Сергей КАРДО

ДАЧНАЯ ПУРГА

— У нас мало времени, — повторила супруга, прихлебывая чай. — Иди, работай уже. Нечего у стола отираться.

«Права ведь, — подумал я. — Отпуск на даче заканчивается, наступает последняя суббота, сейчас начнется. Работать не дадут».

На подъездном проселке пыль столбом, земля стонет, как от сарацинской конницы: взмыленные горожане несутся на лоно природы. Скорее! Скорее! Ну когда уже можно будет отдохнуть? Включить в машине сабвуфер на всю катушку и уйти в дом. Пострелять из мелкашки по пивным банкам, запустить квадрокоптер, развести костер, надышаться дыма, опалить шашлык, сожрать его, запить водкой, устроить фейерверк, искупаться голым в пруду, наутро с бодуна вычистить септик, постричь траву и умчаться обратно с одной свербящей мыслью — не попасть бы в пробку.

Утром понедельника демонстрировать сослуживцам сгоревшую на солнце шею и хвастаться, держась за поясницу, — как славно мы отдохнули вчера на даче…

— Подожди, — раздалось, прервав мои размышления, — выкопай сначала мне яму.

— О, это пожалуйста.

— Перестань, наконец, паясничать. Я хочу пересадить вишню.

— Опять? У меня наряд на баню.

— Баня подождет. Мне нужна яма. После вчерашнего дождя копаться будет легко.

— Ну да. Ломом, киркой и перфоратором. А лучше всего авиационной бомбой ФАБ 250. Кордитом. Прошу выделить пару кило в порядке исключения вчера укушенному клещом.

— Разве могу я забыть того клеща? С тебя двести рублей, кстати. Пойдем, место покажу.

Стоим над будущей ямой, слушаю наставления.

— Глубина — метр, диаметр — полтора. Землю — на тачку и отвози к воротам, там граблями разровняешь. Ты как, после вчерашнего, работать можешь?

Даже не отвечаю. Понятно же, что не могу…

— Выкопаешь, заполни из компостной кучи компостом на штык, потом навозом, потом из покупной земли выбери от корней сорняков четыре тачки и тоже туда. Тачки настоящие, с горкой. Я проверю.

В пятницу вечером в собственный день рождения я чуть не лишился укушенного клещом бубенца. Какой-то зеленый Гриша Асклепий в областной травме сверкающим холодным пинцетом, подозрительно похожим на зубоврачебный экстрактор, провел за две сотенных бумажки такую тонкую и изящную операцию по его, клеща, удалению, что я до сих пор глупо радуюсь своей живучести и ангельскому милосердию. А меж тем рана в паху и моем сердце не зарубцевалась. Нет, не зарубцевалась и уж тем более не заросла. До сих пор свербит и пребольно. Когда на глаза на оконном стекле попался еще один готовый на все клещ, и вовсе стало страшно. Два укуса — уже слишком. Несовместимо с продуктивной общественной жизнью. Этого-то, ампутанта, по-хорошему, надо бы сдать на анализ. Вдруг болезнь Лайма, дыхание Чейн-Стокса, буду лежать в гробу желтый как лимон. И такой же пупырчатый. Плакать никто не будет, тем более — прощаться-целоваться. Все будут мрачно кучковаться в сторонке в тревожных раздумьях — не заразен ли покойник?

— Ладно. Будет вам ямка. Но сейчас на велосипеде поеду в сельпо, куплю от клещей что-нибудь.

— Лишь бы не работать. Только быстро. Мне зефира возьми.

Зефира так зефира. Значит, кончается позитив в жизни.

Я направился в сарай за велосипедом. В лесу куковала кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось?» Из некстати проезжавшего вдоль забора паркетника просигналили. Кукушка тотчас заткнулась. Я в ответ злобно повертел у виска пальцем. Мне не нравится, когда шумят, жизнь укорачивают, мешают считать мои собственные ку-куки. Пригляделся — кто же это столь беспардонно распоряжается чужой судьбой?

