| Печать |

Виталий ДОБРУСИН (г.Самара) НАСТЕНЬКА

Добрусин

Драма в восьми сценах                 

Посвящается  Валентине Караваевой

 

Действующие лица:

Вера Ивановна Шумилина, актриса

Джон Митчелл

Иосиф Сталин

 

Сцена первая

 

Перед зрителем открывается  странная квартира. Маленькая кухня превращена в гримерку. Напротив газовой плиты на две конфорки гримировальный столик с двойным зеркалом. На столике — баночки с гримом, пудрой, кремами, кисточки. У окна маленький холодильник. В раковине — немытая посуда, а на кухонном столе  рядом с газовой плитой неаккуратно смотанные рулоны кинопленки.

Кроме кухни в квартире есть единственная комната — еще более странное зрелище. Стены завешены черной тканью. Окна также завешены черной тканью, через которую с трудом пробивается свет. На полу всюду разбросана кинопленка, на маленьком столике в углу — небольшая любительская кинокамера «Киев». Рядом старенький штатив.

На центральной стене небольшой белый экран, мерцающий в полутьме. Под ним тахта.  Напротив — старый допотопный кинопроектор, направленный на экран. Экран в течение всей пьесы будет выполнять важнейшую роль. По ходу действия видеокадрами или фотослайдами он будет  иллюстрировать эпоху и события, происходящие на сцене. Кроме тахты,  маленького столика и одной табуретки никакой другой мебели в квартире нет. На одной из стен висит пожелтевшая подклеенная афиша кинофильма «Настенька». Понятно, что это фильм старый, военных лет. На афише изображена главная героиня «Настеньки». В ней непросто узнать давно и безнадежно постаревшую героиню Веру Ивановну Шумилину.          

Внезапно на экране появляются кадры из того самого фильма «Настенька». Они завораживают. Рапидной съемкой во весь экран —  улыбающаяся Настенька в исполнении Веры Шумилиной. Она настолько очаровательна, что по коже идут мурашки. Удивительное лицо — чистое, открытое. Большие глаза и нежная улыбка. Пленка немая, она идет под треск кинопроектора и удивительно пронзительную музыку.

На сцену входит Джон Митчелл. Он в идеальном вечернем костюме. Его еще называют английским. Джон очень красив и элегантен, он человек без возраста. Ему может быть и тридцать пять и пятьдесят четыре. Он останавливается в углу сцены и безотрывно смотрит на светящийся экран. Пленка заканчивается.

Появляется актриса Вера Ивановна Шумилина. Она в длинном сильно поношенном когда-то нарядном платье из дорогой ткани, в огромной шляпе с полями, в длинных до локтя кружевных перчатках. На самом деле это женщина без возраста, которой может быть и пятьдесят, и семьдесят. Не замечая Митчелла, она подходит к кинопроектору и останавливает его. Актриса гибка и энергична в движениях, моложава. Смущает некий фанатизм в глазах и одержимость.

 

Шумилина: Эту пленку я когда-то выпросила на киностудии. Из огня вытащила. Там периодически сжигают старые копии. Те, которые совсем истерлись. Иногда на меня что-то накатывает, и я разрешаю себе смотреть эти кадры. Только делаю это очень редко, чтобы не расслабляться. Я не должна тратить время впустую. Вы не видели мой восемнадцатый дубль. Это почти шедевр. Но достичь совершенства я не хочу. Потому что тогда я бы остановилась. Это самое ужасное, что может быть в моей жизни — перестать работать.

Как хорошо, что я отдала телевизор соседке по лестничной площадке. За это она  приносит мне хлеб и молоко. А я не отвлекаюсь на хождения по магазинам, на стояние в очередях. Я вообще ни на что не отвлекаюсь. Еда отнимает много времени. Ее приготовление, поглощение. Поэтому у меня нет никаких излишеств — только хлеб и молоко. Сон сильно мешает работать, тут с человеческой природой ничего не поделаешь. Но я заставила себя спать три часа в сутки. Сначала было трудно, а потом привыкла. И окна надо закрывать как можно плотнее. Потому что за окнами шум. Бессмысленный и бестолковый шум, мешающий работе.

Зато скоро я покажу вам такую «Чайку», такую Нину Заречную, которую никто и никогда еще не видел. Никто и никогда. Долгие годы я шлифую каждое слово, каждый жест, каждый вздох. Если бы Джон узнал, чего я уже добилась, он бы простил меня.

Митчелл: А я так не хотел, чтобы кончалась эта пленка.

Шумилина: Джон? Это ты? Не могу поверить. Хоть бы предупредил, что придешь. Я попросила бы соседку купить сушек. И мы бы пили чай с сушками. Помнишь, как тогда в общежитии.

