Dixi

Архив



Сергей КАРДО (г. Москва) НЕСУЩИЕ СВЕТ

Кардо

1.

Москва. Начало девяностых. Март. Понедельник, четверть девятого утра.

Диспетчерская лифтового хозяйства на улице Красного Маяка.

— Ну, Максимыч, давай рассказывай! — диспетчер оторвала глаза от телевизора и ехидно уставилась на сменного электрика, вошедшего и сразу плюхнувшегося на ближайший стул. Сменный был небрит и слегка помят. — Отчего ручки трясутся, почему глазки масляны, да головушка всклокочена? Уж не бился ли вчера со Змеем Горынычем?

— Бился, — подтвердил Максимыч. Ну а что уж тут, если и видно, и слышно, и запашисто? Зато повинную голову…

— Пиши отгул, Гена за тебя отработает.

— Не буду ничего писать. Я в форме. Змей пал смертью храбрых. Испустил дух после тяжелой и непродолжительной борьбы. А Генка сегодня последний день, проставляться будет, моя школа, как-никак. Дождусь. Заявок-то все равно нет.

— Нет, но будут, — диспетчер открыла журнал регистрации. — В третий корпус начали вселяться, комендант просил лифты запустить. У нас же все для людей.

Максимыч и сам знал, что тихо пересидеть до проставы не выйдет. Хоть дом под акт не сдан, и электричество еще не подключено, а люди уже въезжают. Бывают ордера-двойники, самозахваты тоже не редкость. Так что лучше уж, себе дороже, поторопиться с переездом. Это все понятно. То плохо, что лифты работают с перегрузом. Максимыч сглотнул:

— Хрен с ними — починим. Где Генка?

— Сейчас будет. Он же у нас еще в газетке подрабатывает. За новым номером поехал.

— А-а, ну да.

Наступила пауза. Говорить было больше не о чем. Максимыч с тоской думал о том, что впереди еще двенадцать часов смены. Мысли перебежали на другое — мне двенадцать, а ей все двадцать четыре на стуле сидеть. Они, бабы, вообще выносливее, хотя и не пьют.

В дверь постучали. Диспетчер вскинула брови, Максимыч нахмурился — начальство с утра? Порылся в карманах, нашел карамельку и закинул в рот.

— Войдите!

Вошел радостный Генка.

— Салют всем! Сидите, сидите, не вставайте. Продолжайте вашу такую нужную россиянам трудовую вахту. Славен своими подвигами рабочий класс орденоносной Москвы. Вы заметили, как ярко сегодня блистают рубиновые звезды Кремля?

— Геночка, заткнись. У меня и так в глазах мерцание. Говори, пожалуйста, потише, у дяди кружится голова.

— Вижу. До обеда дотянешь?

Лет с десять назад молодой за подобную бестактность был бы безжалостно наказан, а сейчас Максимыч только горестно вздохнул. Диспетчер выключила телевизор:

— Геночка, не тяни, чем порадуешь?

— Меня напечатали! Сразу две заметки! «Центральное Чертаново», пятый номер.

— Ну, давай зачитывай! Народ готов слушать.

— Вот. Это с восьмого марта и фото мое. «Доброй традицией в нашем ЖЭКе становится поздравлять женский коллектив выступлениями детей. Прошедший праздничный концерт не стал исключением: открыл его слесарь-сантехник Альберт Владимирович Кочергин, представивший свои песни о матери и свободе на языке коми, а продолжили выступления хоровых коллективов «Ручеек» и «Веселые нотки», а также Детской академии отечественной культуры, представившей сценическую зарисовку о своей экспедиции в Башкортостан».

— Геныч, волшебно! Я прям Дворец съездов посетил. А ребенок Кочерга что же, поет на языке коми про свободу? Сидел, что ли? И молчал, как партизан, — морщась от головной боли, пробурчал Максимыч.

— Это не я. Это редактор подправил. У меня красивше было.

— Максимыч, лучше бы ты молчал, прости Господи! Выхлоп от тебя  — герань на подоконнике вянет, — диспетчер мизинцем поковыряла в ухе и страдальчески уставилась в потолок. Поза ее напомнила известную картину Эдварда Мунка «Меланхолия».