Из машины скалился Сашка, молодящийся рокер лет шестидесяти с серьгой в ухе. Рядом угадывался профиль его папаши в обнимку с пластиковым жбаном пива. Значит, нам отмерено еще минут пять тишины. Пролетят они быстро, и очень скоро мы услышим Дип Пёпл. Мощные риффы сотрясут окрестные холмы, Сашка будет подыгрывать Риччи Блэкмору на своей гэдээровской «Музиме», гитаре класса «музыкальные дрова», пропущенной через проигрыватель «Корвет», украденный в клубе глухонемых на Сретенке.

На дне бывшего гравийного карьера, для рекультивации которого государство милостиво нарезало нам участки, этого предостаточно, чтобы заново прочувствовать диафрагмой школьный курс по интерференции волн. Потому что, как и всегда, Сашка не будет попадать в ритм и в ноты, отчего звуковая каша начнет вызывать такую же стойкую мигрень, как знаменитый цветомузыкальный фонтан в Мисхоре. Музыка музыкой, а насосы насосами — цвет переключается как надо, напор струй — с полусекундной задержкой. Но это Мисхор. Не захотел слушать — встал, плюнул в фонтан и ушел. C Алексом иначе — как в рекламном слогане домашних кинотеатров Самсунг — некуда бежать. В городе есть хоть какие-никакие стены, здесь границами lebensraum служат либо сетка-рабица, либо штакетник, либо просто кусты. Значит, очень скоро Сашкины пожилые соседки распрямят свои согбенные над грядками спины, в очередной раз проклянут тот день, когда слепая жеребьевка поместила их рядом с меломаном с оттанцованными медведем ушами и начнут сначала роптать, затем кричать, и наконец просто визжать: «Сатана! Отпусти поросенка, что он тебе плохого сделал? Не мучай кошку, живодер! Она сама родит!»

Но артист их не увидит, не услышит и не ответит. Меломан дергается с гитарой в экстазе и внутри дома. А вот рокеров «papа́», румяный старик под девяносто, который отмечает свой приезд на улице «под музычку» ершом с луковицей, всегда готов обсудить «с девками» тему. Огородницы вскорости получат статус «беременных коров» и будут громогласно, перекрывая крещендо «Child In Time», посланы матом в самые невообразимые географические и анатомические места. Вслед за чем следует ожидать негодующих тетушек, они придут к нам искать правды и требовать защиты от творческой парочки. А других-то мужиков-соседей нет, Сашка приехал раньше всех.

Папа́н, кстати, изобретательно не только ругается. По словам сына, батя уже давно задумал написать для внучки автобиографический роман «Гвоздь не стоит в гнилом дереве», но что-то пока задерживается с исполнением. Эх, не успевает наполняться душа вдохновением, да и с памятью проблемы — все труднее вспоминаются приличные слова. Папа «на гражданке» был плотником-шабашником. Судя по манерам и некоторым деталям отделки самостройного Сашкиного дома, специализировался будущий писатель в первую очередь на порче именно «девок», пиломатериалы шли вторым номером.

Ладно, мне пора в сельпо. Быть третейским судьей — не мое.

Вообще-то, дачники у нас все сплошь уникальные. Вот, например, семья ценителей модной живописи. Будь я фониатором или еще кем-то, кто ставит голоса оперным певцам, я бы Катю и Вову на обучение взял непременно. Природа наградила их столь звучными голосами, что безо всяких на то усилий парочка держит в курсе своих сложных семейных взаимоотношений всю ближнюю и дальнюю округу.

Еще одно чудо: они, при самой заурядной простецкой внешности и неприличной разнице в возрасте (в то время, когда Катя отсуживала у второго мужа его квартиру, Вова шкодничал в детском садике при табачной фабрике Дукат), нашли друг друга в многомиллионной московской толпе. Услышали, не иначе.

— Володенька! Поцелуй меня! — проникновенно звучит из-за забора сочное глубокое контральто. Сама Касс Эллиот позавидовала бы.

— Пошла на хуй! — мягко гудит в ответ тепловозным контрфаготом любимый.

