Владимир ВОЛКОВИЧ (г. Нетания, Израиль)

ЕДУ, ЕДУ, ЕДУ К НЕЙ...

(из Северного цикла)

А дальше к Северу, где океан полярный

Гудит всю ночь, и перпендикулярный

Над головою поднимает лёд,

Где, весь оледенелый, вертолёт

Свой тяжкий винт едва-едва вращает

И дальние зимовья навещает…

Николай Заболоцкий

Здание Надымского аэропорта невелико, и когда погода нелётная, в нём скапливается множество пассажиров. А в зимнюю пору это частенько случается.

Алексей шёл, раздвигая людей, осторожно переступая через разложенные на полу вещи, стараясь не наступить на чьи-то вытянутые ноги. Он направлялся к лётчикам, неся свой лёгкий, но пухлый мешок, рассчитывая произвести выгодный обмен и договориться о совсем небольшом крюке в ненецкое стойбище, где учительствовала молодая жена. Через три дня у неё день рождения.

Вчера на буровую приехали ненцы-охотники, у них он и разжился драгоценным товаром.

— Лёха! — увидел его один из знакомых вертолётчиков. — Домой едешь?

— Да, вчера вахта закончилась, только что прилетел, сегодня хочу убыть домой. Если, конечно, погода позволит.

— А где у тебя нынче дом? — с усмешкой спросил вертолётчик.

— А где жена, там и дом, — в тон ему ответил Алексей.

— С погодой трындец, видишь, какая масса народу скопилась. Не знаю, может и дадут окно к вечеру.

— Мне бы на какой-нибудь попутный запрыгнуть да в стойбище высадиться.

— Вот геологи полетят, тебя всунем.

А сам вертолётчик меж тем искоса на мешок поглядывал, знал, Лёха просто так с непривычной в его руках вещью шататься не станет.

Алексей взгляд этот уловил:

— Хочу гостинец какой-то Любашке своей присмотреть.

— А что у тебя там? — кивнул на мешок вертолётчик.

— Да так, по мелочи, — интригующе протянул Лёха.

— Ну, а всё-таки, — Лёша открыл мешок. — О-о-о, — воскликнул вертолётчик, заглянув вовнутрь, — а что бы ты хотел взамен? Недавно борт из столицы прибыл, мужики обычно что-то да привозят деликатесное. А вот и они, — кивнул на группу пилотов, входящих в зал прибытия.

Впереди шёл высокий седой командир воздушного судна, в руках он держал букетик гвоздик.

У Алексея загорелись глаза:

— Меняю, — выдохнул он.

Вертолётчик подошёл к командиру, о чём-то с ним поговорил. Тот повернул к Алексею.

— Ну-ка, показывай, — предложил с улыбкой.

Алексей подошёл к скамье и вывалил на неё содержимое мешка. Благородным серебром блеснула гора песцовых шкурок.

— Беру, — без лишних слов отрезал командир и протянул Алексею гвоздики.

Тот зажал в руке маленький букет — три белых, четыре красных и, довольный, отправился к выходу.

— Ну и лох у тебя друган, — завистливо протянул кто-то из вертолётчиков, глядя вслед уходящему Алексею.

— Может и лох, да мужик верный.

Ровно гудел вертолёт, оставляя позади себя километры заснеженной тундры.

Алексей пощупал тщательно завёрнутые в целлофан и аккуратно у самого сердца засунутые под меховую куртку цветы. Задремал. И приснилась ему Любашка, какою видел её два месяца назад, уезжая на вахту. Она обвила вокруг его шеи свои белые, воистину лебединые руки и никак не хотела отпускать. Тонкие черты лица, худенькая фигурка, ну как оставлять такую в ненецком стойбище посреди тундры одну. Глаза её наполнились слезами:

— Не уходи, Алёшенька, мне будет так плохо без тебя.

— Потерпи, родная, я вернусь как раз на твой день рождения.

В тот раз, почти год назад, в аэропорту не было свободных мест. Рейсы, как это часто случается зимой, задерживали из-за погоды. Алексей прошёлся вдоль скамеек, плотно оккупированных пассажирами, выискивая для себя прогалину, но напрасно. Сегодня он очень устал: почти сутки отстоял на буровой. Заканчивалась вахта, и хотелось скорее попасть в посёлок, где жил в общежитии буровиков. Решил было уже занять место на полу возле стенки, там обретались такие же горемыки, но заметил краем глаза толстую тётку, положившую рядом с собой на скамейку увесистый рюкзак. Он бы не стал её беспокоить и ввязываться в неминуемый скандал, но по другую сторону рюкзака сидела девушка, как магнитом притягивающая взгляд Алексея, и это решило всё.