— Геночка, умничка, не обращай внимания, — Максимыч с любопытством смотрел, как диспетчер вынимает мизинец из уха и рассматривает его с разных сторон. Норвежец Мунк на глазах превращался в советского художника Федора Решетникова с его беспощадным, но социалистическим реализмом, — давай вторую.

— Вторая такая. Это я уже в другом месте был. Детский утренник в Доме творчества. «Учёный секретарь Геотреста Коленкина Серафима, которая является «действующим» геологом объединения, работая старшим научным сотрудником геологического отдела ОАО, в рамках панельной дискуссии рассказала подрастающему поколению о некоторых интересных аспектах геологических будней женщины-геолога и ее роли в мужском коллективе полевой экспедиции».

— Чего?! Так и написал? Дай-ка глянуть… — Максимыч протянул руку, взял из рук Генки газету, быстро прочел заметку, восхитился, свернул печатный орган в трубку и помахал ею в воздухе. — Браво! Вот она — сила слова! Я хоть и при смерти, но мне уже зачесалось обсудить некоторые аспекты будней женщины-геолога и ее роль в мужском коллективе. Как она на рожу-то, Серафима эта, действующий в кавычках геолог объединения? Не отвечай, не надо! Ты уже свое дело сделал, я, считай, опохмелился!

Он хотел было добавить: «Только ты не обижайся», — но понял, что это было бы лишним. Гена обижаться даже и не думал. Его благодарным слушателем была скучающая диспетчер — женщина за пятьдесят, бездетная и незамужняя. Геннадий был молод и хорош собой и приходился ей двоюродным племянником.

— Тетя Нина! Ой, Нина Семеновна, я пока сюда ехал, думал — как это мощно и креативно звучит — улица Красного Маяка! Сила! Нерв! Луч света в темном царстве!

— Думал он, — пробурчал Максимыч. — Улица Красного Фонаря — как раз годится для панельных дискуссий. Красных маяков тут отродясь не было. Колхоз был, а маяка — нет. Не было.

— Ну и что, а все равно красиво! Я еще чего в автобусе придумал, послушайте. Сюжетец… Представьте. Чарторижский назначил свидание Комиссаржевской, — Гена оглядел аудиторию, ожидая взрыва интереса к его фонологическим изысканиям. Интерес проявлялся, но слабый. Гена усилил эффект. — Конечно же — где? Ясно же, на Рижском вокзале. А та пришла. Куда? Ясно же — на платформу Ржевская.

Аудитория должна была взорваться бурей аплодисментов или радостным смехом, но не взорвалась. Диспетчер Нина Семеновна не знала, кто такой Чарторижский, а Максимыч силился сообразить, какого из многочисленных Чарторижских имел в виду этот гаденыш. При этом его вообще не интересовали никакие сюжеты, а интересовало лишь содержимое сумки, которую Гена принес с собой. Сумка была достаточно пузата, чтобы отвечать его ожиданиям…

Гена выдержал небольшую паузу и сквозь собственное радостное хихиканье закончил: «А там как раз в это время ненароком прогуливал коня поручик Ржевский. А? Класс, да? Чем не завязка романа? Представляете, экранизировать — будет потрясный блокбастер, я вас умоляю! К бабке не ходи!»

Гена, который после окончания школы не поступил в областной педагогический, читал много разной дряни, увлекался запоминанием афоризмов и умных слов, добавляя в них свои умозаключения, не только работал лифтером, но еще подрабатывал бесплатным корреспондентом и фотографом в районной газете. В общем, к будущей жизни он готовился серьезно.

Не поступил Гена по чистой случайности. На собеседовании перед экзаменом ему задали простой вопрос: «Почему вы пришли именно к нам, на факультет русского языка?» На что Гена с жаром ответил: «Просто потому, что я очень-очень-очень люблю детей». Образовалась пауза. Гена уточнил — маленьких. Пауза затянулась. Гена уже без энтузиазма добавил: «Не подумайте чего плохого, я люблю их учить. Просто учить. Правильно работать с языком». Пауза прервалась тихим и осторожным голосом:

— Простите, молодой человек…

Гене отказали в приеме и посоветовали податься на дошкольное воспитание. Гена удивился: в педагогическом, оказывается, любить детей — грех. А если бы сказал, что деток ненавидит? Приняли бы без экзаменов?