Митчелл: У меня всегда мурашки по коже от этих кадров.

Шумилина: Милый Джон, года минули — страсти улеглись. Этим кадрам уже пятьдесят лет. Как видишь, я не стесняюсь своего возраста. Только не говори, что я совсем не изменилась.

Митчелл: Чуть-чуть изменилась. Повзрослела.

Шумилина: Ага, возмужала. Честно говоря, я так рада тебе, что даже растерялась. Ты надолго?

Митчелл: Потрясающее гостеприимство — человек только появился, а его уже спрашивают, когда он уйдет.

Шумилина: Не говори глупости. Ты можешь сидеть, сколько захочешь, и смотреть, как я работаю.

 

Джон ищет место, куда бы присесть. Осторожно присаживается на колченогую табуретку.

 

Шумилина: Почему ты молчишь?

Митчелл: Не хочу мешать твоей работе.

Шумилина: Ты теперь никогда меня не простишь?

Митчелл: Я простил тебя, Вера. Я давно тебя простил. Почему в твоей квартире нет стульев?

Шумилина: Ты все-таки сердишься?

Митчелл: Исключительно из-за отсутствия стульев.

Шумилина: Джон, я не могла поступить иначе. Это моя судьба. Знаешь, как пишут в газетах: « Счастливая  актерская судьба».

Митчелл:  Вера, я за тобой.

Шумилина: Что значит — за мной?

Митчелл: Тебе надо собираться.

Шумилина: Что значит надо? Я не могу. Я не хочу. У меня много работы. Я должна закончить «Чайку».

 

Митчелл молчит.

 

Шумилина: Всегда ты как снег на голову. Может, все-таки будешь чай?

Митчелл: Чай без сушек — несерьезно.

Шумилина: Так работу не хочется прерывать. Ну хорошо, я быстро. Возьму только самое необходимое.

Митчелл: Я не ослышался? Ты назвала свою судьбу счастливой? Счастливых судеб не бывает. 

Шумилина: Куда запропастился мой чемодан? Всегда, когда тороплюсь, ничего не могу найти.

Митчелл: Он под тахтой.

Шумилина (вытаскивая чемодан): Ты — провидец. Почему ты вдруг спросил про мою судьбу?

Митчелл: Ты назвала ее счастливой.

Шумилина: А я действительно счастлива. Заниматься любимым делом, любимой ролью, ни на что не отвлекаясь — это самое настоящее счастье. Так хорошо, как будто я в детстве. Мое детство было самое лучшее в мире. Когда тебя все любят и когда все еще живы. Это так здорово, когда все еще живы — мама, папа, бабушка, собака. Её звали Чапа, она была моей лучшей подружкой.  Это такое удивительное ощущение счастья, когда  в твоей жизни еще нет никаких потерь.

Митчелл: Первой потерей стал арест отца.

Шумилина: Это было в 37-м. Мне было четырнадцать. Но я не знала, что его арестовали. Утром папа проводил меня в школу, а вечером исчез. Мама сказала мне, что он уехал в Гренаду. Была такая песня тогда: «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».  Я потом еще долго обижалась на папу. Ведь даже отправляясь на мировую революцию, можно по-человечески проститься с родной дочерью.

Митчелл: Ты даже не знаешь, где он похоронен, как он умер.

Шумилина: Когда папу реабилитировали, в справке о смерти написали: сердечный приступ. Джон, ты опять меня расстраиваешь. Теперь я забуду положить в чемодан что-нибудь важное.

Митчелл: Из-за мужа Серафима Петровна лишилась работы.

Шумилина: Мама была учительницей начальных классов. Но после папиного ареста ее уволили, директор сказал, что она не имеет права учить других. И еще что мы с мамой должны благодарить судьбу.

Митчелл: Благодарить? За что?

Шумилина: Что не выслали, не арестовали. Тогда ведь родственников арестовывали. И даже расстреливали.

Митчелл (иронично): Действительно счастливая судьба.