— Мадам, не считаете ли вы, что я более достоин занимать это место, чем ваш мешок?

«Мадам» тряхнула телесами, взглянула исподлобья на давно небритого мужика с красными воспалёнными глазами и прорычала:

— Чё те надо? Шагай отседова! Шляются тут. Алкаши.

Алексей повторил настойчивее и более внятно:

— Я хочу сесть, устал сегодня, не могли бы вы снять рюкзак?

— Зальют шары и пристают к людям, сесть ему, видите ли, нужно. Меньше пей.

Поняв, что уговорами тётку не взять, Алексей схватил рюкзак и быстро пошёл к выходу.

— Караул, украли, держите вора! — заорала тётка, не двигаясь с места. Пассажиры с любопытством смотрели на неожиданное представление. Алексей вышвырнул рюкзак за дверь и воротился к скамейке:

— Мадам, быстрее идите, рюкзак сейчас украдут, там уже крутятся двое, потом будет поздно. Я пока место ваше покараулю.

Последняя фраза была ключевой, тётка рванула к выходу. Вернулась, волоча за собой рюкзак, молча плюхнулась на место рядом с Алексеем. Появился полицейский:

— В чём дело, что случилось, товарищи?

— Всё в порядке, старшина, тут мы поупражнялись немного, — успокоительно протянул Алексей.

Девушка прыснула в ладонь. Старшина постоял, глядя на сидящих пассажиров, и, не найдя ничего криминального, ушёл.

Алексей откинулся на спинку скамейки и прикрыл глаза, однако сквозь смеженные веки скорее чувствовал, чем видел, как соседка бросает на него любопытные взгляды.

— Я вас пугаю? — спросил тихо, не открывая глаз.

— Ну почему же?

— Страшный, обросший, наглый.

— Совсем нет, вы — добрый, отзывчивый и весёлый.

Алексей повернулся и уставился на девушку:

— А вы экстрасенс?

— Нет, просто я вас чувствую.

— Вот как?

Никто и никогда не говорил Алексею таких слов, даже бывшая жена, от которой он бежал на Север с одним чемоданом.

Они просидели в аэропорту всю ночь, только к утру небо развиднелось.

Прощались. Люба улетала в ненецкий посёлок. Она не рассказывала о своём прошлом, единственное, о чём узнал Алексей, что она учительница русского и литературы, развелась с мужем, прожив всего год. И так же как он улетела на Север, подальше от прошлой жизни. Общность судеб сблизила их.

— Мне кажется, что я знаю тебя сто лет, — Алексей держал девушку за руку.

— И мне.

— Так не хочется с тобой расставаться.

— Мне тоже.

— Тогда мы с тобой обязательно увидимся, я прилечу в твой посёлок.

— Девушка, вы рискуете остаться, ваш рейс улетает, — служащая улыбалась, глядя на молодых людей.

Алексей обнял Любашу и осторожно коснулся губами её губ. Они были мягки и податливы.

— Я буду ждать, — шепнула ему.

Очнулся от усилившегося шума двигателей, выглянул в иллюминатор, похоже, идём на посадку.

— Где мы? — спросил у соседа. Но тот лишь пожал плечами.

Вертолёт опустился на площадку, двигатели заглохли. В салон вышел пилот:

— Товарищи, случилась поломка, пришлось сесть в небольшом посёлке. Починимся и полетим дальше.

Выгрузили аккумуляторы, понесли их в тёплое помещение, которым оказался сборно-щитовой барак, служивший гостиницей с буфетом.

Геологи подступили к сонной буфетчице:

— Водка есть?

— Не, только коньяк.

Удивились:

— Откуда в этой дыре коньяк?

— Завезли, — равнодушно ответила она, — так давать?

— Давай.

Геологи взяли несколько бутылок и расположились за двумя столами шумной кампанией. Алексей пошёл к пилотам узнать обстановку. Лётчики уже укладывались спать.

— Когда сможем вылететь, мужики?

— Утром прибудут технари, — подтвердили те его худшие опасения, — займутся вертушкой, к вечеру может сделают. Тогда и полетим. А не сделают, ещё на сутки задержимся.