Сегодня Гена увольнялся из лифтеров и работал последний день.

— Ладно, — согласился Максимыч, — сюжетец и впрямь классный — они встречаются и вместе уезжают на электричке в Нахабино. Лошадь поручика застревает в турникете вокзала. Поручик в отчаянии закалывается кинжалом. Ржевская, рыдая, понимает, что любит только Рижского. В роли Комиссаржевской — Милляр. Сынок, хватит мучить дяденьку… Что купил?

Гена радостно стал демонстрировать: хлеб, вино, колбаса, холодец, торт. Фотоаппарат.

Сменный затряс головой и грозно посмотрел на младшего коллегу.

— Гендос, это что? Вино? Сухое?? Я тебя чему учил, школота, а? Мужик пьет крепкие напитки. Пьет средственно, ответственно и дальновидно — сколько надо, с кем надо и когда надо. Один — никогда! Питие — это общение. Сегодня начальство придет. Короче, иди за коньяком. Чтоб в колодец не плевать. Нинка, молчи. Кто знает, как там все повернется, может придется сюда еще вернуться...

— Да не дай бог здесь жисть молодому да красивому провести! — всплеснула руками диспетчер. — Поступит он, не сомневайся. Пишет как настоящий корреспондент. Весь район зачитывается. Уволится, подготовится и поступит.

Максимыч открыл рот, но ответить не успел: на пульте загорелась лампочка, зашипел динамик аварийной связи.

— Диспетчер слушает, говорите. Что случилось? — металлическим голосом произнесла Нина.

— Застряли мы. Корпус три, подъезд пять, — проскрипело в ответ.

— Ничего не предпринимайте. Мастер выходит.

— Спасибо. А можно побыстрее? Мы торопимся. У нас поезд, — говоривший хихикнул. Рядом с ним кто-то прыснул от смеха.

— Можно, — ухмыльнулся и Максимыч. — Торопятся они. На лифте. Скажи, что мастер давно вышел из себя и катапультировался, не надев парашют и не спросив адреса. Геныч, инструмент, рацию, фонарь. Покурим, потом на точку. В нашем деле торопиться нельзя. Грузоподъемные механизмы обслуживаются согласно правилам и инструкциям, написанным кровью простых советских граждан. Там не прописан призыв торопиться. А слово «оперативно» не есть определение скорости выполнения и по сути своей бестолково. Нинка, жди, торт не трогай, вино не пей.

 

Электрики неспешно продефилировали по мартовской слякоти до корпуса номер три. Застрявшая между этажами кабина была пуста, двери отжаты. Воняло горелой пластмассой, на полу в пахучей луже разбухали брошенные окурки и рекламные листовки — шпана на окраинах города особенно тупа и цинична. Кнопки вызова этажей были оплавлены и прожжены до контактов, плафон освещения разбит, цокольный патрон вырван с проводами. Лифт — новый, нужных кнопок в диспетчерской могло и не быть.

Максимыч повесил на первом этаже таблички «Лифт отключен по техническим причинам. Администрация» и «Не включать! Работают люди», прикинул, сколько они провесят. Решил, что недолго, и побрел в диспетчерскую. Гена уехал на склад за новыми кнопками. На складе кнопок не оказалось. Пришлось Генке отковыривать кнопки с бэушных списанных панелей.

За несколько часов подмастерье наколупал, не обращая внимания на их номера, нужное количество колпачков, потом электрики, толкаясь и хлюпая ботинками по липкому полу, матерясь, поставили в кромешной темноте, практически наощупь — как на грех некстати сел аккумулятор переносной лампы — изуродованную панель на место.

 — Максимыч, а светильник чего ж?

Время было позднее, в диспетчерской их уже заждались.

— Да и хрен бы с ним, со светильником, — вынес вердикт Максимыч. — Это дело и до завтра потерпит.

 

2.

Москва. Начало девяностых. Март. Понедельник, восемнадцать тридцать пять.

Улица Красного Маяка. Новый дом. Корпус три.

Скрипнула подъездная дверь, заместитель районного архитектора Володя Сутолокин вышел на улицу, направляясь в магазин.

