственной границы. На самом деле, судя по историческим фактам, Сталин выигрывал время очень и очень странно. Он с непонятным упорством инициировал чистки в руководстве советской армии на всех уровнях, результатом которых являлись скоротечные суды и последующий расстрел подсудимых. С подачи Сталина военная промышленность начала строить нелогичную боевую технику. Например, быстроходные танки БТ, способные развивать на шоссе скорость до 90 км в час! Танки в бою сопровождает пехота, тогда какая пехота не отстанет от такого БТ? Значит — без пехоты, значит без сопротивления противника.

Штурмовики Ил-2 с революционной «бронекапсулой», защищающей летчика и двигатель, но с фанерным хвостом. Летал такой штурмовик, звонко прозванный летчиками «горбатым», медленно даже по тем временам, но задание на проектирование этого самолета предполагало, что истребительной авиации у наших врагов не будет.

Дальний бомбардировщик ДБ. В какую даль ему было суждено лететь с бомбами?

Мы вернемся позже к технике, а сейчас я еще раз напомню — за окном 1941 год. Завтра начнется война. Всех из вас, кто здоров и не имеет отсрочек от военной службы очень скоро заберут в армию. Девочек мобилизуют на рытье окопов, на помощь в госпиталях медсестрами, санитарками или донорами крови или работу на оборонных заводах. Спустя четыре года, после нашей Победы, если бы вы вновь собрались в этом классе, тут было бы две трети класса пустым. Потери, которые понесла наша Родина, неисчислимы. Это не красное словцо. До сих пор нет точно определенной цифры погибших. До сих пор поисковые отряды находят останки убитых и непогребенных русских солдат.

Германия была очень сильным противником, опытным и умелым. Немцы отнюдь не были дураками, как их часто изображают в кино. Каждый немецкий солдат уничтожил восемь наших бойцов. При полном превосходстве советской армии в конце войны.

Мой отец, Василий Федорович Сиденко, дед моих детей, когда наступило 22 июня, был студентом военно-медицинской академии в Ленинграде. По его рассказам я попытаюсь донести до вас правду о том времени.

Отец был одним из четырех сыновей крестьянина в украинском селе недалеко от города Елисаветграда, ныне Кировограда. После ленинского декрета о земле семья его получила почти 12 гектаров пашни. Чтобы прокормиться и иметь какие-нибудь излишки зерна на продажу, приходилось вертеться веретеном, успевая и тут и там. Работали все много и тяжело. Его отец с матерью, четыре брата и две сестры. Ловили после гражданской войны одичавших и больных лошадей, укрощали, лечили и заставляли работать. Не все получалось, но упорство и целеустремленность стали давать первые плоды. Была построена новая большая мазанка — со стенами из соломы, обмазанной побеленной известью глиной, такая украинская крестьянская «изба». Появилась своя жнейка — конная косилка. Моего отца родители послали учиться в сельскую начальную школу. Пешком пять километров до школы, пять обратно. Сапоги свои, которые ему доставались после старших братьев, отец носил на плече, чтобы надевать их только в школе. И вот спустя семь лет тяжелейшего труда внезапно выходит постановление правительства о коллективизации, о принудительном создании колхозов, о раскулачивании так называемых «кулаков». Из 120 дворов, составлявших деревню, только две семьи справились со своей землей. Это были Поповы и Сиденко. Остальные просто не смогли или не захотели ее обрабатывать, они-то и составили костяк коллективизации. Председателем новоиспеченного колхоза назначили библиотекаря, который до своей земли не дотрагивался, но зато мог прочитать «последние указания из райцентра». А две обескураженные «семейки» объявили кулацкими, хотя батраков они не нанимали — управлялись сами. Их, к счастью, не сослали в Сибирь, не расстреляли. Просто выгнали из собственных мазанок. В жилой части отцовского дома советская власть открыла клуб. В другой части сделали овчарню — держали всеобщих овец. А семьи Поповых и Сиденко развеяли по свету. Отец — мой дед Федор Власович, ушел на заработки на шахты Донбасса, где он — житель вольных степей — простудился под землей и умер от воспаления легких. Мать, Анну Илларионовну Андрееву, приютили соседи. Старшей сестре Ольге пришлось срочно выходить замуж, чтобы не сгинуть без следа в этой круговерти. Младшую Наденьку по малолетству никто не брал. Мала еще, как работать будет? В селе жестокие законы.

Братья разошлись кто куда. Иван — в Москву, строить метро. Где вскоре пропал без вести. Никто до сих пор не знает, где и что с ним произошло. В стране «победившего пролетариата» люди исчезали повсюду, исчезали по-разному, но не всем родным и близким удавалось об этом узнать.

Павел нанялся в деревне на какие-то сезонные работы, Николай, поскольку был совсем мал, остался при матери у соседей. Василий подался в Елисаветград в военкомат. Потому что в селе уже начинался голод. В деревнях продотряды изымали хлеб. Они безжалостно забирали все — скотину и даже посевной фонд, до последнего зернышка, оставляя крестьян медленно погибать на своей земле, не имея возможности ее засевать.

Отец мой с детства стремился учиться и мечтал стать врачом. В селе был свой врач немец, как и помещик, которому село принадлежало до 17 года. Каким волшебником казался этот человек! В белом хрустящем халате, позолоченном пенсне, он важно прикладывал стетоскоп к груди больного, потом молча выписывал порошки. Он знал то, чего никто не знал, поэтому пользовался необыкновенным авторитетом. Но осуществить свою мечту — стать врачом — сельскому необразованному парнишке было очень сложно. Был только один единственный в то время путь — через вступление в Красную армию. Наступавшая катастрофа с продовольствием помогла отцу уйти из дома — семье нечего было возделывать и нечего было есть, исчезновение лишнего рта было если не кстати, то на руку. Мать благословила сына — иди, учись, если выживешь…

Но Елисаветград был уже оцеплен войсками, в сельской Украине вовсю свирепствовал голод, зато в самом городе работали кафе, играла музыка и свободно торговали пирожными. Денег у отца не было. Военкомат был закрыт. Ночуя на земле рядом с рельсами железной дороги после дневного дежурства у дверей военкомата (на вокзал не пускали часовые), папа после третьей ночи не смог утром подняться, настолько он ослаб от недоедания. Его спасла простая русская женщина по имени Любовь Перекрест. Проходя утром через пути, она сжалилась над юношей и забрала его к себе домой. У нее, вдовы, было двое детей, но она отдала одну кровать моему отцу, а своих девочек положила вместе на другой. До самой смерти этой отважной женщины отец переписывался с ней и помогал ей, чем мог. Когда военкомат открылся, отец тайком в бумагах прибавил себе один год, чем заодно открестился от кулацкого происхождения, и был принят как проходящий по возрасту и имеющий четыре класса образования на фельдшерские курсы. Армия заботилась о своих солдатах и отца сносно кормили, но он ухитрялся выделять из своего пайка какие-то крохи и тайком по ночам, прячась от патрулей и ночных бандитов, ходил по пятнадцать километров в село подкармливать опухавших от голода мать, сестру и брата.

К счастью, голод закончился, все родные выжили, служба в армии продолжалась. Наступил 1939 год. Сталин и Гитлер заключили мир. И заодно договорились (пакт Риббентропа — Молотова) о разделе Европы. Нам достался в том числе немаленький кусок Польши. Дивизия, в которой служил отец, вошла в тогда еще польский Львов, который защищали поляки от наступавших с другой стороны немцев. Поляков наши отодвинули без боя и пленили.

Город был красив и ухожен, солдаты были поражены достатком и удобством домов местных жителей. Сравнение было не в пользу советской действительности. Местное население особой радости не выказывало. Встречали «освободителей» довольно прохладно. И, как оказалось, правильно. Начались чистки, установление нового порядка, в Сибирь устремились эшелоны арестованных и сосланных поляков. А тем временем и в самой армии не прекращалась «борьба с вредительством и контрреволюционной деятельностью». Вскоре после дислокации дивизии под Львовом был осужден почти весь офицерский состав части кроме военврача и фельдшера. Комдивом стал новый офицер. Этот человек обладал зычным голосом и не знал сомнений в собственных умозаключениях. «Выдилить трахтур, — писал он в рапорте, — для перевозки вадяной бочки». Под стать ему были и другие командиры.

Если солдаты и офицеры размещались в палатках, то обязательный для любой части Красной армии работник НКВД жил отдельно в кирпичном доме, он был единственный, кто снабжался белым хлебом и отдельно питался. Не дай бог, враги отравят!

Этот человек днем отсыпался, а ночью вызывал к себе на допрос кого-нибудь.

«Ну что, давай все начистоту про твоего командира (товарища, соседа по койке и т.д.) И учти — мне все известно, если утаишь что-нибудь — сгною!» Посетителю на следующий день никто поблажек не давал и речи о том, чтобы отоспаться после ночного допроса даже и не шло — и начальство было не в курсе, и свои могли заподозрить в доносительстве. Как вы понимаете, такая обстановка сплочению солдат никак не способствовала.

Пережившему голод и знавшему о случаях каннибализма отцу это казалось кощунственным. Мы все — государство рабочих и крестьян. А ты кто? Откуда ты взялся, розовощекий и наглый, подозревающий всех и вся, читающий наши письма и решающий наши судьбы?

Надо ли говорить, каким патриотом был мой отец после всего увиденного и услышанного? Забегу вперед. Спустя две недели после начала войны эта стрелковая дивизия была уничтожена немцами. Из пятнадцати тысяч вышло к своим пятьдесят человек.

Крестьянское происхождение отца создавало трудности для продолжения учебы, потому что по утверждению Сталина крестьянство являло собой «неустойчивый» класс с «мелкобуржуазным душком», поэтому к нему надо и относиться соответственно — с подозрением. На командные посты особо не назначать, особо не учить. В общем, шансы были мизерные… Но довольно неожиданно СССР напал на Финляндию. Объявили войну этой маленькой соседней стране, в которой кроме сосен, озер, и трудолюбивого населения ничего больше нет, и через пару часов после грозного ультиматума разбомбили Хельсинки. В Хельсинки нет военных объектов. Но война началась и, надо заметить, началась в самое неурочное время. Вскоре наступила обычная финская зима. Снег выпал двухметровым слоем, ударили сорокаградусные морозы. Офицеров одели в полушубки, солдаты довольствовались шинелями. Представьте себе картину. Войсковая часть на марше. Все солдаты в серых шинелях пешком, офицеры на заиндевевших лошадях в белых тулупах.

А что делают финны? Прекрасные лыжники, прекрасные охотники, и на них напала тьма народа. Свои дома, свою свободу и свое будущее однозначно надо защищать. В прямом столкновении шансов нет — численное превосходство Красной армии ужасающее. Выход один — войсковые операции и партизанская война. И простые финны, причем не только мужчины, но и женщины, берут снайперскую винтовку, занимают позицию и ждут появления цели — белого полушубка. Называли таких стрелков кукушками. Два выстрела кукушки — рота без командиров. Солдаты залегли. В сторону от дороги не уползешь — сугробы. Через полчаса, если больше не стреляли — вставали далеко не все. Количество обмороженных катастрофически росло. Врачей и персонала полевых госпиталей стало не хватать. И тогда командованием был издан приказ: медработников-добровольцев после окончания финской кампании принимать в военно-медицинскую академию по льготному списку. Отец тотчас написал рапорт. Когда папа мне это рассказывал, я спросил его — а ты не боялся, что тебя убьют? Ты же не доктор. Твое место ведь с солдатами?