Мне кажется, я их понимаю. Люди устают на производстве. Там, на их тонкой работе, надо по настоящему думать, быть в поиске скрытого смысла абстрактных полотен, постоянно сдерживаться, ни в коем случае не называть очевидные вещи своими именами. Ведь приходится обсуждать с авторами, субъектами весьма обидчивыми и гордыми, очень интимные и животрепещущие темы, касающиеся их творчества, мироощущения, настроения… Напряженно контролировать свою речь в пространных беседах и монологах. Образования у ребят никакого искусствоведческого и в помине нет, происхождением они, как раньше говорили, из мещан. Но случайный бизнес вдруг пошел, увлек… Ларек «Счастливого пути!», торгующий просроченной колбасой на Казанском вокзале продали, заброшенный склад превратили в галерею… А собеседники у них все больше критики, эстеты и тусовочная шушера, считающая себя бомондом, которая тоже любит ласковое обращение и выделение из общего муравейника.

… Картину «Бомж с протянутой ногой» с ее взрывом энергетики надо вывесить выше меланхоличной «Драки в электричке», а эпохальный шедевр «Венеция. Вид с Крымского моста» (не тронутый грубым прикосновением макловицы девственно чистый холст два на три. И правильно нетронутый — сколько не вглядывайся, с Крымского Венецию не видать. Хотя автор пожимает плечами — а что я могу поделать? Именно так я ее и увидел), полагаю, лучше будет смотреться в отдельной нише. На дриппинговый автопортрет юбиляра дайте побольше света, это подчеркнет эклектическую экспрессию струй из краскопульта на эти премилые (ядовитую акриловую соплю, выпирающую из рамы) кляксы…  И не надо вопросов, вы же видите, что портрет поясной…

Ну, согласитесь — как после этого возможно быть ласковым и нежным? После устриц с лимоном непременно хочется картошки с салом.

А вот по-настоящему, хотя на клавикордах не поигрывала, корпию при госпиталях не щипала, интеллигентная Ирина Францевна с моими мыслями не согласна. Бывали у нас за чашкой чая задушевные беседы поздней осенью, когда все дачники-шатуны разъезжались на зиму, и только сдающие городскую жилплощадь прятались по своим холодным летним домушкам. Женщина она в душе одинокая, хоть и замужняя, трудностей галеристов абстрактной станковой живописи не ведает, супрематизм, в хорошем смысле этого слова, волнует ее гораздо меньше, чем астигматизм, тихим голосом шансов вразумить громогласных эстетов у нее нет. Ни муж, ни дети заступаться за нее не собираются — подумаешь, матом сейчас все пользуются. Родная речь с третьего класса. Почти государственный язык. А осквернять слух уличной грязью, ей, хоть и бывшей, но преподавательнице иняза, противно.

И она нашла свою нишу — отдушину в латентном противостоянии с соседями — усердно собирает в пакет использованную домочадцами туалетную бумагу. Соберет килограмма полтора-два, дождется субботнего вечера, когда нежный ветерок задышит в сторону соседей, заметит, когда те усядутся в увитой диким виноградом беседке как обычно орать: «Перетирать без брани — все равно что прыскать Шипром в сортире. Кобыла с веслом Шадра ебабельна, а Иодко — нет, хоть ты тресни!» да лакомиться печеной на рашпере семгой, и, напевая что-то на немецком про kleineVerbrennung, запалит свой маленький закопченный мангальчик. И получит тихую радость, совершенно с другим настроением слушая ненавистные ей слова с той стороны забора.

От воспоминаний отвлекли. Где-то совсем рядом застрекотала бензопила — ехать категорически нельзя. Это может быть только Иванов. Матерый дачник. Секач. Упертый пенсионер. Ведет агрессивно здоровый образ жизни, моржует, моется золой, собирает желуди, пьет из них отвар, грызет сырую репу. Обнимается с деревом, прежде чем спилить его. Как-то раз зимой недоглядели, он перецеловал и завалил в ближайшем тощем перелеске себе на забор «типа частокол» штук пятьдесят стволов.

Открываю калитку, иду смотреть, чем занят бывший учитель физкультуры. Лес вокруг катастрофически редеет. Спортсмен румян, скрытен, настойчив и целеустремлен, ослабишь наблюдение — опушка отодвинется еще метров на десять.