У подруги Леночки он провел в ее новой квартире полдня. Под пылкие объятия и жаркие лобзания закончились еда и выпивка, да еще и корм у хозяйкиного кота Маркиза. Володя наскоро оделся, оставив подругу дремать в пене в ванной. Закрыв дверь на защелку и не дождавшись лифта, безостановочно ездившего то вверх, то вниз, Вова сбежал с удовольствием и гордостью за себя и свои тридцать два с пятого этажа, быстро нашел магазин, затоварился и вернулся обратно в подъезд. У подъезда стояла «буханка» синего цвета с милицейскими номерами.

Володя машинально отметил этот факт и подумал — надо Ленке сказать, чтобы в постели верещала кайрой потише. Вошел в темный подъезд, нажал кнопку вызова лифта. Двери открылись. Вова шагнул. Двери закрылись. Наступила кромешная тьма. Вова зажег зажигалку, прищурился на ряд разноцветных полустертых кнопок, вычислил кружок с номером пять, нажал. Лифт поехал.

Зам архитектора замечтал — сейчас войду и прямо в ванную, в воду! Аквасекс! Греческая смоковница! Эммануэль! Ребятам потом похвастаюсь. Ленка — девка хороша, фигуристая. Всем устраивала Володю Лена: и статью, и характером, и щедростью. Работает на пищеблоке в детском садике, всегда под надзором, медосмотры каждые три месяца. Кормит прилично. Водка из морозилки. Продукты из садика свежие, тефтельки, котлетки, салатики вкусные.

Лифт остановился. Вова вышел. Положил покупки на пол, постучал в дверь и начал раздеваться прямо на придверном коврике. Сюрприз! Ленка выйдет в мокрой простыне, а я уже здесь!

Дверь открылась, и перед очами господина Сутолокина, вылезающего из второй брючины, оказался волосатый мужик в грязном розовом женском халате с кружкой пива в руке.

— Ты откуда взялся? — выпрямляясь, сначала прошептал, а потом взревел белугой Володя. — Где моя баба?

И, холодея от ужаса, неожиданно для себя схватил мужика за горло.

Мужик, не пожалев пива, врезал Вове кружкой по морде. Пена зашипела в ухе. «Хорошее пиво, не ссаки, пену держит», — подумал Сутолокин и поддал мужику коленом между ног. Брюки его окончательно слетели куда-то в угол. Завязалась борьба нанайских мальчиков. «Мальчики» сопели и матерились. На шум из глубины квартиры выскочила тетка в трениках и впившемся в тело белом лифчике, с ходу ухватилась обеими пятернями за волосы архитектора. Воспользовавшись моментом, мужик с кружкой вырвался и принялся орать тонким голосом: «Пожар! Горим! На помощь!»

На лестничной клетке тут же открылась дверь напротив. В темном коридоре заплясали неверные огни свечей. Сутолокин совершенно растерялся.

— Ты кто? Ленка где? — схватил за запястья нападавшую Вова.

— Я Ольга Ивановна.

Голос у Ольги Ивановны был как у учительницы начальных классов — резкий и убедительный.

— А это мой муж — Анатолий Никанорович. Сам ты кто, бандюга?! Милиция!!!

— Они уже здесь, внизу. Я вызвал, — соврал Сутолокин. — Говори чистосердечно — куда Ленку девали? Убили? Открывай ванную немедленно. Она там лежала. Убили, тело в окно выбросили!

Появился фонарик. Осветив валяющиеся на коврике брюки, выскочившие жильцы недобро заулыбались, высвечивая волосатые Володины ноги и модные боксеры с гульфиком в голубую полосочку.

— Ага, сгорел насильник. Ну, всё… На зоне тебя…

В желтом свете луча фонаря Вова с ужасом понял, вперив взгляд на коврик, что это не Ленкин. Холодея от догадки, закричал: «Граждане, какой это этаж?»

— Седьмой.

— Не может быть! Я ехал на пятый. Я нажимал пятый. Это не мой этаж, — залепетал заместитель районного архитектора.

Ольга Ивановна разжала стальные пальцы и подозрительно посмотрела на Вову.

— Сказки не рассказывай, с пятого он.

— С пятого. Такая же квартира. Там меня подруга ждет. Простите, гражданочка, я побегу. Боже мой, какой кошмар! Чуть не убил невиновного.

— Да чо там… Я тебя сам чуть не убил. Давай, заходи, помиримся, по рюмашечке за знакомство, и иди к своей.