— Сынок, — ответил отец, — на войне все думают одинаково — меня просто не должны убить. А потом, если меня и убьют, все равно моя мечта не исполнится. А так появляется шанс.

Этот шанс отец получил. Замечу, что этот шанс мог в одночасье и навсегда исчезнуть.

Проучившись год на подготовительных курсах, намучившись с русским и французским языками, сдав вступительные экзамены и прочитав в списке поступивших свою фамилию, отец на радостях с приятелем, тоже будущим курсантом, решили отметить поступление. Взяв напрокат на берегу Финского залива лодку, друзья отплыли подальше от берега. И за разговорами не заметили, как их снесло ветром и течением к какому-то берегу. На берегу отца и приятеля арестовали. Это был личный пляж одного из руководителей Ленинграда. Будущих медиков изрядно потрепали, допрашивая и выясняя умысел, с которым они приблизились к государственной даче. Не поверив ни единому слову и предъявленным документам, их заперли в сарае. За ночь все же выяснив, что все сказанное арестованными правда, их отпустили и в Академию ничего не сообщили.

В Академии отец успел проучиться всего полтора курса. Гитлер вероломно напал на Россию. Передышка для Родины закончилась, но обезглавленная армия не смогла оказать сопротивления врагам. Немцы не слезая с колес громили наши части при полном господстве в воздух и на земле.

Судьба страны как-то стала затуманиваться. Наши войска бежали со скоростью наступающих немцев, оказывая лишь спорадическое сопротивление. Через две недели пал Минск, Сталин по своей мрачной «традиции» расстрелял генерала Павлова, отвечавшего за этот участок фронта. Мой дядя Иван Кузнецов в то время был командиром самолета ТБ-3. Это был громадный четырехмоторный бомбардировщик. Но он был уже очень старым, чтобы воевать. Летал ТБ-3 со скоростью (в это трудно поверить, но это так) около 150 км в час. Экипажу Ивана Кузнецова был отдан приказ — разбомбить немецкую переправу на реке Березина. Самолет вылетел на задание. Бронирование этого гиганта состояло всего лишь из металлических листов на спинках летных кресел. Снизу от стрельбы с земли летчиков «защищал» парашют, на котором они сидели во время полета. На борту самолета размещалось 12 человек. Пилоты, штурман, бортинженер, бомбардир, стрелки — все крепкие молодые ребята, одна команда. Когда немецкий истребитель пристроился сзади, и пулемет хвостового стрелка быстро замолчал, стало понятно, что всем пришел конец — хвостовой убит. Гигант стал беззащитен. Очереди немца прошивали насквозь весь корпус самолета, управление было брошено, ноги поджаты к животу, голова втянута в плечи так, чтобы ничего не высовывалось из-за бронеспинки. А пули били в доску приборов, поднимая фосфорную пыль от циферблатов, выбивали куски плексиглаза из остекления кабины. В секунды все было кончено — самолет с треском горел как бенгальский огонь и валился к земле.

«Хлопцы, падаем! Наши сзади, прыгайте!»

Экипаж не мешкая стал неуклюже вываливаться из горящего самолета, командир же не успел покинуть воздушный корабль и упал вместе с ним в лес, но уцелел. Через месяц плутаний по лесам Иван Кузнецов, переодевшись в каком-то селе в гражданское, вышел к своим и был немедленно посажен в лагерь.

— Где твой самолет? Координаты падения? Нечем было определить? Немцам сдал боевое имущество, сволочь? Где твои люди? Посиди на водичке под открытым небом и подумай.

Сидел на хлебе и воде в лагере Иван Кузнецов еще месяц, пока не вышли остальные и показания всех не совпали. Вопрос — а если бы они не вышли?

А тем временем в Питере, к которому враги подошли уже почти вплотную, формировалась дивизия народного ополчения, куда в массе своей вошли студенты трех институтов города. Для придания боевого духа вчерашним студентам дивизию громко и глумливо назвали третьей гвардейской. Отца как военного, как участника финской кампании сделали заместителем начальника эвакуационного госпиталя. Все остальные были студентами. Начальником назначили преподавателя военно-полевой хирургии по фамилии Четвериков.

Торжественным маршем ополченцы прошли по Невскому в сторону местечка «дача Кирова», где невдалеке от фальшивого аэродрома им было предписано разбить госпиталь.

Фальшивый аэродром располагался для заманивания вражеских самолетов и отвлечения их от настоящего аэродрома, который был неподалеку. Стояли на липовом аэродроме фанерные муляжи, набитые старыми покрышками и прочим хорошо горящим мусором. Невдалеке от медсанбата располагались зенитки, предназначенные для охраны настоящего аэродрома.

Надо заметить, что советская пропаганда была хорошо раскручена и работала на всю катушку. «Враг будет разбит на его территории, нам ничего не страшно, с нами Сталин! Он прозорлив, его все боятся, он все знает и мысли врагов читает». И в это все свято верили!

Поэтому, когда в небе раздался гул самолета, персонал пока еще пустого эвакогоспиталя в полном составе выскочил наружу.

— Куда? Назад! — кричал отец.

— Наши летят!!! — его никто не слушал.

«Нашим» оказался одинокий немецкий Юнкерс Ю-87, пикирующий бомбардировщик. Под фюзеляжем у него кроме бомб размещалась сирена, которая при пикировании издавала ужасающий и леденящий кровь находившихся на земле людей вой. Впервые немцы его применили в Испании. Очевидец бомбардировки Ю-87, один наш генерал процедил сквозь зубы: «Впечатляет. Бежит все, что может бежать».

Ю-87 спикировал на муляжи. Он истошного визга сирены у людей на земле зашевелились волосы. Пикировщик даже не сбросил бомбы, он просто дал пулеметную очередь. Все муляжи вспыхнули и стали чадить едким черным дымом.

У зенитчиков сыграли тревогу, солдаты забегали, в траву полетели чехлы от орудий.

Медсестры-студентки зааплодировали и побежали поближе к зенитчикам — сейчас наши молодцы богатыри немца собьют!

Следующим заходом немец с воем снова свалился в пике, снова дал короткую по зениткам и сбросил бомбу. С ревом самолет на малой высоте вышел из пикирования, в кабине блестели очки пилота.

Когда после взрыва осела пыль, то ужасу и остолбенению не было конца. Несколько солдат, врачей и медсестер было убито, зенитки вышли из строя. Отец, похолодев, заметил, что немецкие пули пробили насквозь ствол нашего орудия. Такого на финской войне не было… Это было по настоящему страшно.

Жертв авианалета похоронили рядом в огромной яме, которую вырыли для нужд госпиталя. Уцелевшие девчонки рыдали и лили на своих мертвых подруг духи. Потом смерти стали чаще и обыденнее. А первыми пациентами госпиталя стали сами его врачи. Шапкозакидательские настроения в армии в самом начале войны были достаточно частым явлением. Немцы воевали как на работе. С 8 до 18. Воскресенье — выходной. Патефон. Губная гармошка. Снабжались немецкие войска прекрасно. Если нашим в бою удавалось отбить немецкие траншеи, то там находили сигареты, вино, шнапс, консервы и прочие признаки нормального существования солдата. У нас был лозунг — «все для фронта, все для победы». Но это относилось в основном, да и то не в полной мере, к боеприпасам и военному снаряжению. Советские курили махорку, питались концентратами, пили спирт. Дивизия хотя и называлась третья гвардейская, а имела недокомплект по вооружению и боеприпасам, поэтому о полноценных боевых действиях речи и не шло…

В какой-то момент ленинградскому руководству пришла в голову идея — бросить в наступление на стыке немецких частей курсантов военного училища, сыновей высокопоставленных военачальников и партийцев. Ребята прорвут оборону, совершат подвиг, получат награды. Идея в штабе понравилась.

Психическая атака не состоялась. Немцы положили всех. Раненые и убитые остались на болотистом поле.

Разъяренные командиры примчались на передовую в эвакопункт, где в тот момент случайно оказался отец — немедленно вытащить! Всем приказываю! А ты кто такой? Замначальника? И ты! Вперед!

Из высокого руководства за своими детьми никто не полез.

Отец взял плащ-палатку, такой прорезиненный длинный плащ и пополз в болото. Вместе с санитарками и санитарами — мужчинами, по каким-либо причинам не взятым в строевые части. Это были или престарелые или увечные в чем-то люди.

Давайте я сейчас лягу на пол, а самый сильный из вас тоже лежа протащит меня хотя бы полметра? Не вставая. Такой трюк ухитрялись проделывать наши санитарки, вытаскивая раненых с поля боя. Грязных, матерящихся, плачущих и стонущих. С личным оружием, которое бросить на поле боя — все равно, что приговорить себя к расстрелу.

Вытащив из воды первого мертвого курсантика, получив из рук высокого командира в награду (скорее в нагрузку и в наказание) глоток спирта, отец снова пополз в болото. Сколько он вытащил — отец не помнит. Каждый раз его заставляли пить и к вечеру он был совершенно невменяем и одновременно абсолютно трезв. Пережитое потрясение спустя много лет он старался не вспоминать, потому что его начинали бить лицевые судороги.

Во время вылазок за бойцами отец понял, что значит душа человека. Раненого, но живого тащить легче, даже если он без сознания. Когда смерть забирает свою долю, тело становится тяжелым и неподъемным. Можно даже не смотреть на лицо и не щупать пульс.

За этот эпизод отец получил первый орден.

Война набирала обороты. Наши бились отчаянно, навязывая немцам свои правила. Воевать стали по ночам тоже. Желание победить любой ценой порождало ответную реакцию противника. Невероятная для мирного времени жестокость прижилась с обеих сторон. Назначенный командующим Ленинградским фронтом маршал Жуков, герой Халхин-Гола, еще в Манчьжурии «отметился» своим собственным подходом к командованию вверенными ему войсками. За 104 дня боев по его приказу за «трусость и паникерство» было расстреляно свыше 600 человек — командиров и красноармейцев. В среднем расстреливали по шесть человек в день. При троекратном превосходстве нашей группировки в 60 000 человек против 20 000 японцев. Вступив в командование обороной Ленинграда Жуков издает приказ: «Вернувшихся из плена бойцов расстреливать. Расстрелу подлежат также и члены их семей». Я не оговорился.

Именно «вернувшихся». Может ли нормальный человек представить себе такую картину — в бою нашего солдата немцы берут в плен. А потом отпускают.

— Иван, иди домой, ты нам не нужен, мы не знаем, что с тобой делать.

Ставка впоследствии приказ отменила, но лишь в части расстрела членов семей. Если какая-то часть формировалась за тысячу км от места боев — за что расстреливать мать и отца, сестру, брата, жену солдата, бежавшего из плена?

Вспомните кино, любое про войну — толпы беженцев на дорогах, крики, стоны, немцы все бомбят — это чистая правда. Но гнали беженцев не только немцы. Зоной боевых действий объявлялась полоса шириной тридцать километров от линии фронта. Население из зоны боевых действий предписывалось изгонять, несогласных — расстреливать.