— Иванов!

— Да все в норме, старичок!

— Чего пилить собрался?

— А что такого? — дуркует Иванов.

— Ты понимаешь, что… — заслуженный педагог не дослушивает.

— Да все я понимаю. Только не надо меня учить жить. Всего-то одну березку, мне слеги надо, я на забор больше не валю. Все-все, я закончил. Ты лучше меня послушай — мне один умный человек присоветовал — больше на удобрения тратиться никогда не будешь. Клозет свой, дырку, надо поставить на колеса и возить по грядкам — постоит здесь, а потом в другое место, а потом в третье, и так весь участок обработаешь. Но надо слеги, чтобы перетаскивать как палантин. Или колесо от тачки. Усек? Заметь, я тебе бесплатно совет продал. Век благодарить будешь, — фраза сопровождается ухмылкой и похлопыванием меня по плечу.

— Спасибо. Я столько не ем. У себя на участке пили, а то со слегами не развернешься, — уходя, оборачиваюсь я. Ответа не жду, его не будет. Дети научили педагога замыливать тему.

Разволновался я, нехорошо. В мастерскую пойду, надо в одиночестве отдышаться. Там у меня на полке книги разные. Старые, без обложек, расползшиеся, без начала и без конца. Возьмешь какую-нибудь, откроешь — глядишь, зачитаешься, от этого бедлама унесешься мыслями.

Дверь плотно не закрываю, в щель подсматриваю — ушел он или нет? Бензопила коротко взвыла, послышался тяжкий стонущий шум падающей березы. Иванов снова свалил дерево, а я снова взвелся. Чертова дача. Хватаю наугад из стопки и открываю затрепанную страницу.

Де Бризар: Крапилин, ты красноречив, уговори даму.

Крапилин: Так точно. Ехать надо…

В масть. Ехать надо.

Нарастающий шорох, шелест, сдавленные взвизгивания и гулкие удары. Мимо мастерской молча неслась кавалькада — противолодочным зигзагом рыже-белая кошка в бантике на шее и с ужасом в глазах, а за ней черными неотвратимыми торпедами две деловитых таксы. Ну вот, значит приехала Анжела с Белочкой и Кристина с Чуком и Геком. За таксами с грохотом волочились и подпрыгивали привязанные бечевкой пустые пластиковые пятилитровые бутылки из-под воды. Видимо, собачки нашли дырочку в ограде.

Раньше они бегали на одном поводке. И сейчас бы продолжали, да как-то раз подсекли ненароком лесенку, с которой Кристина, мастер ногтевого сервиса высшей категории, высунув от усердия язык, красила дармовым лаком цвета суточного борща наличники. Кристина после этого долго шепелявила…

Я захлопнул дверь. Шум унесся дальше по участкам, благо сплошные заборы между нами не везде. Надеюсь, таксы наконец догонят Белочку. Каждые выходные одно и то же: забег, потом свара Анжелы и Кристины. Лексикон у дам скудный. Свое они берут децибелами. Но до Сашкиного «Корвета» дуэту не достать.

Неинтересно. Выхожу. Пора.

Прикрыв ворота, наталкиваюсь спиной на активистку Олю. Она, с круглыми как у совы-сипухи глазами, без стартера завелась, будто уже окоченела в засаде: «У нас страшное дело! Ужасное происшествие! Невероятное по своей злобе событие!»

— Ну?

— В нашем пруду в сетях утонул бобр. Какой-то негодяй поставил сети! Его так жалко!

— Ко… Го? — с удовольствием, засунув язык под нижнюю губу, изображаю счастливого дебила. Оля девушка слезливая и трепливая. Донесет правлению, что я «того», может меньше приставать будут?

— Бобра!!! Он такой хорошенький! Такой миленький! У него наверняка есть детки. С вас сколько можете, мы собираем деньги на нового бобра. Ваши соседи сдали все по тысяче. Расходник нужен?

— Бобр в противопожарном водоеме? Это точно был бобр?

Стоп. Какой-то я подозрительно умный дебил.

— Сторож сказал — однозначно бобр. Я людям верю.