Хозяин неправильной квартиры помог поднять с пола брюки и жестом пригласил Вову вглубь коридора: «А ты бедовый! Наш человек. Я сам за свою хоть кого порву».

Мужик выглядел симпатичным. Но скальп неприятно саднил, да и в начальных классах будущий зам архитектора начинал плоховато. И Володя отказался.

Водрузив брюки на шею, с пакетами в руках потрясенный Сутолокин начал медленно спускаться по лестнице.

Спустя пару минут Володю обогнала мрачная процессия из семи человек. Милиционеры вели в наручниках мужчину с черной бородой. Сутолокин и бородатый переглянулись. Вова был без брюк, задержанный без рубашки. Сопровождающие лица — в черном и бронежилетах.

Внимательно изучив коврик при свете зажигалки, постучав в нужную дверь и услышав в ответ капризное: «Вольдемар, где ты ходишь? Маркиз весь изнервничался», Володя оставил пакет у дверей, поправил брюки на шее, развернулся и пошел неспешно вниз. В облитой пивом голове желание любить и быть любимым испарилось напрочь.

 

3.

Москва. Начало девяностых. Март. Понедельник, девятнадцать ноль-ноль.

Улица Красного Маяка. Новый дом. Корпус три. Восьмой этаж, квартира четыреста четырнадцать.

За окном давно уже тьма египетская. За столом три пожилых женщины.

— Ну, девочки, слава Богу, пусть хоть так, но собрались. А что свечечки зажгли, так то и хорошо, мы уж по старорежимному и помянем моего Коленьку. Царствие ему небесное, год уж прошел, как преставился муженек мой ненаглядный. Не дожил до новоселья. Был бы со мной — жужжал бы сейчас здесь пчелой медоносной. Полки бы вешал, номерок бы на дверь прилаживал, розетки разводил, краны менял… Эх, да что говорить… Наливайте — помянем. Светлой души был человек.

Подружки выпили.

— Матвевна, а от чего он у тебя помер-то? Не болел ить. Гладкий всегда такой был, солидный, вежливый, обходительный. Анекдоты рассказывал. Не бил ведь он тебя?

— Не бил. Я его, случалось, поколачивала. А поднял бы руку — убила б сама. Или посадила. С участковым был у меня контакт, захаживал ко мне, ястребок краснозвездный, предлагал. Но мне такого счастья не надобно. Да врать не буду — не все гладко было. Фанаберий у него хватало. В один дён, после того, как всю ночь проплакала, к знахарке пошла, подруга у меня была такая — ведунья. Она и говорит: «Сначала ответь на три вопроса. Как мне ответишь, так мы и побеседуем».

— Да ты что!? Так и сказала? Тоже мне, подруга!

— Ты слушай! Первый вопрос был — мужа любишь? Отвечаю — люблю. А она мне тут же: «А он тебя любит?» А мне что врать, коли правду знаю… Говорю: «Больше жизни!»

— А третий-то… — зашелестели подружки.

— А третий — сама счастлива? Я как закричу: «Да!» А она мне спокойно так: «Ясна, дескать, диспозиция, радостеюшка моя, будем тогда говорить. Выкладывай, говорит, зачем и с чем пришла».

— А ты, ты-то что? — подруги навстречу подались враз, аж свечи пламя погнули.

— А я и отвечаю. Чувствую, что стала я стервой, нравится мне его мучить, остановиться не могу. Он такой телок становится беззащитный, глаза круглые, губы дрожат, а я ему под дых — что вылупился, рукожопый? Не понимаешь ничего? Думай! Зарабатывай! Не можешь — смени работу, найди вторую, мало денег — третью, чтобы мы ни в чем нужды не знали. У меня выбор был, а я за тебя пошла, польстилась, дура, красоту свою сгубила, в зеркало смотреть страшно. Всю ты меня высосал, клоп.

— Ой, дак ты ж уж лет двадцать пять, как не работаешь! — ахнули гостьи.

— И вы туда же! — в сердцах прикрикнула хозяйка. — А детей воспитывать — не работа? У тебя, Асенька, двое лбов, у тебя, Нюрочка, моя хорошая, трое, сами, что ли, росли?