В какой-то деревеньке, куда срочно перевели медсанбат (мы продолжали отступать) отец обнаружил в избе в подполе владельцев дома — мужа и жену.

— Вы какого черта тут делаете? Почему не уехали?

— Так вы же скоро их прогоните, а скотину кто будет кормить? Чем нам жить, когда вернемся?

Отец достал пистолет, вывел их на опушку леса и пригрозил: «Увижу еще раз — расстреляю по законам военного времени».

Был определенный риск, потому что этих людей могли задержать другие части и выпытать, почему они здесь находятся в так сказать нерастрелянном виде. И шлепнуть. (Чувствуете, какое слово! Как емко оно передает отношение к человеческой жизни?)

Шло это от самого верха. Лучший друг детей, как называли Сталина, которому «спасибо за наше счастливое детство», инициировал приказ о снижении предельного возраста при назначении как меры наказания расстрела. После этого Указа можно было расстреливать детей в возрасте, начиная с 12 лет. Во время Сталинградской битвы немцы были почти в самом Сталинграде, наши основные силы — на другом, относительно пустынном берегу Волги. Но защитников надо снабжать, увозить раненых, подвозить боеприпасы, новые войска и т.д. Для этого срочно проложили железнодорожную ветку по степи к зоне боевых действий. Но вот незадача! Угля и дров рядом нет. Паровозы нечем топить. Выход нашли быстро. В Астрахани — громадные запасы воблы. Да! Да! Вместо угля в паровозные топки полетела вобла!

Но в стране голод, все отдается воюющим войскам. Поэтому издается соответствующая реляция.

Если машинист паровоза украдет для себя или выбросит из паровоза кому-нибудь (вдоль путей голодные дети из близлежащих сел клянчили рыбу) одну рыбку — трибунал. Чем трибунал кончается, объясню. Либо расстрел, либо штрафной батальон, до первой крови (пока не ранят. И ранение должно быть тяжелым), либо оправдание. Но с этим было туго. Судили обычно «тройки» — три человека. Один из них — энкавэдэшник, чекист. Двое других — рядовые офицеры. Чекист не только судил, он еще и присматривался к офицерам — не проявляют ли они излишней мягкости в вынесении приговора? Из тройки тоже можно было легко попасть в штрафбат.

В госпитале также организовали такую тройку.

Поступали раненые в госпиталь и тотчас сортировались по степени тяжести ранений. Но не только. Внимательно осматривался боец и на предмет происхождения раны. Если ранение не осколочное, а пулевое, и выстрел произведен с близкого расстояния в мягкие части тела (видны следы пороховой гари), — такого пациента допрашивали и, установив причину ранения, лечили. А потом по результатам следствия — судили. И вешали на глазах личного состава его части. Адвокатов никаких не было, адвокаты считались буржуазным пережитком. А главное — очень затягивали дело. Почти год отцу доставалось место в тройке. Он не любил говорить про этот период, но с гордостью мне однажды рассказал, как спасли они с другим членом тройки, комиссаром госпиталя Николаем Нестеровым, потомственным питерским рабочим, жизнь одного человека.

Человек этот был рядовым, он был неграмотным, нестроевым. Новый его командир, поставленный взамен убитого, невзлюбил подчиненного. Жаловаться не имело смысла, человек взял винтовку и ушел. Уйти назад — дезертирство. Расстрел. Солдат нестроевой службы ушел на передовую, но был задержан недалеко от своей части заградительным патрулем. Его спасло то, что он успел пройти какие-то пятьсот метров в сторону передовой. За это и зацепились отец и комиссар. Им удалось уговорить особиста простить несчастного. Это был единственный случай за почти год.

Кольцо блокады тем временем замкнулось. Разбомбленные Бадаевские склады с провиантом сгорели, в Ленинграде наступил голод. Из города исчезли кошки, собаки, крысы. Ходили упорные слухи про случаи людоедства. У всего личного состава госпиталя в городе остались родные и близкие. Как они там? Как моя мама, отец? Сестра, брат? Как мои дети, родные — у всех были одни и те же мысли. Правда о положении с продуктами тщательно скрывалась, чтобы дезинформировать врага, да и своим этого знать не положено, дабы в панику не впадали и от дела не отвлекались…

Хотя руководитель Ленсовета товарищ Жданов питался весьма калорийно — ему самолетами регулярно доставлялся персиковый сок, который товарищ Жданов, помимо других деликатесов, очень любил. В городе были «особые» места, где можно было сытно поесть, попить и пивка, и шампанского. Разумеется, далеко не всем.

Войска на передовой снабжались относительно неплохо, а если быть честным — все равно очень скудно, но все равно лучше, чем нефронтовые части и совсем шикарно по сравнению с мирными жителями. Медсестры и врачи, получая свой паек, всегда немного откладывали на тот случай, если доведется получить увольнение домой.

Начальник отца Четвериков хоть и имел военное звание, но оставался сугубо гражданским человеком. Он видел, что происходит с людьми и неофициально попросил отца организовать грузовик в Ленинград, доставить продукты родственникам персонала госпиталя. Отец подготовился к поездке, но армия есть армия. Накануне как назло вышел приказ, запрещающий экономить на еде. С категорическим запретом передачи части пайков военнослужащих родственникам в блокадном городе. Это был правильный приказ, потому что голодные солдаты заболевали так называемой «куриной слепотой» и переставали видеть в темноте. Виновных в организации таких посылок по закону военного времени предписывалось расстреливать.

Отец не отказался от своего, хотя ему везти продукты было уже некому — его жена — моя мать и его сестра были к тому моменту эвакуирована из города.

Машина успешно миновала все посты и кордоны. Я узнал об этом подвиге отца и начальника медсанбата только в семидесятые годы, когда уже профессор медицины Четвериков приехал из Ленинграда к нам в гости в Москву. За этот, еще раз повторю — настоящий подвиг, отец и его боевой товарищ не получили никакой государственной награды. И слава Богу, если бы «награда нашла героев», ни отца, ни Четверикова, ни его детей, ни меня не было бы на свете.

Война хоть и проходила рядом, но состав медсанбата регулярно пополнялся, потери среди персонала были нередкими. Особенно часто гибли санитарки, они по потерям шли вторыми после пехоты. Встречая очередное пополнение, отец заметил среди вновь прибывших редкой красоты зрелую женщину. Она резко выделялась среди присланных мобилизованных дистрофичных блокадных девочек-подростков. И фамилия ее была созвучна с отцовской — Сидоренко.

Отец и красавица разговорились. Она была вдовой капитана торгового судна. База нашего флота до войны располагалась в Таллинне. Началась война, флот получил приказ — срочно эвакуироваться в Кронштадт. Это было начало знаменитого Таллиннского похода. Почти весь Балтийский военный флот с гражданским и торговыми судами без всякой защиты авиации на переходе был расстрелян и потоплен немцами и финнами. Был торпедирован и гражданский безоружный пароход ее мужа. Он мог спастись, его звали в шлюпку, но он знал, что потеря судна означает для него лично только одно — суд и расстрел. Он предпочел утонуть. Расстрелянные попадали в разряд изменников Родины, а семьям таких людей не выплачивалось денежное довольствие. Образование у вдовы было гуманитарное, на войне никому не нужное, поэтому она попросилась в действующую армию и попала в госпиталь. Но красота на фронте — опасная вещь. Ее заметили. Командир полка, очередной нахрапистый выдвиженец, волей случая ставший командиром, приказал ей под вечер явиться в его землянку. Что это означало — вы догадываетесь. В землянке пьяный командир объявил, что ему надо ставить банки и разделся до пояса. До банок дело не дошло. Получив в ответ на свои приставания пощечину, бабник рассвирепел и тотчас же гордую медсестру отправили на передовую.

Передовая была на другом берегу Невы. По ночам лодками на нее переправлялось самое необходимое. Лодка с ней попала под минометный огонь, ее ранило осколком в живот еще на подходе к берегу, но транспорта обратно уже не было — светало. Вечером следующего дня после страшных мучений несчастная скончалась, и ее тело в окровавленном грязном ватнике, залепленном песком и тиной, ночью привезли обратно.

Судьба многих женщин на фронте складывалась гораздо тяжелее, чем у мужчин.

Женская часть госпиталя по вечерам и по ночам не выходила в туалет — выздоравливающие бойцы вполне могли их изнасиловать. Охрана госпиталя смотрела на это сквозь пальцы.

Очень часто женщины оказывались между двух огней — между немецкой пулей и своим начальником-командиром.

Вспомните поэму Бернса — Джон Ячменное Зерно. Двое гордых шотландцев остались в руках захватчиков, двое, знавших секрет волшебного напитка — старик и мальчик. Им пригрозили — сбросим со скалы, если не раскроете нам секрет. Старик ответил — я скажу, если мальчика убьете, я не хочу при нем рассказывать. Мальчика столкнули с утеса. После этого старик спокойно ответил — ничего вы от меня не узнаете, я просто боялся, что будете пытать, а мальчишка пыток не выдержит. Он молод, не стоек, хочет жить, поэтому способен на предательство. Этим вольным пересказом я хочу пояснить, откуда и как, по моему мнению, может быть и неправильному, рождалась такая жестокость. Государство — организация под руководством в основном пожилых людей, а вы прекрасно понимаете, что в разном возрасте — разное понимание одних и тех же ситуаций. С годами одни и те же вещи оцениваются неодинаково. Как часто вам говорят родители: «Подрастешь — поймешь? Поэтому сейчас — нет!» Полагаю, что наши правители держали всех за бернсовских мальчишек, неспособных на стойкость и волю к сопротивлению. И у правителей были на то основания. С 1917 года прошло не так много лет, еще не сменилось одно поколение. Была гражданская война, потом страшный голод на Украине, спровоцированный Сталиным, непрекращающиеся репрессии против населения, тупая и лживая пропаганда и крайне аскетичная из-за тотальной милитаризации экономики жизнь. Немцы на нашей территории творили страшные зверства против мирного населения, мы же изощренно не доверяли собственному народу.