— Сторож не сказал, что его можно натереть керосином и включить над ухом болгарку? Оживет, выпутается и убежит. Где, кстати, тот бобр? Куда дели? В пруду дети купаются.

— Он, кажется, все еще в сети, — неуверенно ответила активистка.

«Бобра уж нет, но бобр еще в Сети…» — подумал я.

У нас в воде наверняка дохлая крыса. Пруд — непроточный. У нас один бобер — Иванов. Так тот жив и здоров. Хотя… черт его знает… Может, вылупился какой-нибудь крысобобр. Боброкрыс. Место наше явно мутагенное. Ни у кого ничего кроме сорняков не растет… А нет, Михалыч с делянки номер шесть хвастался — две недели прожил на дачке, приехал в Москву, глядь — на носу волоски появились, как у евнуха. Восемь штук. Никогда не росли, а тут — р-раз!

Михалыч считает — это от неосторожного обращения с «Раундапом». Надо будет и на свой нос посмотреть. Я тоже какой-то дрянью доски покрывал.

Как интересно получилось — покрывал. Плотник сказал бы — промазал. Снайпер бы при этом поморщился.

Размышления грубо прервались, Оля заглядывала мне в глаза и трясла за рукав.

— А, ну да. Денег с собой нет. В прошлую субботу я сдавал на пожар Петра Петровича Кашеглота…

Не за столом будь сказано, редкой чистоплотности был мужчина. В любую погоду по воскресеньям ходил босиком в советских плавках на тесемках через все товарищество мыть голову в наш заросший пруд. Мылся хозяйственным мылом «72%», кусок которого всегда вкладывал под пупок в свои плавки, потому что в руках он беспрерывно мял кистевые эспандеры. Оставлял железки на берегу, заходил по пояс в воду, отгонял водомерок, раздвигал ряску, мылил голову, крестился, окунался три раза, вылезал на берег, мыло бережно закладывал обратно в мокрые плавки, и чистым — домой. Гордо и величаво.

Теперь Петруши с нами нет. Две недели, как проживает в Москве по своему законному адресу.

— … и потом, я не рассчитывал на кончину бобра. Каждую неделю форс-мажор какой-то.

— Записываю отказ. Потом поднесете. Пока, — активистка поспешила дальше по улице, бормоча на ходу: «Ну, что за люди! На бобра жидятся», — перебирая бумажки со списками дачников.

Я наконец вывел велосипед на дорогу.

По тысяче они собирают. Сто участков. Бегемота можно купить. И обмыть останется.

— Стой! Куда лыжи навострил? — командирский окрик остановил мою ногу, заброшенную на раму. Митя, сосед, шофер самосвала, громила под два метра ростом, стоял у своей калитки в майке и трусах, чеша курчавую гриву волос. — В сельпо? Угадал? Слышь, братан, пригони водовки подлечиться. На тугрики. Дуся, те че-будь надо? Тут кент один едет в гаманец.

Деньги беру молча и быстро, иначе никогда отсюда не уеду.

Слушать похмельные фантазии его жены Дуси — сомнительное развлечение. Да и калитка у соседа настежь. А я после клеща стал особенно осторожен. За калиткой, вполне возможно совсем рядом, Люська — ротвейлер, бестолковая, огромная, добрая, со страшной мордой тварь. Что у Люськи на уме, она и сама не знает, а мне ко вчерашнему приплюсовывать сегодняшние собачьи челюсти особенно не хочется.

Недавно была мизансцена с участием этой милой псинки.

Ближайший сосед у Мити с Дусей — Эдуард, рафинированный интеллигент, пухлый и румяный дядечка лет шестидесяти пяти с заплетающейся походкой сенбернара. Жена его, Людмила Святославовна — бывший инструктор райкома КПСС. Карьеру строила повышением культурного уровня масс в соответствии с политическим моментом и последними указаниями газеты «Правда». Парочка зажиточна, имеет свой выезд — привезенную из Китая коляску велорикши. Эдик иногда вечерами катает супругу по поселку. В рейс он надевает перчатки, нахлобучивает велошлем, а для потения — старые бесформенные кофты жены и ее трико с начесом. Жена в коляске среди подушек в черных очках до ушей покуривает тонкую сигаретку. Пассажирка крашена хной, брови сурмлены, вычерчены дугой, губы смачно алые, на голове полотенце, завитое в тюрбан. Тот еще Джеки Чан в роли Штирлица.