— Так я работала, успевала как-то. Муж помогал, старшая потом выросла, мы с детьми не торопились. Не о том говорим. Что подруга-то сказала? — дипломатично притормозила Нюра.

— Девочки, сказала она мне вот что — всё оно правильно.

Матвеевна для убедительности подняла руки ладошками кверху и сложила губки в ниточку.

— Так и должно быть. И никакушеньки иначе. Без нашей стервозности не может мужик существовать и полноценно любить. У меня, мол, гормоны накапливаются, я их, значится, для здоровья расходовать должна. На улице нельзя — посадят. На родных — плохо. А на мужа — в самую точку. Потому как мужик быстро без шпор ход теряет. Пузо отращивает, на диване лежит, футбол смотрит. Мужчина для женского счастья должен дом семейный строить, а мы, бабы, должны на него любоваться. Волновать его. Тонус ему создавать. Направлять. Вот я все на ус намотала и каждый квартал ему взбучку устраивала. И перед праздниками тож. Я ему в ночи, часика в три утра, а он потом на работе подчиненным. Так пошло у них там дело, и карьера Коленькина задалась, и красное знамя ихнему заводу вручили за успехи. Но чувствую, ему мало — прибавить может мужик. Настояла, руки выкрутила — завели дачу. Весь инструмент, какой есть, купила — работай! Строй наш дом! Он все понял. Оценил. Я стульчик брала, садилась рядом, а он бетон месил, балки строгал, фундамент копал. Голый по пояс, довольный, потный, урчал от натуги, а я прямо на стульчике его хотела… Потом дочь подросла, рядом стала сидеть, на папку любоваться. Без выходных, как пятница — мы на машину и на дачу. Работать. Сядем вдвоем с дочей, чаи гоняем с сушками, и любуемся. Никого не нанимали, он у меня все сам знал, все ж главный инженер завода. Мне помогал — картошку садил, картошку выкапывал, грядки пропалывал, смеялся — нам второй фронт не нужен, без тещи обойдемся. Потом вдруг ни с чего диабет у него открылся, варикоз. А уж после варикоза геморрой, куда без него мужику. Мужик без геморроя не мужик. От водки он, только от водки — глицерин в нее добавляют для мягкости. Не скажу, что пил он много. Но поначалу в получку и в аванс домой чекушку приносил. А у меня подруга на шинном работала, она мне кой-чего нашептала. У них там в цеху вулканизации есть такой волшебный порошочек, он заодно еще против тараканов, его в водочку на кончике ножа сыпанешь незаметно, и от водки начинает тошнить. Принесла мне, а я ему сразу в графинчик. Раз уж пьешь — так пей культурно. Со скатерти и лафитничками из графинчика. Раз. Другой. Третий. А в какой-то момент забыла, да двойную дозу наложила. Приехала скорая. Врач, парень молодой, сразу меня к стенке прижал — чем травила? В ментуру тебя, дуру, сдать? Я все и выложила. Денег дала. Промыли мы его, больше ничего не сыпала, да и он перестал в получку выпивать, притих. Да… Порошком этим потом тараканов повывела — не пропадать же добру. А геморрой остался.

— Ну, ты отчаянная! Испугалась? — загоношились подружки.

— Чего мне бояться. Это он пусть боится. А мне счастья хотелось. Обычного, простого, бабьего. Я ради него на все пойду. Достатка, покою — или я не заслужила? Чем я хуже людей? А помер отчего? Просто помер и все. На платформе нашей дачной упал как прилег, лицом на сумку, два часа пролежал. Никто не подошел, народ у нас добрый, думали — пьяный спит. Потом кто-то догадался, да уж поздно. Домой ехал, моченых яблок с дачи вез. Сам мочил. Захотелось нам с дочей яблочка, он и помчался. Услужливый был, отзывчивый.

— Матвевна, давай еще помянем… Душевно сидим, вспоминаем. Он нас, небось, на небе слушает. Хорошо говоришь, Коля твой прямо перед глазами стоит, царствие ему небесное.

Женщины перекрестились.

— А что ж доча не приехала?

— В ссоре мы с ней.

— Да что ты? Чего не поделили? Она у тебя девка умная, с ромбиком.