Показательно отношение к людям у наших новых союзников — англичан. В союзники они попали к нам исключительно благодаря дипломатическим расчетам. Черчилль ненавидел Сталина не меньше, чем Гитлера, считая их абсолютно одинаковыми тиранами, только в разных обертках. Но островному государству, каким являлась Англия, выстоять против Германии и ее союзников было очень и очень трудно. Для Англии война началась на два года раньше, чем для нас, и к моменту заключения союзнического соглашения владычица морей, как ее называли, имела потрепанный вид. Но делилась с нами военными поставками. Англия, а также США помогали нам военной техникой, взрывчаткой, провиантом, обмундированием, лекарствами и многим другим, что требовала война. Эта помощь шла в виде судовых конвоев через северные моря. У советской армии Северного флота, собственно, не было. Только несколько эсминцев, тральщиков, подводных лодок. Нам почти нечем было охранять суда конвоев. Эсминцам в открытом море в шторм гнуло шпангоуты, раскачка мешала стрелять из пушек. Эсминец «Сокрушительный» в Баренцевом море в шторм разломился на волне. Англичане и американцы сами охраняли свои суда. В Мурманский порт заходили огромные крейсеры, целые стальные города со своими типографиями, пекарнями, оркестрами и военной полицией на борту, они проделывали тяжелейший путь через ледяные воды Ледовитого океана, сопровождая конвои кораблей с военными грузами для нашей армии. Надо было иметь определенное мужество — отдавать свои самолеты и танки русской армии. По словам очевидцев, союзники в Мурманске не задерживались — с помятыми от океанской волны бортами в потеках ржавчины, с наспех залатанными и закрашенными следами от попаданий немецких снарядов англичане передавали на берег своих раненых и уходили в обратный путь, сопровождая, как правило, порожние корабли в метрополию. Что мы могли им дать? Лес, какие-то мелочи… Как, впрочем и сейчас… В один из таких визитов на британский крейсер «Эдинбург» было тайно погружено 5,5 тонн золота в слитках — плата за полученные сверх лендлиза товары. Поступив на борт, золото уже считалось собственностью короля и переставало быть нашим. Полярной ночью «Эдинбург» вышел в море. Спустя несколько часов, еще в зоне ответственности нашего флота, он был торпедирован немецкой подводной лодкой. Торпеда оторвала корму гиганта, погибло пятьдесят человек, но крейсер остался на плаву, орудия были исправны, капитан жив, крейсер — дееспособен, хотя и потерял ход. Немцы, почуяв добычу, навели на крейсер надводные корабли. Состоялся бой, немецкий эсминец был тяжело поврежден, остальные отогнаны в море. Крейсер получил еще одну торпеду. И англичане решили оставить корабль — во избежание дальнейших потерь. Им важнее было сохранить экипаж, чем потерять «железо». Была объявлена эвакуация только экипажа, золото таким образом уходило на дно вместе с судном. Советская часть эскорта застучала морзянкой, замигала семафорами — «прикроем, оттащим обратно, корабль можно спасти!» Но вскоре после своих обещаний наши ушли — у них кончалось топливо. В море остались два английских эсминца и буксир, отчаянно подставивший свой борт под раненый и кренящийся «Эдинбург». «Спасибо за помощь, — вежливо ответили англичане вслед русским союзникам, — мы покидаем судно». И сами выпустили торпеду в борт оставленного крейсера. «Эдинбург» затонул. 850 человек перешли на британские эсминцы эскорта.

Такой подход к ведению боевых действий был у союзников. И он вызывал, мягко говоря, недоумение у сталинских военоначальников, считавших, что победа без пролитой своей крови — не победа. Уместно вспомнить знаменитую фразу Жукова — много своих погибло? Ничего, бабы еще нарожают…

Логика союзников была понятна. Изготовление самолета занимает месяц. Подготовка экипажа — год. Крейсер строят три года, экипаж обучают ровно столько времени, сколько понадобится для того, чтобы нанести максимальный урон противнику именно на этом боевом корабле.

А вот логика красных командиров была совсем иная. Летчиков готовили у нас за три месяца. Стрелков для «горбатых» не готовили вообще никак. В начале войны пилоты штурмовиков даже не успевали запоминать их имена…

Да и людские ресурсы России были несопоставимы с союзническими…

Кто из вас, стоя на берегу, запускал камушки так, чтобы они подпрыгивали, делая в полете по нескольку касаний о воду? Кажется, этот фокус знают все.

Одной «светлой голове» из наших командиров-авиаторов на Черном море пришла в голову чудесная идея. Вероятно, после упомянутых метаний гальки с берега моря.

Бомбардировщики с горизонтального полета часто мажут по цели. Пикировщики попадают чаще, но их, пикировщиков, мало. По лендлизу мы получаем бомбардировщики «Бостон» из Америки, но они — не пикировщики. Но если разогнать «Бостон» до максималки и на небольшой высоте сбросить бомбу над морской поверхностью, то бомба поскачет как камень голыш и попадет в борт атакуемого судна. Это будет результат!

Это действительно так.

И вот — самолет мчится со скоростью 400 км в час в десяти-пятнадцати метрах над морем на атакуемое судно, а вся корабельная артиллерия и все, у кого есть оружие, защищаясь, стреляют по самолету. Надо сблизиться до ста метров, произвести сброс (если тебя еще не убили или самолет еще не сбит), а потом резко уйти вверх, чтобы взрыв собственной бомбы не уничтожил тебя же.

Представьте себе мужество экипажа самолета, укрытого стеклянным обтекателем и несущегося навстречу собственной смерти. Поясню — в «Бостоне» бомбардир лежит в самом носу самолета лицом на прицеле и лучше не пытаться вообразить, о чем он в эти мгновения думает…

Каждый второй вылет самолета эскадрильи настильного или топмачтового бомбометания был для боевой машины последним. Тяжелым было состояние экипажей перед вылетом, что тут говорить. Но комиссар полка придумал для поднятия духа летчиков на предполетном построении заводить им патефон с патриотическими маршами. Тонкий был психолог… Сам он в полеты уходить не рисковал — морально-политическая подготовка летчиков вверенного полка была ему дороже.

Но продолжу про отца. Спустя несколько месяцев после непосредственного контакта с противником, среди которого были и финские части, и венгерские и румынские и собственно сами немецкие, третья гвардейская дивизия была фактически разбита. При очередной передислокации, уже в ноябре 41-го, отец на полуторке, груженой медсанбатовским скарбом, с шофером и санитаром отправился в конце автомобильной колонны на новое место.

Вечерело. Колонна ушла вперед. Машина была перегружена, ехала натужно. Местами дорога проходила по гати, жердям, проложенным в болоте. В кабине троим было тесно, но зато тепло. Когда уже ночью грузовик подъехал к мосту через Волхов, то обнаружилось, что с другой стороны моста горят синие фары и гудят моторы. Звук моторов показался шоферу незнакомым. Тогда отец послал санитара выяснить, что там происходит и можно ли ехать дальше. Санитар ушел, отец вышел из кабины. Внезапно в синеватой мгле раздалась автоматная очередь, потом послышался характерный скрип поворачиваемой танковой башни, лязг затвора пушки и прогремел выстрел. Полуторку разнесло в щепки. Отец бросился бежать в лес. Проплутав ночь по лесу, он на рассвете вплавь перебрался через Волхов, нашел в лесу пустую железную бочку и ему остатками бензина удалось развести костер, чтобы согреться и высушить одежду.

Так как местность, где он плутал, была врагом еще не занята и отсутствовал он недолго, то последствий для отца это событие не принесло.

А гвардейская дивизия была разбита.

Тогда ее переименовали в 44 стрелковую. Третья гвардейская дивизия народного ополчения свою задачу выполнила и погибла. Дивизию восстановили, переименовали и снова отправили на фронт — Ленинград в блокаде. Но спустя некоторое время части сорок четвертой снимают с линии обороны и самолетами личный состав переправляют на другой участок фронта — только с ручным оружием. Все остальное вооружение потом перевозят по Ладожскому озеру баржами. Ночью, мучительно долго и с безвозвратными утерями имущества.

Этот перелет отец хорошо запомнил. Транспортный Ли-2 летчики гнали на бреющем полете, чтобы с воздуха самолет был малозаметен. В фюзеляже с одним квадратным окошком, в почти полной темноте среди тюков и носилок сидели испуганные врачи и медсестры. Тогда на самолетах мало кто летал и боялись все очень. Посреди грузового отсека, сверху, располагался блистер стрелка, прикрывавшего пулеметом верхнюю полусферу. В салон свешивалась только его нижняя часть торса и ноги. И струилась неверная предрассветная мгла.

Хитрость летчиков для немцев не оказалась хитростью. Об этом полуживые от страха пассажиры сразу догадались. Заревели на форсаже моторы, затрещал короткими очередями пулемет стрелка, задергались его ноги в валенках, из блистера посыпались струями дымящиеся гильзы. Самолет стал заваливаться то на один бок, то на другой и еще больше снизился. Казалось, что еще чуть-чуть, и самолет врежется в верхушки сосен. Но все обошлось. Долетели благополучно.

Медсанбат снова был готов принимать раненых.

На новом месте естественно очевидные большие потери личного состава, нехватка медикаментов и уже постоянный голод. Если операционное поле раненого можно в отсутствие йода обработать бензином, то восполнять дефицит белка в рационе выздоравливающих приходилось с помощью червячков, которые водятся на лесной малине, ибо они состоят почти из чистого белка. Ужасно? Но жить им тогда хотелось не меньше, чем сейчас нам с вами.

Каждый месяц в определенный день отец рисковал жизнью — ему доверили делить мыло.

Отец делил нагретым на пламени свечи лезвием ланцета кусок рассыпающегося непонятного вещества (откуда в блокаду настоящее мыло?) на четыре части. И обязательно взвешивал на аптекарских весах все получающиеся крошки, чтобы потом их расфасовать по пакетикам из газеты. 25 грамм каждому. Недодал — значит украл, украл у военнослужащего, значит пособник врага. Трибунал и штрафбат. И не дай бог завернуть мыльные крохи в чей-нибудь портрет. Сталина, Жданова… опять штрафбат… А уж в немецкую листовку, коих в лесах валялось уйма — очевидное самоубийство. Потому что на листовках печатался еще и пропуск к немцам.

Если такая листовочка будет найдена у бойца — неприятности у него будут самые серьезные.

Но и с мылом пронесло, как говорится. Не нашлось среди персонала медсанбата человека, которому не хватило бы мыла и он бы пожаловался особисту.

Я спросил отца: «Как ты все это переносил?»

— Как все. Ложась спать, я не знал, на каком свете проснусь. Мы от фронта были недалеко. И еще — если ты чем-то занят, это снимает напряжение. Или помогает снять. И еще. Тысячам людей было гораздо тяжелее. Медсанбат — не худшее место на фронте.

Труднее всего в армии свыкнуться с мыслью, что твоей жизнью распоряжаются другие. И эти другие могут быть безжалостными и равнодушными, но ничего изменить тут нельзя. Здесь нет ответа — не могу, не знаю, не умею. То, что ты можешь, знаешь, умеешь, за тебя решает командир. И это правильно. Без дисциплины не будет победы.

Я обещал про статистику.

Ил-2. Без хвостового стрелка. Начало войны. 11 боевых вылетов — Герой Советского Союза.

Ил-2. С хвостовым стрелком. Каждый третий боевой вылет — гибель стрелка. Напомню. Хвост ИЛ -2 — из фанеры. Броня — только двигатель и летчик.

Фанерный истребитель Як. 11 сбитых самолетов — Герой Советского Союза. Ближе к концу войны цифра выросла до 20. Но Як оставался деревянным. Модификация Як-9 с пушкой 47 мм поступала в войска с предупреждением. Выстрелов по цели — не более двух. При стрельбе очередями возможен разворот самолета или его разрушение (отваливались крылья).

Особое слово — про ночные бомбардировщики ПО-2. Укомплектованные женскими экипажами эти тихоходные тканево-фанерные самолеты из-за своей примитивности могли летать исключительно ночью. Набрав высоту над нашими позициями, они выключали двигатель и, планируя к немецким окопам, бомбили ближние позиции немцев только в темное время суток, иначе при свете дня их бы жгли даже выстрелами из автоматов. В ПО-2 не было абсолютно ничего. Ни защиты, ни скорости. И на них летали женщины. Трудно сказать, кому на войне было страшнее…

Голодные летчики на пикировщиках Пе-2, сбросив бомбы на цель, часто теряли сознание на выходе из пике из-за перегрузок. Решение было найдено быстро и гениально. На Пе-2 применили автомат, который после нажатия на кнопку сброса бомб переводил рули самолета на выход из пике. Когда летчику становилось лучше, он опять брал управление на себя.