Так вот, с неделю назад. Суббота. Тихое раннее утро. Митя с Дусей накануне в пятницу как обычно, то есть прилично, приняли.

Туман. Тишина. Пьяный Митя выползает на крыльцо и орет: «Люська, старая морда, кончай мандыжничать, гоу сюды, тебе мамка жрать насыпала».

Никаких изменений. Только слабое эхо окрест.

Митя громче: «Ну, ты где, паскуда? Люська, бля, кому сказал, иди сюда, с-сука позорная! Шевели мослами!»

В соседнем доме какая-то возня, говор. Неожиданно через забор доносится вежливое блеяние: «Э-э-э... Дмитрий Иванович, для начала — доброе утро! Вообще-то я к вам по деликатному делу. Вы не могли бы, э-э-э, переименовать вашу собачку?» — оранжевая голова Людмилы Святославовны появляется над зеленой изгородью.

— Шо, бли? Это хто сказал? — Митя озирается, глядит на облака, не понимая. Жена в доме. Неужели глас с неба?

— Это я, ваша соседка, — выглядывает со стремянки Людмила. — Вы назвали собачку моим именем, мне, в первую голову, м-м-м, странно выслушивать такие слова даже в адрес собачки. Какой бы уродкой она ни была. Назовите ее, скажем, ну… Викторией.

— Дмитрий Иванович? Я? Ну, ё-ё-ё… Да меня так даже завгар не обзывал, когда я его монтировкой хреначил, — Митя садится на корточки и закуривает. Руки его трясутся.

Появляется Люська и радостно тычется в «папу». Лижется. Митя с тоскливым облегчением чешет ей за ухом и приговаривает: «Ты, моя Люсяра, где, с-сука, была? Иди в дом, жри, падла, там тебе баланды от пуза».

За кустами скрип складываемой стремянки и заискивающий голос Эдика: «Люсьеночка, ну что, он согласился? Ты была так убедительна…»

— Одно слово — люмпен. Проспится — поговорим. А ты иди в дом, импотент, ешь вторую таблетку!

Митя! Не слушай ты ее, Люсямра и точка.

Мне райкомовская Фурцева тоже не глянулась с самого начала. Как говорит Ирина Францевна — ни колбасы, ни живописи. Действительно, что за манера — подъезжать к въездным воротам товарищества и давить от души на клаксон? Эй! Кто-нибудь! Откройте мне, в конце концов, ворота!

Вылези, да сама и открой! Или пихни ногой задремавшего дорогой Эдуарда, он не за рулем, пусть вылезет и откроет. Нет! Би-би-и-и-и… Би-би-и-и…

Мне четыре километра лесом до соседнего СНТ. Магазин там. Четыре в одном — бакалея, аптека, инструменты, автозапчасти. Отпускаю тормоза и качусь среди деревьев под горку, к болоту. Лес шумит кронами деревьев, галдят чайки над стихийной помойкой в овраге, снова кукует кукушка — лепота! Ни одной живой души рядом! Может оно и ничего? Все образуется?

Только я подумал, глядь — по тропке спешит человек навстречу. Пеший дачник-одиночка. Кто может торопиться в лесу? Ба! Да это Витя! Вот кого я рад видеть хоть днем, хоть ночью!

Витя — товарищ креативный. Одна его футболка с текстом чего стоит! «Обладатель данной майки не несет никакой ответственности за ту чушь*, которая на ней написана». И ниже: «* — является публичной офертой». Витя — бывший технолог пивзавода. Голова!

— Какими судьбами?