— Да что ей этот ромбик дал-то? Сидит в своей конторе, трясется — вдруг уволят? Замуж вышла да разошлась. С претензиями ко мне — вы, мама, такую жизнь, видите ли, устроили, что где я теперь такого дурака как папашка наш найду? Такие нынче не водятся — шнурком за мной таскаться, в глаза мне смотреть и заискивать. Дура, прости Господи. Мужика под себя воспитывать надо, говорю. А она в ответ: «Мама, зачем мне моя скверная копия?» Дуется. А про то, что ее одели, обули, выучили, про это она не помнит.

Матвеевна помрачнела. Потом спохватилась.

— Давайте, девочки. Ешьте, все свежее, только куплено. Мне тут готовить незачем. Я свово Николая никогда не баловала разносолами, меня еще мать учила — вкусно каждый день не корми, привыкнет, так у плиты и состаришься. По праздникам великим только прикорм давай сладкий — рыбки красной, колбаски копченой. А самый ему праздник не когда он захочет, а когда ты сама ножки-то раздвинешь, чтоб место свое знал.

Матвеевна в задумчивости замолчала. В тишине стало слышно, как подъехал лифт, кто-то вышел на их этаже. Где-то недалеко, совсем рядом, раздались частые глухие удары.

Матвеевна прислушалась.

— Ты смотри — лифт включили. Целый день стучат, новоселы... Что, подруги мои ненаглядные, небось думаете: жестко я с Колей? Жестко. Зато правильно. Ну, уходил он от меня. Было дело. Нашел себе кралю. Пришел домой пьяный и говорит: «Я честный мужик, молчать не хочу. Полюбил я другую. Ухожу к ней». Я: «Ах вот как? А как же я? Про меня ты подумал? Бросаешь меня без денег? С доченькой?» А он гордый весь такой говорит: «Денег сколько получала, столько и будешь получать, дочь не брошу, слово даю. Ты мое слово знаешь». Ушел. Спустя две недели вернулся. Вернулся, в дом вошел и ко мне бросился. Обнюхивать. Везде. Нюхает, нюхает и слезы текут — ты моя родная, понял я, что только тебя люблю. Не глумилась я над ним — выставила за дверь, часок простоял на коленях, чтобы соседи видели, потом пустила. Но я ему все равно месяц не давала. Слишком просто все выходило. Его та краля видать в такой канон поставила, что он быстро усек, где шило, где мыло и куда их вставить можно умело. Вернулся. А я поняла, что он теперь весь мой. Шелковый. Вот так. Помянем, девочки. Земля тебе пухом, Коленька, любимый.

— Помянем.

— Год прошел, я вот теперь думаю — может зря я палку гнула? Николай мой все ко мне в постели подъезжал — давай так попробуем? Или так? Срам предлагал — то с черного хода, то по-французски, а я всегда на своем стояла — нет, не получишь. Подруге своей школьной предлагай. Я тебе не проститутка, я тебе законная жена. Может зря так делала? Может оно и неплохо? Кто его знает, попробовали бы, был бы сейчас жив, сидел бы с нами… Новоселье бы вместе отмечали. Вы бы, девки, призадумались, ваши-то еще…

 

Вгоняя сидящих в глубокий шок, входная дверь с треском рухнула плашмя на пол, не дав хозяйке закончить фразу. Порыв ветра задул свечи. Через клубы мелкой пыли в коридор в пляшущих лучах карманных фонарей с криками и топотом вломились шестеро плотных мужчин в черном.

— Р-р-работаем! Лежать! На пол! Ни с места! Стреляю без предупреждения!

Враз окаменевшие подруги замерли на стульях, в животном ужасе машинально вцепившись в стол — вот и к ним смерть пришла. Без кос и капюшонов. И на самом интересном месте.

Ворвавшись на кухню, мужики в бронежилетах навели лучи фонариков на парализованных бабушек, переглянулись.

— Мужчины где? — с ударением на «где» спросил один, крепко держа пистолет двумя руками дулом кверху. Осторожно подошел к окну, открыл раму, посмотрел вправо-влево, вверх-вниз.

— Чисто!

Рама начала тихо заваливаться на открывавшего. Тот как-то приладил ее на прежнее место.

Первой очухалась Матвеевна.

— Как следует закрой, не у себя в казарме. Дует. Мой муж на Щербинском кладбище покоится. Ихние — у них дома. Других не держим.