Танк Т-34 заслуженно был признан лучшим танком войны. Водитель танка и командир в нем располагались таким образом, что ноги командира находились очень близко с плечами водителя. В пылу боя командир буквально затаптывал водителя, «помогая ему управлять танком».

Танковый двигатель был так устроен, что если его заводили, то надо было немедля ехать, иначе он выходил из строя. Печки в танке не было, зимой танкисты надевали на себя ватные комбинезоны, ватные штаны, телогрейки, чтобы не замерзнуть в стоящем танке. И если танк поджигали, то шансы выбраться из стальной коробки через узкие люки были далеко не у всех.

Да, не всякий снаряд до появления Тигров и Пантер пробивал броню Т-34, но не пробив броню снаряды отбивали стальные щепки от литья, которые и уничтожали экипаж или вызывали детонацию боезапаса, который крепился внутри башни.

Не верьте кадрам из художественных фильмов, на которых у маленькой рации сидит в дорогой шерстяной гимнастерке красивая девушка и монотонно бубнит: «Резеда, резеда, я ромашка…» Полковую рацию возили на телеге две лошади, ибо была она громоздка и неподъемна. Танкисты подавали друг другу сигналы флажками, для чего им надо было высовываться из люка башни. Летчики вели за собой своих товарищей своим примером — делай как я. Лишь потом стали появляться американские и английские рации на самолетах и танках.

Все — как в песне. Мы за ценой не постоим. Только цена имелась в виду вовсе не за одежду, обувь или как плата за квартиру.

Хотя государство платило за урон врагу. Патриотизм — патриотизмом, а ратный труд оплачивался. Вытащил 83 раненых с поля боя — Звезда Героя. 83 живых. Скончавшиеся при перетаскивании — не в счет.

Сбил одномоторный самолет — 500 рублей. Двухмоторный — 1000. Уничтожил танк — 200 рублей. Много это или мало? Ведро картошки не всегда хорошей стоило на черном рынке 200 руб. Сейчас это кажется смешным, но Герой Советского Союза помимо денежных благ имел право постричься без очереди или без очереди купить билет в баню. Смешно и горько! Но тогда это казалось важной привилегией. Сейчас, конечно, все изменилось, но люди, которые тогда воевали за нашу страну, остались прежними. Как избито это ни звучит, но душа у них не стареет, каким бы изношенным не было тело. Они пережили ЭТО. Они выжили среди страшных жизненных жерновов и имеют полное право смотреть на нас свысока и пользоваться заслуженным уважением.

И, как мне кажется, 9 мая они просто радуются скорее всего тому, что попросту уцелели в войне. И защитили Родину. Которая для защиты их ратного труда сделала далеко не все.

Да и cам праздник 9 мая стал нерабочим днем только в 60-ые годы в результате публицистической деятельности писателя Смирнова. До этого день Победы был обычным днем в календаре… Как например день работника коммунального хозяйства или день рыбака…

Мой отец Василий закончил войну в Кенигсберге в 44-м. В 45-ом был послан на Дальний Восток на войну с Японией, повоевать не успел, американцы раньше поставили японцев на колени атомной бомбой. На обратном пути он падал в транспортном Дугласе из-за отказа двигателя над Байкалом, уцелел, летчики выручили, посадили самолет на одном моторе.

Иван Кузнецов был послан на трехмесячные курсы переучивания на летчика-истребителя. В первый свой вылет в новом качестве в бою над Керченским проливом он снова был сбит, выпрыгнул с парашютом, упал в море. Плавать не умел, зацепился за случайное бревно, немецкий пилот несколько раз пикировал и стрелял, чтобы добить русского, но Иван выплыл и добрался до своих. После этого он уже летал на гражданских самолетах внутри страны, возил почту почти до 1955 года. Последствия первой катастрофы на ТБ-3 сказались в 60-ые — он почти ослеп.

Еще один брат отца — Павел — служил пулеметчиком, он был убит в Венгрии. Его нашли в братской могиле спустя много лет после окончания войны.

Отец так и не смог осуществить свою мечту — он не стал врачом. Уже не нашел в себе сил снова пойти учиться. Судьба не дала ему такого шанса, но оставила в живых и это был главный подарок провидения.

Правду говорят — нет такой семьи в нашей стране, которую бы не обошла стороной война. Думаю, что после услышанного вы поймете, какой смысл вложен в это слово — война… и чему радуются 9 мая эти пожилые люди с множеством медалей на груди».

______

А это я уже предлагаю добавить для полноты картины.

Автор — Марк Солонин.

Это та правда великой войны, которую стыдливо хоронят за скороговоркой о подвиге народном. Правда о победе, которая случилась не во имя, а вопреки.

Впрочем, читайте сами.

«За четыре года войны, Великой и Отечественной, военными трибуналами было осуждено 2.530.683 человека. Два с половиной миллиона. Из них только 994 тыс. человек были военнослужащими, а полтора миллиона осужденных военными трибуналами — гражданские лица. С расстрелами, правда, пропорция обратная. К высшей мере наказания приговорено 217.080 человек, из них 135 тысяч (т.е. 10 дивизий) были военнослужащими, 82 тысячи — гражданские лица.

217 тысяч! В вермахте за пять лет войны расстреляли 7.810 человек. Да что говорить о расстрелах, если безвозвратные БОЕВЫЕ потери английских военнослужащих на всех фронтах от Бирмы до Норвегии в армии, авиации и флоте оказались всего в полтора раза больше (303 тыс. человек). И не забудем, что военные трибуналы — это только часть огромной машины террора. В названную выше цифру (217 тысяч казненных) не вошли те, кто в ходе «следствия» до вынесения приговора не дожил. Не вошли расстрелянные по решению Особого совещания НКВД (такие полномочия чекистам были предоставлены 17 ноября 1941 г. Постановлением ГКО № 903) не вошли погибшие в штрафбатах и убитые заградотрядами (это и вовсе не считалось «расстрелом»)…

Бывают ситуации — а истребительная война, которую вел Сталин, была одной из таких — когда и расстрелом-то человека напугать уже нельзя. Не беда — есть и другие, еще более эффективные методы: «Семьи командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, подлежат аресту… Семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи». Вы понимаете, что это такое — остаться «без помощи и пособия» в стране, где за месячную зарплату рабочего можно было купить на рынке четыре кг ржаного хлеба или два куска мыла хозяйственного?

Господа хорошие, товарищи дорогие, не надо так кричать. Я вас отлично слышу: «Сволочь, подлец, клеветник, очернитель! Почему ни слова не сказано про великое мужество советских солдат! Где 28 панфиловцев, где Александр Матросов, где Зоя Космодемьянская, где герои Брестской крепости…» Да, были герои, и было их не 28, и даже не 28 тысяч, а гораздо больше.

Но… что есть героизм? Была в древности великая римская империя. Было в ней великое множество рабов. Одни пахали, другие копали, третьи таскали… А еще были такие рабы, которые на потеху хозяевам убивали друг друга. Разве гладиаторы не проявляли великое мужество, умирая в лужах своей и чужой крови на арене римского Колизея? Твердым шагом, с гордо поднятой головой шли они к месту своей гибели и кричали: «Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!» Красиво? Ничего не напоминает?

Вот лежит в окопе рядовой красноармеец, вчерашний колхозник, позавчерашний крестьянин. Перед боем зачитали приказ командующего фронта генерала Жукова: «Все сдавшиеся врагу по возвращению из плена будут расстреляны». Рядом командир, который обязан застрелить бойца, если тот на минуту замешкается. За спиной — заградотряд с пулеметами. Далеко в тылу — семья и дети, взятые властью в заложники. Лес рядом, но климат у нас не такой, как в джунглях Индонезии, двадцать лет в лесу не просидишь… И что же остается на его долю, кроме как с криком «За Родину! За Сталина!» идти на немецкие пулеметы? Кто он — герой или жертва?

Всем хороша армия гладиаторов, одним нехороша — среди гладиаторов может появиться Спартак. Это роковое обстоятельство было учтено, чудо-оружие Сталина справилось и с такой угрозой. Метод прежний, но динамика роста числа репрессированных очень выразительная. Если в разгромном 41-м году за «контрреволюционные преступления» было осуждено (по всем видам наказания, не только расстрелам) 29 тыс. человек, то в победном 1945 поставлен «рекорд» — 135 тыс. разоблаченных и осужденных контрреволюционеров! В 1941 году, когда реальных изменников было полным-полно, за «измену Родине» (ст. 58-1б) осуждено всего 8.976 человек, в 1942 г. — уже 45.050, а в 1944 г. найдено 69.895 изменников. В чем же состояла их «измена»? Неужто за несколько месяцев до победы они решили перейти на сторону гибнущей Германии?

Все предусмотрел великий Сталин, со всем справился, всех победил. Покорно сдала оружие огромная семимиллионная армия рабов-гладиаторов, послушно надела на себя старый колхозный хомут. Сказочно повезло с таким народом товарищу Сталину…»

Марк Солонин

________

Поэму, отрывок из которой мы даем ниже, Юрий Гончаренко написал в 2012 году. Поэма ищет своего издателя, а пока все еще правится, доделывается, шлифуется… Тема потому что вечная.

Юрий ГОНЧАРЕНКО

Пятнадцать дней октября

(отрывки из поэмы)

Героическому подвигу подольских курсантов

(и всех разрозненных формирований и частей, сражавшихся плечом к плечу с ними)*

в октябре 1941 г. на подступах к Москве

 посвящается**…

У подвига второе имя — Вечность.

В какое время он бы ни случился:

в каком году,

в каком тысячелетии, —

он на Бессмертие приговорён

мерцающими звёздами,

ветрами,

ручьём журчащим,

чистым синим небом,

судом бесстрастным будущих потомков

и благодарной памятью людской…

Вместо предисловия

Я по полю иду,

на груди расстегнувши рубашку,

с головой непокрытой,

побелевшей от мыслей и лет.

И куда хватит глаз,

всё: ромашки,

ромашки,

ромашки

мне кивают приветливо

русыми чёлками

вслед…

А вокруг — благодать!

Перелески,

покосы

да пашни.

Словно не было вовсе

в помине той страшной войны.

Только шрамы воронок —

свидетели драмы вчерашней —

почерневшими ртами

взывают среди

тишины…

На курган поднимусь.

Постою у расстрелянных дотов.

Осторожно поглажу

пробивший стену стебелёк.

И взглянут на меня

с довоенного

старого фото

лица тех, кто тогда,

в сорок первом далёком,

здесь лёг…

……………

* Вот (неполный) поименный список: 53-я и 312-я стрелковые дивизии, 17-я и 9-я танковые бригады, 214-я воздушно-десантная бригада, подразделение 108-го запасного полка, 269-ой батальон аэродромного обеспечения, Медынский истребительный батальон,

личный состав 198-го авиасклада, а также примкнувшие малые группы и одиночки из отступавших бойцов и командиров РККА.