Шумилина: Шесть месяцев мама была без работы, и через полгода это был совсем другой человек. Мы голодали самым натуральным образом. Спасались тем, что ходили в гости. Так мы обошли весь поселок. Встречали нас по-разному, где-то сочувствовали, а где-то… Однажды нас угостили щами. Они были раскаленные, только что с плиты. Но хозяева сказали, что очень торопятся, и на обед нам дали пять минут. Я обожгла все небо и почти месяц не могла говорить. Но мы уложились и даже благодарили. Придя домой, мама очень плакала. И просила у меня прощения. А потом маме повезло, она нашла работу. Ее подруга Валентина Семеновна, тетя Валя, работала в библиотеке и помогла маме туда  устроиться. Уборщицей.  И я открыла для себя книги. Как бы ни была убога жизнь вокруг — в книгах все было по-другому: романтические путешествия, фантастические приключения и умопомрачительная любовь. Я глотала все подряд. А однажды мне попалась потрепанная книжка Чехова. Там были в основном рассказы, но в конце — пьеса «Чайка». Чайки у меня тогда ассоциировались исключительно с морем, и я готовилась читать очередную приключенческую  историю. Но это было про другое: про любовь и про  театр. «Чайка» меня потрясла. Я безумно влюбилась в Нину Заречную. Как маленькая девочка влюбляется во взрослую девушку. Я восхищалась ей, гордилась и плакала от невозможности  помочь. Вот тогда я захотела стать актрисой.

Помню, сижу среди стеллажей с «Чайкой» в руках. Мать, как обычно, жалуется Валентине на нашу жизнь, а я как зачарованная читаю и перечитываю удивительные чеховские строчки: «За такое счастье, как быть артисткой, я бы перенесла нелюбовь близких, нужду, разочарование, ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от сознания собственных недостатков, от недовольства собой, но зато бы уже я потребовала славы, настоящей шумной славы». Этот монолог Нины Заречной я уже тогда декламировала наизусть. (Берет в руки фотоальбом) Посмотри, какой я была в четырнадцать лет.

Митчелл: Я помню эту фотографию, ты мне ее показывала. Я еще был потрясен, сколько в твоем взгляде взрослого страдания и понимания несправедливости жизни.

Шумилина: Обычный взгляд. Ты как всегда преувеличиваешь.

Митчелл: И пионерский галстук тебе очень шел (переворачивает фото). А где надпись?

Шумилина: Какая надпись?

Митчелл: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

Шумилина: Не смешно. (Кладет фотоальбом в чемодан) Альбом я возьму с собой, он не очень тяжелый. Там вся моя жизнь. А вот фотография Сталина, с которой я выросла, не сохранилась. Она стояла у нас на полочке в переднем углу. При бабушке там была икона. А когда бабушка умерла, мама заменила икону на Сталина. На фото он был очень красивый. Я видела в нем отца и постоянно разговаривала с ним: «Дорогой мой папочка Иосиф Виссарионович, помоги мне. У меня есть мечта, я хочу быть актрисой и всю свою жизнь мечтаю посвятить сцене — как Нина Заречная. И учительница русского, которая руководит школьным драмкружком, тоже считает меня очень способной. Но если ты не поможешь, мои способности так и умрут во мне, и весь мир лишится великой актрисы».

Митчелл: Какая самоуверенность.

Шумилина: В детстве я почти всегда была одна, а одиночество делает человека особенным.

Митчелл: Все равно мне не понять, как ты могла молиться на человека, который лишил тебя отца.

Шумилина: Тогда все на него молились. И в своих бедах обвиняли кого угодно — только не его. А потом Сталин стал моим любовником.

Митчелл:  В истории сталинизма это что-то новое.

Шумилина:  На портретах Сталин был красивым мужчиной, и я фантазировала о нем. Как мы гуляем с ним по берегу моря, как пьем вино при свечах. Как он произносит: «А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться».  Я же знала, что он одинок, что жена у него умерла.

Митчелл: Как тебе пришло в голову написать Сталину? Я понимаю, что эпистолярный жанр был самым популярным жанром в Советском Союзе. Сталину писали, чтобы натравить НКВД на соседа и занять освободившуюся жилплощадь. Писали, чтобы обвинить в троцкизме вышестоящего начальника и пересесть в его кресло.

Шумилина: И о помощи тоже просили. Ему многие писали.

Митчелл: У девочек в этом возрасте совсем другое в голове — мальчики, учеба.

Шумилина: Я же тебе сказала: я с детства была особенной.  А тут совсем от рук отбилась, в школу перестала ходить — только о театре мечтала. И вот в маленькой холодной комнатенке в старом латаном пальто и шерстяном платке я пишу письмо Сталину. Я тогда не заметила, как вошла мать. Как она кричала: «Ты почему бросила школу, тварь? Когда ты перестанешь меня позорить? Над тобой весь поселок смеется — актриса погорелого театра!» Она меня била, а я молчала. Потому что на меня смотрел товарищ Сталин и говорил: «Выдержишь — помогу тебе». Потом мать, как обычно, рыдала, что у нее больше нет сил, что она удавится. А я сквозь боль и слезы повторяла как заклинание  строки из «Чайки»: «За такое счастье, как быть артисткой, я бы перенесла нелюбовь близких, нужду и разочарование»… В тот же день я отправила письмо Сталину.