Утро-вечер, вечер-утро, какие тут вечер-утро, ночь полярная, небо едва сереет к полудню. Нет, не успеть. А Любашка ждёт.

Сел на скамейку, задумался.

Первый раз после той встречи в аэропорту смог прилететь к ней только через два месяца. Она снимала комнатку при интернате. Встретились как родные.

Алексей привёз деликатесы столичные, а она строганину на стол выставила да рыбу северную. Пировали. Горели свечи на столе. Две тени на бревенчатой стене всё чаще сливались в одну.

Бутылка водки осталась едва початой, без неё пьяны были друг другом. Долго целовались, загораясь и возбуждаясь, потом он раздевал её медленно, лаская обнажающееся тело. Узкая кровать приняла их и вскоре страстные стоны Любашки заполнили сгустившийся воздух маленькой комнатки.

Утром он разглядывал её всю и говорил:

— Ты такая красивая, я и не знал, что женщина может быть такой прекрасной.

И она вторила ему:

— А ты замечательный, добрый, нежный и ласковый, я уже и не думала, что встречу такого мужчину. Считала, что не бывает…

Пожениться решили сразу, но смогли всё оформить только через полгода. Любаша восстала против его вахт:

— Всё, — заявила она решительно, — ты вошёл в меня, в мою жизнь и я не хочу ни дня быть без тебя. Вахты для холостяков, а ты уже женатый мужчина.

Решили через год на Большую землю уехать, а пока ещё поработать, деньжат поднакопить.

— Представляешь, на целый год медовый месяц продлим, — шутил Алексей.

— А я думала… на всю жизнь, — отвечала серьёзно. Подошла и глядела ему прямо в глаза.

— Конечно, лю́бая моя, — подтвердил, целуя тянущиеся навстречу губы.

«Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей…» — старая мелодия, нёсшаяся из приёмника, вернула его к реальности. «Это для меня, надо что-то делать»,— подумал Алексей и поднёс руку к тому месту куртки, где были надёжно укрыты от мороза и ветра цветы.

В этот момент послышался звук работающего мотора «Бурана», и в зал вошёл ненец в малице[1].

— Здравствуйте всем, — поклонился, расплывшись в улыбке.

— А, Чумхэ, — позвала его скучающая буфетчица, — хочешь угоститься?

— Не откажусь, — продолжал улыбаться ненец.

— Ну, тогда к ребятам, — она показала рукой на геологов.

— Сюда, сюда, иди сюда, Чумхэ, — позвали геологи, освобождая для него место. — И ты иди,— пригласили Алексея, — что сидишь в стороне?

Он подошёл, сел рядом с Чумхэ.

— Ну, за скорейший отлёт! — провозгласил один из геологов.

Алексей лишь пригубил слегка.

— Почему не пьёшь? — спросил его чуть захмелевший с первого бокала Чумхэ, — улетать не хочешь?

— Наоборот, побыстрее хочу, — ответил ему, — жена ждёт, день рождения.

— О, это хорошо, когда ждёт, а куда лететь?

— В стойбище.

— Вай-вай! Знаю его. На чём туда лететь будешь? Не летают туда.

— Вот геологи согласились завернуть ради меня, да застряли тут, боюсь, опоздаю, и пропадёт мой подарок.

Алексей распахнул полушубок и показал Чумхэ цветы.

— Ай, какой подарок, такие цветы в тёплых краях растут. Давай за твою жену выпьем.

После второго бокала Чумхэ расхвастался: «Я, знаешь, по всей тундре на своём «Буране» гоняю, кому чего подвезти, кого куда отвезти, все ко мне идут. Почту доставляю, припасы».

Алексею вдруг пришла в голову шальная мысль.

— Слушай, Чумхэ, а не отвезёшь ли меня к жене?

Тот, хоть и выпивший, но головой покачал:

— Далеко это, я, видишь, пьяный уже.

— Ну какой ты пьяный, два бокала всего и выпил. Я хорошо заплачу.

Раздумывал Чумхэ, а геологи, услыхав этот разговор, подначивали:

— Ну, Чумхэ, покажи, какой ты наездник.

Кто-то достал карту:

— Километров сто пятьдесят всего, а вот здесь на берегу зимовье обозначено, там и отдохнуть сможете.