— Трудными. Бегу обратно! Некогда! Поставил позавчера три ведерные бутыли сусла, дрожжи случайно перелил, как забурлило, как перчатки все вздулись, да с горлышек послетали! Летали как ракеты, и все об лампы-зеркалки — шмяк, шмяк, шмяк! Все три! Прямое попадание — расплавились на хрен. Побежал за новыми, уже почти дошел, сотовый трындит. Верка из Москвы заказала чехлы «Новая жизнь», курьер звонит — будет доставка через полчаса, я на подъезде. Как некстати! У меня продукт бурлит-вытекает, терн, его хрен достанешь.

— А я как раз в сельпу. «Новая жизнь»… Это такой черный полиэтиленовый мешок на молнии?

— Типун тебе на язык. На диван. На резинке. Короче, выручай! Купи эспумизан и презервативы. Резиновых перчаток у них нет. Еще возьми гель для интимной гигиены, с ним латекс не трескается от температуры, он безопасней вазелина, даже если внутрь бутылки попадет, не беда, вкуса не испортит. Давай, потом сразу ко мне. У меня сливовый остался бочковой крепости. Вещь! Поможешь снова все установить — тебе нацежу. И чехлы оценишь! Да, кстати, это важно, презервативы не бери светящиеся, у Верки стенокардия, она иногда ночью на кухню заходит.

Я сразу проникся важностью момента и приналег на педали.

Спустя полчаса я входил в магазин. Продавщица Олеся, молодая игривая хохлушка в образе инженю, болтливая, как птица-говорун, в фартуке, стрингах и трещащей по швам от ее богатых телес красной маечке с изображением турецкого флага, улыбалась всем покупателям и каждую свою фразу заканчивала припевом — что еще? Через четверть часа и я подобрался к прилавку.

— Зефир.

— Мужчина! Только что завезли — «Очарование». Очень прекрасное. Две коробки возьмете? Что еще?

— Одну. Водки. Эспумизан. Презервативы.

— Мужчина, ой, я не могу! Ну что вы прям как дети! Вам какие? — Олеся задала вопрос с укоризной и состраданием. — Они у нас в хорошем ассортименте.

— Лично мне — никаких. Но без фантазий, приятель не советовал. Спрей от клещей. Да, чуть не забыл — интимный гель.

— Конечно! Я так и думала, что вы забыли. Что еще? Все?

Получив деньги и отсчитав сдачу, Олеся победоносно пробежалась глазками по очереди и, выдержав паузу: «Приятного свиданьица! Заходите еще! Дамочка, следующий подходим!»

Пикантно хихикнула, притопнула ножкой, подмигнула и, не сдержавшись, картинно прыснула в кулачок. Вот заноза! Очередь затихла и напряженно уставилась мне в спину. С помощью красующихся на прилавке предметов можно было написать любой сценарий. Взрослые, подростки и дети, ждущие своего пива, колы, мороженого и леденцов, бесцеремонно разглядывали то меня, то получившийся натюрморт.

Дикая дивизия. Только приехали из города и сразу в магазин. Общество потребления.

Но мне не до вас. На улице прямиком в кусты. Колпачок спрея от клещей в сторону, оттягиваю резинку от трусов и пускаю дымную струю вниз. О-о-о! Как прохладно! Как приятно! Пусть только теперь посмеют! Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?

Боже ты мой, как щиплется! Что за чудо я приобрел? Корчась, читаю надписи на баллончике. Крупными буквами — от клещей. Помельче: эфир диметилциклопропанкарбоновой кислоты (сильная вещь — посильнее Фауста Гете будет. Слезы из глаз так и капают). Еще мельче — запрещено наносить на тело. Я точно дебил. Действует двенадцать дней.

Интересно, что бы подумала та юная незнакомка в метро с книгой, увидев бешено несущегося через лес на велосипеде мужика с перекошенным лицом? Узнала бы она меня, бесцеремонно разглядывавшего ее, читающую Сэлинджера?

— Это вы хотели предложить мне свидание? Я согласна. Но куда же вы?

Скорее отсюда! Хватит с меня дачного счастья! Немедля раздать заказы и на электричку, в Москву, в травмопункт! С воплями: «Выше стропила, плотники! Хорошо ловится рыбка-бананка!»