** Автор считает своим долгом предупредить, что в работе над данным произведением не придерживался конкретной исторической точности (на это существуют иные документы) и хронологии, считая основной задачей своей отразить лишь общую атмосферу происходящих событий, а также внутренний мир, чувства и переживания главного героя, от имени которого и ведётся данный рассказ. Герой этот, один из подольских курсантов Алексей Бесфамильный, также является не конкретной личностью, а лицом собирательным и вымышленным.

Глава 2

Ночной бросок

В начале октября 1941 года германские войска,

пробив брешь на Ильинском боевом участке

Можайской линии обороны, вышли на прямые

подступы к Москве на рубеже реки Угры.

5 октября 1941 года около 2000 курсантов артиллерийского

и 1500 курсантов пехотного училища были сняты с занятий,

подняты по тревоге и брошены навстречу противнику

в направление Юхнова.

Тревога.

Ночь.

Бросок.

Построившись поротно.

Угрюмый лес шатром.

И там —

над ним —

звезда.

Такая же, точь-в-точь как на

пилотке;

холодная и алая…

Всегда

мне нравилось мечтать,

смотря

на звёзды,

такие одинокие в волнах

бескрайнего простора

мирозданья.

И тайные загадывать желанья.

Вот и сейчас… оборвалась одна!

Команда: «Не курить!»

И

тишина…

Лишь хриплое горячее дыханье.

И мерный топот шести тысяч ног.

И где-то там,

в мозгу,

как

наказанье —

звенящая натянутой струной

тревоги нить,

неясного «чего-то»,

что вот сейчас —

уже! —

должно

произойти,

что хищно затаилось на пути,

ощерившись оскалом пулемёта…

Снежок летучий начинал

кружить.

Таинственные в лунном

отраженье

по сторонам

дороги крались тени

за нами следом

призраков

толпой…

Вот начал лес редеть.

В низине

за рекой

заснежена,

безмолвна и бела,

деревня Красный Столб спала…

* * *

Ни огонька окрест — хоть глазом

уколоться!

Лишь тишь да гладь, не брешут даже псы.

Лишь тонкий дым из труб,

да у колодцев

печально журавли

повесили

носы.

Казалось странным и

невероятным,

как в этом уголке,

от фронта

в двух шагах,

не ведая тревог так беззаботно

спят все?!

Как будто до сих пор

не зная,

что война…

И, каждый про себя

мы в темноте гадали:

что ждёт там в темноте,

в заснеженной глуши?

Но фиксою блеснув победно как

медалью,

сомненья наши вскоре разрешил

курносый лейтенантик из

разведки,

комбату доложив: в деревне

немцы:

с десяток танков

и

бронемашин.

И тотчас, прямо тут же на

дороге,

советом кратким было решено:

ударить по врагу пока темно,

не дожидаясь утренней

подмоги.

* * *

…Ударить первым.

Уличный закон

на первый взгляд далёк от

совершенства.

И вряд ли пахнет истым

джентльменством

в лицо внезапно брошенный

кулак…

Но когда жизнь поставлена на

кон,

когда стальною тетивою нервы,

когда перед тобою не соперник,

а беспощадный и заклятый

враг…

Когда горит и дыбится земля,

в немой мольбе к отмщению

взывая,

когда на пепелище мать седая

рыдает скорбно,

руки распластав…

Тогда бей первым, потому что прав!

Глава 3

Вылазка

Передовому отряду курсантов,

объединившемуся с держащими тут же оборону

юхновскими десантниками капитана Старчака

удалось с ходу выбить немцев из села Красный Столб

и отбросить на западный берег р. Угры.

Побеждают не числом, а уменьем и умом

Русская пословица

Нам народную мудрость забыть не с руки

С молоком, как известно, впитали…

Мы ударили шквалистым ветром с реки

Молча, дико, как волчья стая.

А у страха, известно, глаза велики,

И длинны также ноги у страха;

Немцы в окна скакали, схватив сапоги,

Как покойники — в белых рубахах.

Но, куда не бросайся, в любом уголке,

Будь то хата, река ли, сугроб ли,

Наши пули и штык доставали везде

Покорителей гордой Европы…

Бой был кратким. Телами усыпавши снег,

Побросав мотоциклы и танки,

С ходу в Угру бросались в предутренней мгле

Уцелевших героев остатки.

И, по кругу пуская трофейный бычок,

С табачком вкус победы смакуя,

Мы решили тогда: а не так страшен чёрт,

Как его нам писаки малюют!

Подошло подкрепленье: обоз, лазарет;

Закурились дымки над кострами.

И, крестясь по старинке, на божеский свет

Собрались к сельсовету селяне.

Было мало их лапотных. Душ пятьдесят.

Да и то старики да старухи:

Жидкий мох бородёнок, прищуренный взгляд,

Загрубелые тёмные руки…

Ни объятий, ни слёз, ни цветущих речей;

Всё топтались смущенно в сторонке.

Лишь бабёнка глазастая всех побойчей,

Плат сатиновый пальцами скомкав,

Подошла к нам, курящим: «Надолго, сынки?» —

Так спокойно и просто спросила;

И печалью извечной славянской тоски

От негромких тех слов засквозило.

И почудилось мне в глубине этих глаз,

Темно-синих как мартовский омут,

Что тоску эту я уже видел не раз;

Только где вот? Никак не припомню…

«… Как прикажут, маманя. А вы-то как тут?

Как под фрицем-то было, скажите?»

Улыбнулась слегка уголочками губ:

«Что рассказывать? Сами смотрите!»

И кивнула куда-то поверх головы,

Где берёзы под ветром шумели…

На берёзках тех тонких, жутки и белы,

Три недвижные тела висели.

«… Председатель с комсоргом, — сказала, крестясь. —

А что справа в шинелке — из ваших.

С окружения вышел. Погибла вся часть.

Хоронился в сарайке у Глаши.

Переждать бы чуток, отсидеться ему,

Немчура уберётся покуда…»

«Нешто сдался?» Махнула: «Какое, сынки...

Указали. Нашёлся Иуда».

В гневе сжались разбитые в кровь кулаки:

«Эх, попался бы только нам в руки!»

«Чё искать-то? Да вона — что с бабой стоит,

В малахае и рыжем тулупе».

«Где? Который? Держи!» — загалдели вразброд.

Кто-то холодно щёлкнул затвором.

И шумливой ватагой попёрли вперёд

К мужичонке кривому, под сорок.

Тот всё слышал. Но, вроде не понял, стоял,

Исподлобья взирая угрюмо;

Только лишь изо рта самокрутку достал,

Да под ноги презрительно сплюнул.

И когда, мести жаждущим полукольцом,

На него мы ватагой насели,

Кто-то в спину нам бросил: «То — Стёпка Немой.

Кулака Ерофеева семя.

Ненавидит Советы как люту змею

(Да такое забудешь едва ли).

В девятнадцатом «ваши» евойну семью

За соседним леском разменяли…

Бабку с мамкою, братьев старших да отца:

(В землю прятали хлеб — кулаки же!)

А ему повезло. Пожалели мальца;

Дескать, так уже Богом обижен…»

«Повезло, да ненадолго. Баста, видать! —

Молвил холодно кто-то из наших. —

Мы предательство будем огнём выжигать

Из поруганной памяти павших!»

Поддержали его: «Поделом же ему,

Кулаку и кулацкому сыну!

Жить хотелось, видать, и солдату тому…

Выбирай себе, контра, осину!»

«Ну, давай, шевелись!» И поплелся вперёд

Под конвоем холодных прикладов.

Но растрёпанной птицей, простреленной влёт,

Тут нам под ноги бросилась баба:

«Пожалейте, родимые! Богом молю!

Не лишайте детишек кормильца!

А коль нет, то и мне уж другую петлю

Рядом с ним на берёзе накиньте!

Вы ведь все матерями на свет рождены;

Я вас именем их заклинаю:

Не берите вы на душу тяжкой вины,

Из солдат становясь палачами!»

И мольбе этой вторя, на сумрачных нас,

Отупевших, как будто с похмелья,

Восемь пар не по-детски задумчивых глаз,

Безотрывно и молча смотрели…

Серебрился, порхая, искристый снежок,

Солнце воду лакало из блюдца…

Тихо взводный сказал: «Ну к монахам его!

Тут другие без нас разберутся».

И, забросив на плечи винтовок ремни,

Словно нехотя, шатко и грузно,

Мы, один за другим, восвояси пошли

Друг от друга лицо отвернувши.

И наверно в тот миг вряд ли кто-нибудь мнил,

Из вчерашних мальчишек безусых,

Что, не ведая сам, здесь дилемму решил,

Не решенную классиком русским…

* * *

Солнце тусклое медленно в реку ползло.

Мы, колонною по три и в ногу,

Уходя вслед за ним, покидали село,

Выходя на большую дорогу.

И, как будто храня от напастей и бед,

С молчаливостью мамки-старушки

Осеняли нас крестным знаменьем вослед

Три стены обгорелой церквушки.

Знать на совесть работали зодчие встарь:

Средь руин головой непокорной,

Словно Феникс из пепла, разбитый алтарь

Восставал, от пожарища чёрный.

И как будто от древних проглянув начал,

От Руси, окрещенной, но дикой,

Вдруг та самая скорбно дохнула печаль

Нам в лицо с Богородицы лика…

Глава 4

Жуков

7 октября, на позиции, проходившие по р. Изверь, приехал Жуков.

Сводному отряду курсантов, подкреплённому силами

соединившегося с ним батальона десантников капитана Старчака,

частями 53-й и 312-й стрелковых дивизий, остатками 17-й и 9-й танковых бригад,

а также примкнувшим к ним разрозненным остаткам отступающих частей Красной армии

была поставлена задача преградить путь немцам и на 5-7 дней любой ценой

задержать противника до подхода резервных сибирских формирований.

* * *

Раны свои зализывать

Зверь уползает в берлогу…

Помню я речку Изверь.

Мост.

У моста дорогу.

Здесь, из брёвен и глины

Первый блиндаж сложив,

Наскоро возводили мы

новые рубежи.

Наспех латали пушки,

Рыли траншеи, окопы.

Чай в алюминиевой кружке,

да самосад с махоркой

Дружно по кругу ходили,

Под пересмех и гомон.

И волны «амурские» плыли

В небо

с мехов гармони.

… Осенние дни недолги.

С глади скользнув небесной,

Полуслепое солнце

скрылось за тёмным лесом.

Редкие звезды по-волчьи,

Зыркнули с высоты…

Октябрь стоял.

Восьмое.

Пятый месяц войны.

Глава 5

Река Изверь

Ранним утром 9 октября передовые части 57-го моторизованного корпуса вермахта

при поддержке бронетанковых формирований СС

атаковали плацдарм наших войск на р. Изверь.

Как далеко и гулко здесь кукушка

Слышна бывает в летние деньки…

Бельмом слепым уставясь в небо,

пушки

Ещё дремали…

В плёсе

у реки

Сырой туман мочил босые ноги…

На косогоре лысом

у дороги

Подбитый танк,

Угрюм и недвижим,

Застыл коряво призраком немым.