— Так, мамаши, по какому праву здесь?

— Я — законная владелица. Получила ордер и въехала. Сейчас с подругами мужнину годовщину отмечаем. А вы сами-то, милостивые государи, по какому такому резону ворвались без стука в мой дом? Ордерок при вас? — подняла бровь Матвеевна.

— Вы, гражданочка не острите, язычок прикусите, у нас дела серьезные. Звонка на двери не имеется, мы вежливо постучали, ответа нет. А внутри голоса… Напомнить, о чем этаком вы здесь рассуждали? Могём запросто. Пока прислушивались, дверь сама и упала. От сквозняка, факт. Мы, прикиньте, не просто так груши околачиваем, мы с бандитами воюем за ваш, между прочим, спокойный сон. У нас серьезная наколка — в вашем подъезде на хате у своей марухи прячется злодей-алиментщик, аферист-многоженец. Номер квартиры здесь какой?

— Как какой? Четыреста четырнадцать с утра был. Девятый подъезд, восьмой этаж. Лифт не работал, мы все этажи ножками пересчитали.

— Понятно. Аникеев!

— Я!

— Какой этаж в ордере?

— Девятый, шеф. Я и нажимал девятый. Квартира четыреста восемнадцать.

— Твою мать, Аникеев. Уходим. Всем счастливого вечера. Удачи. Вы это… того… извините.

— Удачи? Счастливого вечера? У нас поминки! А кто дверь будет ставить на место? — гневно вскричала Матвеевна. — Извините на хлеб не намажешь!

— ЖЭК поставит. Мы вашу дверь не трогали. Претензии к строителям.

Рубоповцы по упавшей двери гурьбой поспешно выбежали в холл. Берцы их загрохотали по пожарной лестнице. Бабушки, боясь пошевелиться, слушали. Хрясь. Кажется, вылетела дверь этажом выше. Топот. Крики. Возня. Тишина.

— Слава Богу, они наконец встретились. Каковы добры молодцы! Дверь как пушинку снесли, да еще приговаривают, чтобы мы спали спокойно, — потрясенно заметила Нюра.

— Это строят теперь так, через оконные доборы улицу видать. Раму только фомкой на место ставить. Девки, давайте завтра своих мужиков сюда, нельзя же без двери.

— Конечно, голубушка ты наша, придут. Знаете что, а давайте выпьем за новоселье! Все-таки это же радость!

 

4.

Москва. Начало девяностых. Март. Понедельник, двадцать пятнадцать.

Диспетчерская лифтового хозяйства на улице Красного Маяка.

Застолье в диспетчерской перешло в ту расслабленную фазу, когда присутствующие разбиваются на группки и в каждой говорят о своем.

В правое ухо Максимыч выслушивал откровения начальника, в левое жарко сопел Гена. Потом Гена все же решился:

— Максимыч, даже и уходить не хочется. Мы с тобой были сегодня такие классные! А чего: лифт почти сразу починили, и люди не таскали свои шифоньеры и диваны по лестнице, новоселы смогли въехать в новые квартиры. Максимыч, мы, считай, принесли им счастье в дом.

Дежурный электрик очнулся.

— Ты, Генка, напиши про это. Про нас, тружеников. Добро мы приносим людям. Свет. Где мы — там свет. Работа у нас такая — дарить добро. Силу, которая всех поднимает кверху. Спускает вниз. Ты понял: свет — это счастье. Если каждый на своем месте будет нести людям счастье, будет мир во всем мире. В физике сказано — вышел из точки «а», проплутал где-то и снова вернулся в точку «а», то ты не совершил работы, а только потратил энергию. Лифт всегда возвращается вниз и работы вроде как по физике не производит. А энергию тратит… Так ты про нее и напиши — энергия лифта уходит людям. Понял? Не забудешь? Мы заряжаем народ позитивом и частичкой своей души. Вот. Мы — несущие свет. Починили лифт, считай, целый подъезд осчастливили. Но они нас не знают, мы безымянные герои. Герои — среди нас. В нас нет ничего героического, мы не летаем в космос, не делаем сложные операции в больнице, мы — простые незаметные скромные мужественные герои. Понял? Запиши — забудешь.

 

 

 

 

 

 

 
html counter