— Знаю я зимовье это, его Потап поставил. Знатный охотник был, много дичи брал, — вставил Чумхэ, — да всё один жил, без семьи. Так и помер в одиночестве, под лёд провалился, заболел, старый уже, а помочь некому. Плохо человеку одному, — помолчал немного и закончил, обращаясь к Алексею. — Собирайся однако, поедем.

Ветер свистел в ушах, гусеницы снегохода мяли нетронутый наст, восторг разрывал душу. А в зубах — песня: «Еду, еду, еду к ней…»

Чумхэ натянул поглубже капюшон, вцепился меховыми рукавицами в руль и лишь изредка оборачивался к пассажиру, чтобы сказать несколько фраз.

— Хорошо, летим однако.

— Чумхе, не гони так, врежемся куда-нибудь, — кричал Алексей в ухо ненцу.

— Ничего, друг, держись, меня ненецкий дух защищает, — ненец потрогал пояс[2] на малице.

Прошло уже часа три как выехали, Алексей прятался от ветра за спиной ненца.

— Не замёрз, Чумхэ? Я-то за тобой укрываюсь.

— Э-э, как это ненец может в малице замёрзнуть? Теплее одежды ещё не придумали. Скоро зимовье будет, там отогреемся, чайку попьём, а может и ещё чего покрепче.

Забеспокоился отчего-то Алексей, знал, что ненцы быстро пьянеют и спиваются, «огненная вода» губит их, разрушает непривыкший организм.

И беда не заставила себя ждать. Удар, скрежет, пассажир вылетел из сиденья, а «Буран» перевернулся и придавил водителя.

Алексей разгрёб снег, с трудом поднялся. Из-под снегохода неслись стоны и крики Чумхэ.

Сейчас, сейчас, потерпи, друг. Напряг все силы, перевернул «Буран».

— Что с тобой?

— Не знаю… нога… ой, болит… и бок, дышать трудно.

— Пойдём к зимовью, оно здесь близко.

— Я не могу… подняться.

Ладно. Как же дотащить Чумхэ? Алексей бросил на снег совик[3], который лежал на сиденье для мягкости, перетащил на него Чумхэ, снял с того пояс и обвязал ненца под мышками. К поясу привязал аркан для ловли оленей, оказавшийся в багажнике. Ну, в путь. Мимо реки не пройдём, а там, на высоком берегу зимовье издалека видно.

Снег рыхлый, а ненец худой, но тащить волоком и такую ношу нелегко. Вскоре Алексей выдохся и сел на снег. Чумхэ застонал. Надо идти, не дойдём, замёрзнем по дороге. Шёл, согнувшись, не замечая мороза. Когда становилось невмоготу, падал в снег, лежал неподвижно несколько минут, потом поднимался медленно и вновь впрягался в аркан. Сколько шёл, неизвестно, потерял счёт времени, четыре часа или пять. Когда поднимался в очередной раз, заметил очертания чёрного сруба на снежном фоне.

Весело потрескивали дрова в печурке, призывно булькала мучная болтушка с тушёнкой. Вечная благодарность тому, кто оставил еду, дрова и спички для замерзающих путников.

Чумхэ стонал, терял сознание от боли, снова приходил в себя.

— Слушай… зимовье это редко навещают, нас не найдут. Припасы кончатся, помрём. Идти надо за людьми.

— Если я уйду, ты сам и поесть не сможешь.

— Поесть… не важно, тепло важно. Печку разожжёшь… дрова прогорят, тепла на сутки хватит. Зимовье доброе. Пойдёшь на север… всё время держи на север. Там скажешь: «Чумхэ в зимовье умирает, пусть на олешках приедут». Да отдохни сначала… поспи чуток.

Алексей задремал. Предстала перед ним жена, о ней думал постоянно. Как она одна посреди тундры? Отдел образования по просьбе оленеводов послал её в ненецкое стойбище.

Там жильё дали — чум. Сказали на два месяца, «только детишек учи, чтобы грамотные стали, не как мы». Разве под силу женщине одной в чуме? Ни душа тебе, ни ванны. Чтобы воду добыть, надо лёд наколоть да растопить его…

Ждёшь, родная моя? Я скоро, я сейчас…

Алексей поднял отяжелевшие веки, с трудом встал. Подбросил дров в огонь, запахнул куртку, натянул шапку поглубже и шагнул в полярную ночь.

«Еду, еду, еду к ней, еду к Любушке своей…»

Сколько километров от зимовья до стойбища, говорил геолог? Пятьдесят или шестьдесят.