Струёю тонкой сизоватый дым

Из труб печных

над хатами тянулся,

В рассветной мгле почти неуловим,

В себя вплетая

словно в холст шелка:

Избы тепло,

Парного молока

полынный привкус,

Терпкий дух овчины,

Навоза прель и высушенных трав;

Вдруг уголок у глаза защипав

Какой-то странной,

еле уловимой

Исконно азиатскою кручиной,

Которой имя — русская тоска…

* * *

Неясный шорох слева у леска

привлёк собой дозорного вниманье.

Скользя бесшумно, в утреннем тумане

к реке спускались немцы…

Часовой

застыл пружинно,

выгнувшись дугой,

Смахнувши паутину полудрёмы.

И в тот же миг,

легка и невесома,

Оборвалась многоголосым звоном

натянутая тонкая струна —

плывущая в безмолвье тишина.

И пулемёты хрипло изрыгнули

плевки огня,

И расчертили пули

вдоль поперек струящуюся гладь

дождём свинца.

И слилось «твою мать!» —

из сотен глоток брошено на ветер —

В единый выдох с чьим-то «Donner Wetter!»

И на живот схлестнулась с ратью рать…

. . .

Противник стал теснить.

То тут, то там

вброд перейдя извилистую Изверь.

А мы опять кротами в землю вгрызлись

Как гусеницы в яблоко.

В игру,

То тут, то там

кого-то выбивая

клюкой зазубренною из живых рядов

играла Смерть,

считалочку считая:

На

холодной

земле

лежали:

токарь,

пекарь,

студент,

ботаник,

Мюллер,

Бунин,

Шульц,

Иванов;

Кто

Ты

Будешь

Таков?..

Трёхгранное перо макая в кровь,

мы на снегу писали контратаку.

И били молча серого бродягу

Без громкого «ура»

как штрафники;

Уже кричать нам было не с руки.

И прочь несла извилистая Изверь

сметая крохи с бранного стола

Тугим узлом сплетённые тела,

проклятий хрип

и радужные брызги.

И, видно русской чуждые земле,

В болотистом и топком дефиле,

в грязи речной

забуксовали танки,

Взрезая глины бурые пласты…

Но не спасли их на броне кресты.

За полчаса в корявые обломки

Их взвод «сорокопяток» превратил;

ведущий с замыкающим подбив,

прямою и прицельною наводкой…

Глава 6

Отход

В ходе флангового удара на р. Шаня

немцам удалось зайти в тыл нашим частям.

Опасаясь окружения, те были вынуждены отойти на Ильинские рубежи.

Бой был кровавый,

жёсткий

и короткий.

Горели танков чёрные коробки

По всему фронту —

наших и чужих —

Куда ни глянь — от края и до края:

То небеса о мщении взывая,

то в ослепленье

проклиная их!

… По ветру чутко голову склонив,

бродило вороньё в пару навозном.

Чуть сладковатый вязко-терпкий воздух

в колеблющемся мареве дрожал.

И после схватки как после пирушки,

Обняв друг друга в нежно-пьяной дружбе

Враг на враге

доверчиво лежал.

* * *

Сносили стяги, мёртвых и оружье…

Таскали цинки, ящики, кули.

По сторонам зевая равнодушно,

Трёх пленных немцев медленно вели

Два сумрачных десанта — малоросса…

Не чаяли потомки Барбароссы

(Оторопелый не скрывая взгляд),

Что их, фартовых рыцарей удачи,

Погонят вдруг — не как-нибудь иначе! —

С руками, заведёнными назад.

И вот сошли с лица и спесь, и гордость,

И плечи стали ближе к голове…

Но взгляды наши приковала форма

Парадная!

Надеялись в Москве

Хлестать «клико» не нынче-завтра гады,

Им поливая званья и награды…

Но далеки теперь были парады

Для них троих —

как птица в синеве.

* * *

Была недолгой в бое передышка.

Издалека (сначала еле слышно),

Потом всё ближе,

явственнее,

злей,

Послышался утробный гул моторов.

И белизну заснеженных просторов

Крестами чёрными накрыла сверху тень…

* * *

Не только манну небо может дать;

обманчиво течение ветров.

И крест порой несёт не благодать,

а бомбы — в перекрестье трассеров.

Но даже через тысячу веков

напомнит о себе волненьем рук,

Как «чёртово» крутили колесо

нам двадцать самолётов,

ставши в круг.

Как грациозно уходя в пике

«люфтваффе» молодцы, за асом — ас,

Играючись гашеткою в руке,

из облаков расстреливали нас.

Как плавилась и корчилась земля,

в кромешной боли ставши на дыбы,

И смерть клевала, распластав крыла,

глаза её,

слепые от мольбы…

* * *

… Ну, а от бомб защитой лишь окоп.

(Прямые попадания не в счёт.)

И вспомнишь вдруг:

ведь есть на свете Бог!

А остальное… как уж повезёт.

И тут хоть плачь,

а хоть пускайся в пляс.

Хоть мать зови,

а хочешь — волком вой;

Но ты обязан выполнить приказ:

Не отступить.

Ни мёртвый.

Ни живой…

А мёртвым здесь 

земля не станет пухом.

Не упадёт, рыдая, мать-старуха

на грудь сыновью,

горестно-бела,

А станет лишь: могилою — воронка,

венком — ковыль,

а вестью — похоронка,

И крыжмой снег

укутает тела…

. . .

* * *

«Ну, молодец! Живой, старик!»

Передо мною вдруг возник,

как с того света, старшина:

«А я-то думал, все — хана.

Когда у вас тут эта мразь

над головой разорвалась!»

Я отмахнулся: «Ерунда…

Как там ребята?

Целы? Да?

Уж час как пулемёт молчит.

Патроны кончились?»

«Убит».

«Серёга?»

«В голову его…»

«А Сашка? Генка?»

«Никого».

«Как… неужели точно вы…»

«Куда точнее…

Все мертвы.

Из всего взвода кто живой —

лишь ты да я,

да мы с тобой».

… Как мутный треснувший хрусталь

Вдруг свет померк

и стала даль

расплывчата и неясна…

И отвернулся старшина,

чтоб не мешать моим слезам;

а может быть и плача сам,

Махорочный глотая дым.

За день короткий став седым.

И сам не рад тому, что жив,

Весь взвод в сраженье положив,

Осиротевший в одночасье…

Но, дав зарок держаться насмерть, —

мы все исполнили его.

И все б легли до одного,

Когда б в крови, полуживой

Четвёртой роты вестовой,

Водой и кровью истекая,

Приковыляв с другого края,

Глотая спирт, не сообщил

(Слова с матючьями мешая),

Что у реки с названьем Шаня

Фашисты

прорвались к нам в тыл…

* * *

Такой расклад — ещё не пораженье.

И не страшна угроза окруженья,

коль есть надёжный за спиной заслон.

Но, продувными ветрами прошитый,

Лежал весь фронт

пустынный и открытый

На сотню вёрст,

в любую из сторон…

И вот

без приказаний и без связи,

Хрустя ледком по придорожной грязи,

Не зная, где чужие,

где свои,

Назад слезу бессилья загоняя,

Мы отступали,

немцу оставляя

Пылающую факелом Медынь.

… Мороз крепчал.

Эриннией* горбатой,

Кружила ночь «невидимо крылата»

на нетопырьих вкрадчивых крылах.

Тенями чёрными на сумрачных стенах

Пляша,

скользя,

коверкаясь,

кривляясь,

рыча,

сопя,

сигналя

и ругаясь,

Не утруждаясь в выраженье слов,

Людей,

машин,

подвод столпотворенье

Бурлило и металось в озаренье

пылающих с гудением домов.

И с треском

проломившиеся крыши,

Обрушась вниз,

разбрасывали искры

мерцающих дымящих светляков.

* * *

… Мы отступали.

Враг дышал нам в спину.

То тут, то там

шальные рвались мины,

проверещав над самой головой.

И, черноту небес пунктиром выткав,

надсадно глухо ухала зенитка;

Куда? —

известно только ей самой…

Мы шли к Москве.

И в сумрачном молчанье

Никто не мнил иного испытанья,

чем вскоре всем снести принадлежит.

Там, в синеве, завьюженной метелью,

Последней укреплённой цитаделью,

Застывшею холодною постелью

Ильинские лежали рубежи…

………

*Эриннии — крылатые богини мести в греческой мифологии.

Глава 7

На Ильинских рубежах

6 октября основные силы двух подольских училищ

прибыли на Ильинский боевой участок,

заняв оборону по рекам Лужа и Выпрейка

от деревни Лукьяново до Малой Шубинки.

11 октября сюда же подтянулись остатки передового авангарда,

вышедшего из-под Медыни.

Необратимы времени часы.

Лишь только память им не подзаконна…

Цепочка ДОТов железобетонных —

границею ничейной полосы.

Ужом петляющий глубокий ров.

Провалов тёмных гулкие коробки

Лишенные, не уложились в срок,

брони щитов и светомаскировки.

Обрюзгших туч текучая слюда.

Денёк промозглый,

слякотно-туманный…

Такою нам увиделась

тогда

Ильинских укреплений панорама.

И, внемля переливу соловьёв

На дремлющей

берёзовой опушке,

И самому мне верится с трудом

В то, что когда-то

здесь звучали пушки.

И сам я — лист

под росчерком пера,

Обмакнутого в неба бесконечность,

На перепутье Завтра и Вчера

Раздваиваюсь,

спутав миг

и вечность…

У Господа все живы, говорят;

Так пусть же, встав сплоченными рядами,

Незримо мёртвые благословят

Прерывистую нить воспоминаний.

И, как Дантов мифический Орфей,

По огненному адовому кругу

Я проведу тебя: открыта дверь…

Ну, что же ты?

Идём же…

Дай мне руку!

Глава 8

Утренний бой

12 октября после массированной артподготовки

противник двинул на Ильинские рубежи танки…

… Бой начался с рассветом.

Словно вдруг —

расколотый багровым светом молний —

Рассыпался небесный полукруг

И грянул оземь тысячью осколков

раскатистого эха…

И война

заухала,

заахала,

забилась,

Растрёпанной вакханкой закружилась

в смертельной пляске по людским телам.

Упившись допьяна хмельным вином кровавым,

И виноватых — поровну — и правых

в одно смешав…

с землёй напополам…

И понял я в тот миг простую суть,

До сломанных ногтей вжимаясь в землю:

Ещё при этой жизни можно смерти

В глаза остекленевшие взглянуть.

И ощутив как беден наш язык,

Признать — как глупы, детски и напрасны

Все потуги привычным словом «страшно»

Назвать войны бесчеловечий лик!

* * *

Рассветная алела полоса.

Обстрел умолк. По дедовским часам,

бесстрастно тикающим,

(экая беспечность!)

От пыли едкой протерев глаза,

я разобрал: прошло лишь полчаса,

а показалось — миновала вечность.

… Обстрел умолк. Лишь где-то вдалеке

ворчал ещё с ленивой перебранкой,

И приоткрыла уши тишина,

И чертыхнулся смачно старшина,

И перезревшим яблоком луна

упала в снег…

И кто-то крикнул:

«Танки!..»