В очереди в травмопункте я понял, что я не экстраординарен. В мегаполисе, оказывается, все очень просто: утратил бдительность, и ты жертва. В очереди сидели покусанные близкими и родными, любимыми кошечками и собачками, хулиганами, клиентами, вампирами, а также «а хрен его знает» и «а я видел?» Измученная женщина-травматолог, когда я несмело зашел бочком в кабинет, отказалась смотреть содержимое оссуария с моими оторванными мощами, она лишь достала из ящика стола некую засаленную табличку.

— Где укусили? Район какой?

— В смысле? А-а… Можайский.

— Дача? Ишь, куда занесло! И оно вам надо?

Врач поискала нужную строчку и показала мне — Можайский не опасен. И добавила:

— Совершенно зря волнуетесь. Болит — значит живое. Гораздо хуже, когда не болит. Гордитесь — кровосос на дохлятину не полезет. Еще потрясете этим своим добром, какие ваши годы. И выбросите, наконец, этого сушеного клеща! Или у вас Стокгольмский синдром?

Дома, когда я лежал, отмокая в ванной с марганцовкой и с бутылкой Teachers, позвонил Паша из Иерусалима.

— Ты еще жив?

— Состояние клинической жизни.

— Немудрено. Но я тебя разочарую. Тебя не клещ убьет.

— Позвольте, а кто?

— Шесть соток.  Дача — это та же коммуналка с ее вечными сварами — соседи, границы, тень, шум, запахи. Нервы на взводе — раз. Прокормиться с ваших соток — блеф. На этих квадратах и с опийным маком прогоришь. Разочарование — два. Ты всю неделю работаешь на свою вредную оборонку, зарабатываешь копейки, а потом еще вместо выходных потеешь на дармовой бесплодной делянке, тратишь. Деньги и силы утекают в пустоту — три. Как ни обустраивайся, дача — это антисанитария. Тебе не в плюс, ты рос в городской чистоте. Мокрицы, слепни, оводы, комары — все твои. Слышал про инъекции грязной иглой? Четыре. Достаточно причин для стресса? Опускаем равнозначные патогенные факторы — дорогу, зимнее воровство, кадастр и межевание. Опускаем распри из-за уборки снега осевших на постоянку и приезжающих летом. И вообще, много чего опускаем. Не перебивай. Твой, так сказать, досуг загонит любого на погост до наступления пенсии. Потому что на вашу долгую счастливую жизнь в кругу семьи правительство не рассчитывает, оно борется за мир во всем мире и в этой изнурительной борьбе, которую оно само себе навязало, ему некогда заботиться о прокорме граждан и содержании пенсионеров. Денег нет, но вот вам чуток неудобья, вы там сами как-нибудь. Плодитесь и размножайтесь. Ответь — почему только городским жителям такое счастье подвалило — получить участок? Селянам-то не дают в городах заброшенные промзоны для индивидуального жилищного строительства. Да потому что колхозники и так до пенсии не доживают, им оно и не надо, у них без того дело правильно поставлено. Короче говоря, взяв участок, ты сел играть с могучим шулером на свою жизнь. Но судьба к тебе милостива, дала знак. Клещ — это предтеча, знамение. Избавься от дачи как от абсолютно неформатного фактора твоей жизни и всякие насекомые, присущие той местности, где тебя быть не должно, перестанут теребить твои яйца. Приезжай ко мне — поедем в Эйлат на недельку, короткие моменты гораздо лучше сохраняются в памяти, чем постоянное пребывание даже в зоне счастливых трудовых обязанностей. Ты возразишь — а там внукам хорошо, там жена отдыхает. Отвечу — поверь, им будет гораздо лучше с тобой живым и здоровым дома, чем без тебя на даче. Если они тебя действительно любят. Дача — это тупик, особенно при наличии фанатизма. Счастье должно быть сейчас, а не когда я всего добьюсь. И последнее — билет на самолет я тебе заказал.

— Крапилин, черт бы тебя побрал, ты действительно красноречив. Оказывается, я должен благодарить судьбу! Однако!

— Ты об чем?

Об чем я? Об жизни. Оказывается, я забыл, чему надо радоваться. И вот — вспомнил. Ну ладно, когда вылет?