Совсем немного. Ветер хлещет снегом и срывает его с застругов. Кажется, тундра живёт и двигается в снежном дыму. Божественная картина.

А мороз давит не на шутку, все сорок пять, пожалуй. Надо было взять совик у Чумхэ, лежит там себе в тепле. Куртка не спасает, хоть под ней и толстый свитер. Только бы не потерять направление.

Ах, щёки хватает, они чувствительные, уже обмороженные. Снегом их, снегом. Вперёд, вперёд.

Любушка, Любушка, ты ждёшь меня, родимая? Я иду к тебе, слышишь, иду! Я обязательно дойду…»

Алексей упал. Полежал немного, поднялся. Пошёл дальше. Через две сотни шагов вновь упал. Так и шёл вперёд — падая и поднимаясь.

Позади, там, где небо сливалось с землёй, слегка посерело. Через полтора месяца на юге выглянет краешек солнца и снова скроется. А пока короткая серость опять уступила место черному небу.

«Сколько он уже идёт? Совсем потерял счёт времени. Неужели сутки? Лицо превратилось в ледяную маску. Не чувствует рук. Это плохо. Под куртку их, под свитер, под мышки, в самое тёплое место. Что это захрустело целлофаном? Ах, цветы. Погибли от мороза, бедные. Не подарил, не донёс».

«Еду, еду, еду к ней…»

В десятый раз, наверное, выбегает Любаша на улицу. До боли в глазах вглядывается в ночную тьму, в кружащийся хороводом снег. Вслушивается, не донесётся ли откуда-нибудь шум вертолёта.

Тихо, лишь ветер воет. Вот и день рождения прошёл. Обещал прилететь Алёша, хотя здесь, на Севере, иногда трудно выполнить обещанное. Погоде не прикажешь.

А что это там чернеет на снегу? Чья-то собака, может быть. Нет, не похоже, человек, вроде. Надо подойти поближе. Пытается подняться, пьяный, небось, у ненцев это случается, завезли на их беду «огненную воду». Помочь бы, чтобы не замёрз.

Что это? Кто это? Да это же… Алёшка… Алё-шень-ка!

Вырвался из горла крик раненой птицы.

Боже! Боже мой! Скорее, скорее в чум. Он пытается что-то сказать, губы не гнутся, как жестяные. Одно только слово разобрала:

— Прости…

— Родненький, это ты меня прости.

Расстегнуть эту смёрзшуюся куртку, стащить свитер. Руки, как две розовые култышки. Быстрей в холодную воду. Больно будет. Потерпи, милый.

На лице щетина трёхдневная, льдом схваченная. Отдирает Любаша потихоньку льдинки, чтобы не с кожей…

В чуме тепло, хороший чум, двойной, слой шкур оленьих мехом внутрь, слой — наружу. На полу, поверх лапника, тоже оленьи шкуры. В середине печка раскалена. Чайник закипает.

Лицо Алёшки оплыло, покраснело, настоящий Чингачгук — Большой Змей, вождь краснокожых.

— Там, в зимовье… Чумхэ — ненец… замерзает. Надо поехать… передай.

— Хорошо, передам, а ты давай пей чай, Большой Змей, Великий Охотник за скальпами. Сейчас буду поить тебя с ложечки, сегодня ты у меня дитятко малое. Чего улыбаешься? Сам хочешь попробовать, Ваше Краснокожее Величество? Не удержишь ведь.

Алёшка взял пальцами-сосисками чашку, отхлебнул, пытался поставить на столик. Чашка выскользнула и упала на пол. Любаша прижалась щекой к щеке Алешки:

— Эх ты, Змей мой любимый.

А теперь спать. Раздела, уложила в нагретую постель. Полежала рядом, гладила, пока не уснул. Потом встала, прибрала одежду Алёшкину. Увидела на полу цветы — чёрные, ломкие.

— Спасибо, хороший мой.

Налила воду в банку, поставила, может, отойдут. Побежала к соседям, рассказать, что в зимовье замерзает Чумхэ. Засобирались сразу, в тундре нельзя откладывать.

Вернулась, налила чаю и только тогда отпустила себя. Сидела за столиком, плакала, тихо всхлипывая, слёзы капали в чай. Вот и день рождения закончился.

Один цветок и правда отошёл. Красный.

«Еду, еду, еду к ней…»