* * *

Я помню, в детстве

гриппом захворав

В часы тягучие горячечного бреда

Мне часто грезился один и тот же сон:

Стою один, туманом окружен

средь поля чистого

иль ягодной поляны,

А предо мною — хрупкие тюльпаны,

кружащие хрустальный хоровод

Под чьё-то очарованное пенье…

И вдалеке от всех — неясной тенью —

ещё один кружащийся тюльпан,

Из марева туманного плывущий...

Сначала крохотный,

беспомощный

как всхлип,

Как капелька росы,

как вздох ребёнка…

Потом всё больше, больше,

всё темней,

Теряющий цвета и очертанья…

И в камень превращающийся вдруг:

огромный,

безобразный

и нелепый…

Со скоростью растущий на глазах

и занимающий собою всё пространство,

И давящий безжалостно цветы

с тяжелым хрустом…

Хлопья темноты,

Наматывая с лязганьем на треки,

шли клином танки.

Чёрные кресты

зияли бельмами в колеблющемся свете

октябрьского утра…

Горизонт

был полон ими —

с края и до края,

Как будто нечисть древняя,

живая,

под заунывный колокола звон,

Оскалив рты

пластом ползла к воротам…

То саранчою чёрною пехота

На цитадель

текла со всех сторон.

… Вот ближе.

Ближе.

Ближе.

Вот в прицел

оптический

уж различимы лица;

На сером фоне чёрные петлицы

На гауптмане рыжем из СС,

И карабинов сталь — наперевес —

штыками в землю.

Вражьими штыками…

Как на плакате, где всем телом к маме

Малыш прижался русый

Лет пяти…

«Огонь — лишь по команде!»

По цепи

от уха к уху пронеслось летуче.

И вот, вчера сжимающие ручку

Мальчишек пальцы

в ненависти жгучей,

Легли на вороненые курки…

. . .

* * *

Я знаю: не забудет никогда

тот, кто хоть раз бросался в штыковую,

Под самым сердцем льдинку роковую,

щемящую предчувствием конца,

Всего лишь за мгновение до горна.

И пальцы страха липкие на горле…

Но только на мгновение.

Потом

тот страх сменяет ненависть;

Как будто

смрадную ночь воинственное утро

пронзает насквозь солнечным лучом.

И рядом друга верное плечо,

А впереди, в шеломе и с мечом,

Идут с тобой твои отцы и деды.

И на губах солёный вкус победы

пороховой печатью запечён.

И треплет ветер стяга полотно.

И ты бежишь с другими заодно,

то ли рыча, а то ли хрипло воя,

В безумном упоеньи штыковою,

Коля,

разя,

круша по сторонам

Чужие руки,

головы

и плечи.

И лязг,

и хрип,

стоящие над сечей,

в гудение сплетаются одно…

И вот уж свету белому темно.

И словно пчёлы, потерявши улей,

отчаянно и тонко воют пули,

То тут, то там

над самой головой…

Благословен же будь ты, пули вой!

За то, что ныне

пулею чужой

ещё один короткий миг мне пишешь…

А где моя?

Её я не услышу.

Услышит верно

кто-нибудь другой.

* * *

Простая философия у боя:

ты оставайся только сам собою.

Ты самому себе не измени.

А остальное ничего не значит.

В бою нет смысла,

только лишь удача.

Мы все уходим так или иначе…

Лишь только Имя

память сохранит

Среди других имён

великой славной книги;

Тех, кто, отринув плотские вериги,

Броском застыл

в святом бессмертья миге,

Кто жизнь свою

за Родину отдал!

Сегодня ж здесь

в двух древних ипостасях,

Средь поля чистого

вновь с Правдой Ложь сошлася,

И не сдержала Ложь могучий натиск,

И дрогнул враг,

и в панике бежал

По полю снежному,

труся во все лопатки.

И бил в откат расчёт «сорокапятки»

Ему вослед —

как будто гвоздь вбивал

В проклятый гроб,

дубовый и тяжелый:

За дом родной,

за улицу,

за школу,

За девочку, с которою гулял

Ночами лунными

июньским тихим парком…

И было снегу как в июне жарко.

И он, садясь,

слезами застывал

у удивленной смерти на ресницах…

И чёрные слетались с неба птицы,

И их с земли

стон раненых пугал.

* * *

В пылу атаки лишь движеньем жив.

В пылу атаки даже оглянуться

нет времени;

Как яблочко на блюдце,

со всех сторон

открыт ты для стрелков.

Чуть зазевался

и… уже готов

подарок для команды лазаретной!

Но есть порою некие моменты —

безделица,

какой-нибудь пустяк —

Которые (особенно не парясь)

занозой цепкой заседают в память;

и их уже не вытянуть. Никак.

Вот так и мне порой являет сон

сквозь полувековую паутину,

ни дать ни взять — Ван Дейкову картину:

Румян как Феб, красив как Аполлон,

чернея кровью из открытой раны,

в руке сжимая длинный штык двугранный,

Убитый немец на спине лежал…

«Ales fur Deut land!» бегло прочитал

я на клинке его готических три слова:

«Всё для Германии!..»

Ан вышло по-иному.

Чужую землю сапогом топча,

нашёл он смерть от русского меча.

И вот теперь, как блудный пёс безродный,

лежал средь поля мёртвый и холодный,

и ворон чёрный гнул над ним крыла…

И далеко Германия была.

. . .

* * *

… Между явью и сном так нечётки границы.

В стылом мареве утреннем

чёрные птицы,

Закрывая крылами небес синеву,

То ли снились,

то ль виделись мне наяву.

Поле грезилось стылое в диком просторе.

Одинокой горой

посреди того поля

Пирамида белела из круглых камней.

И туман

рваным рубищем стлался по ней…

Я стоял, как пред комнатой тёмною дети…

Налетевший внезапно порывистый ветер

Разметал мои страхи

как призрачный дым;

Я приблизился, тою горою маним,

И отпрянул…

В усмешке мне зубы оскалив,

Чернотою глазниц опустевших взирали

из рядов — человеческие черепа…

К ним костями отмеченная тропа,

Не имея себе ни конца, ни начала

Средь корявых ракит

извиваясь, петляла.

И на всё это сверху,

как будто извне,

Падал хлопьями снег.

Крупный медленный снег…

Он струился с небес полноводной рекой.

И на сердце вдруг стало

светло и легко.

И размылись границы меж «я» и «не я»,

И слились с белизной горизонта края,

И тончайшей струной

невидимая нить

Моё прошлое с будущим соединить

На мгновенье смогла…

Звуков колокола

Исподволь,

словно пенный прибой нарастая,

Тишину

как песок из ушей вымывая,

Дробной жилкой ударили в чуткий висок.

Задрожали ресницы…

«Очнулся, браток?!»

Взгляд упёрся в бетонный сырой потолок.

Опустился чуть вниз,

по стене проскользивши,

И в соседнем углу я увидел его,

на соломе лежащего.

Говоривший —

конопатый парнишка артиллерист —

Посмотрел с хитрецой, закусив папиросу,

И рукою махнув мне (да ты, мол, ложись),

Предваряя незаданные вопросы,

Пояснил: «С батареи Алёшкина я.

Всех вчистую, тварюки!

Лишь я вот… случайно.

Ты без памяти был со вчерашнего дня;

Всё-то бредил…

воронами да черепами.

Вона что за петрушка контузия, брат!

Да бывало похуже;

не парься — срастётся.

Первым делом — была голова бы цела,

А надеть на неё…

завсегда что найдётся!»

… Склонившись, прикурил от фитиля:

«Меня вот тоже малость зацепило…»

И ногу показал.

Верней, что было

ногой когда-то…

«По колено, бля!

Да ничего, станцуем на могилах

ещё у гадов этих!

Не робей;

Нам бы денёк да ночку продержаться.

Придёт подмога…

Как зовут-то, братка?

Меня Егором кличут…»

«Алексей»

«Так что, Алёша? Стало делать неча:

коль будем живы — значит не помрём!»

«Так тихо отчего?»

«Известно, вечер.

Культурный немец — отстрелялся днём!»

«Так значит держимся?»

«Стараемся покуда.

Как в горле кость фашисту этот дот.

Лютует, гад. Прет на рожон, иуда!

Да выдохся…

Запал уже не тот».

Я на локте привстал: «А что ребята?

Живых-то много?»

В банке с под галет

Окурок затушил Егор: «Ты — пятый».

«А что другие?»

«С ними связи нет».

* * *

… Он приумолк на миг, следя за тенью

От пламени

на плоскости стенной:

«Мы вот уж сутки, Лёша, в окруженье.

Скажи спасибо, что хоть сам живой!

Ты есть-то хочешь? Чай, поди, голодный? —

Вдруг встрепенулся. —

Ну-к, сюда иди!

Вон сухари. А на столе — тушёнка.

Трофейная!»

«Попить бы».

«… Нацеди

из котелка того, что возле бочки.

Жратва-то есть, а вот с водой… беда.

Там потолок, он

бомбой разворочен;

В дыру сочится талая вода…

Так и живём, братуха;

на вот кружку.

Да ты смотри, смотри не упади!

Придут ребята — выведут наружу;

Тебе б дохнуть,

упарился, поди!»

«Да ничего. Пройдёт…»

Я отмахнулся,

над котелком полупустым склонясь.

Кружилась голова слегка. И кружка

Противной дрожью мелкою тряслась

в руке протянутой…

Была мне неподвластна

И непослушна слабая рука.

И я — разлить боясь — ту воду часто,

Как будто зверь

лакал из котелка,

Губами с упоеньем ощущая

прохладу алюминиевой дуги…

. . .

* * *

… Он взглянул на часы:

На часах стрелки липли к двенадцати.

И слипались глаза

в долгожданном и сытом тепле.

Но ушли они в ночь:

Офицер с фронтовой биографией

И курсант-первогодка,

хромающий на костыле.

И скребло по сердцам нам

Сомнение лапою льдистою,

И, потупив глаза,

посреди восковой тишины

Мы сидели вдвоём,

На один с невесёлыми мыслями,

В первый раз прикоснувшись

к облезлой изнанке войны.

И боролись в груди

Два желанья противоречивые:

Захлебнуться словами

иль глухо и долго молчать,

И грызла червоточина

Юные души пытливые

Только «белое» с «чёрным»

умеющие различать…

Победило второе.

Сбежав вглубь себя от признания,

Мятой пачкою скомкав

пустой разговор ни о чём,

Разбрелись по углам мы,

Храня гробовое молчание,

Опалив, разминувшись,

друг другу дыханьем плечо.

И лежал я бревном,

Заломив себе руки за голову,

Вперив взгляд отрешенный

в неясную тень на стене.

И всё чудилось мне,

Будто плачет невидимый колокол

По Руси горемычной

и где-то чуть слышно — по мне…

* * *

Сколько лет,

Сколько зим с той поры утекло

Половодья ручьём

В безвозвратную гулкую Лету,

Чтоб полвека спустя

Возродиться и выпасть дождём

На пустыню листа

Под пером правдолюба-поэта!

Время судит живых.

А ушедших — лишь Богу судить.

И во веки веков

Неподвластен суду не судящий.

Но уроки истории

Нужно на зуб заучить,

Чтобы годы спустя

Снова не повторить в настоящем!

 ___________

С праздником!