   

 

 

Сцена вторая

 

Под характерный треск кинопроектора и соответствующую музыку на экране кремлевская хроника. На планах разной крупности — Иосиф Сталин. Треск кинопроектора утихает.  Митчелл по-прежнему сидит на табуретке. Вера Шумилина читает вслух свое письмо Сталину.

     

Шумилина:  «Дорогой Иосиф Виссарионович. Мне 15 лет. Я живу в маленьком поселке Сухая Полянка и всю свою жизнь мечтаю стать актрисой. У меня есть большой артистический опыт, я почти год занимаюсь в школьном драмкружке и чувствую, что это мое призвание. Я уже обращалась во все театральные училища Москвы и просила принять меня. Я написала одиннадцать писем. Но отовсюду пришел один и тот же ответ: слишком маленькая...»

 

(Сталин может быть и виртуальным персонажем из экрана, и реальным героем на сцене. А может быть и кем-то средним между экранным персонажем и реальным героем. Всё — на усмотрение  конкретного постановщика).

 

Сталин: «…Но я совсем не маленькая и очень способная. Если бы вы только слышали, как я читаю монолог Нины Заречной. Дорогой Иосиф Виссарионович, у меня нет отца, а мама не хочет, чтобы я была актрисой, и поэтому кроме Вас мне некому помочь…» (Обращаясь к залу). Письма простых людей я практически не читал, хотя мне писали миллионы. Я физически не мог это прочесть. Читал дипломатическую почту. Соратников читал. И бывших соратников читал, которые писали из тюрьмы, умоляя меня сохранить их подлую жизнь. Но я не сохранял — единожды предавший кто тебе поверит. Писатели ко мне обращались за советом. Их тоже читал. И отвечал им, представляя, как «инженеры человеческих душ» благоговейно, точно послание самого Иисуса Христа, держат бумагу в дрожащих руках.

Иногда, заскучав, просил дать что-нибудь свеженькое из простой почты, что-нибудь необычное. И вот так, в апреле 38-го, помощник принес мне письмо.  «Из поселка Сухая Полянка Калининской области, — сказал мне он, — трогательно написано, девочка мечтает стать актрисой». И я прочитал это письмо.

Шумилина: Значит, мне повезло?  И мою судьбу определила случайность?

Сталин: А так у всех. Каждую судьбу определяет случайность. Если бы в Тифлисской семинарии мне не попалась в руки листовка, обличающая царизм, я бы мог стать священником. Моя мать до конца жизни сокрушалась: «Лучше бы ты стал священником!» (Смеется).

Шумилина: Почему вы решили помочь мне?

Сталин: Письмо жалостливое. И настроение было сентиментальное. Я дочку свою вспомнил    Светланку. Она без матери растет, ты — без отца. Почувствовал, что тебя обижают. Заступиться решил. Так и сказал помощнику: «Помочь надо. Девчонка, судя по всему, способная». А мне помощник говорит: «Так ей всего пятнадцать. Рано ей в институт, пусть сначала школу закончит». А я ему: «Вот и ты такой же бюрократ. Не всего пятнадцать, а уже пятнадцать. Вспомни, в каком возрасте мы пошли в революцию. Помочь надо… (заглядывает в конец письма)… Вере Шумилиной. А вдруг действительно станет знаменитой актрисой? Не станет, отвечает помощник, отец Шумилиной в райкоме работал и троцкистом оказался. Его еще год назад расстреляли. А зачем же ты, канцелярская рожа, письмо мне дал? Запомни, дети не отвечают за грехи родителей. Шумилиной надо помочь». И приказал помощнику связаться с директором ВГИКа.

Шумилина: Я никогда не забуду этот день. Прямо на урок вошли люди в форме и повели меня к директору школы. А там торжественно объявили, что по личному поручению товарища Сталина забирают меня в Москву. Сначала я растерялась, но зато потом…     Это было такое счастье. Испуг директора, зависть сверстников, ворчание матери. Мне дали три часа на сборы. А что мне собирать? Два заштопанных платья и разбитые ботинки. Мать в дорогу еды наготовила — картошку в мундире да соль. А самый дорогой подарок в тот день я получила от тети Вали: книгу Чехова — ту самую «Чайку», которую я знала наизусть.  Списала из-за ветхости, сказала тетя Валя, пусть эта книга станет твоим талисманом. Ты обязательно сыграешь Нину Заречную. Джон, эта удивительная книга сопровождает меня всю мою жизнь. Куда бы я ни поехала, я всегда беру ее с собой (Кладет книгу в чемодан).

Сталин: Я пару раз интересовался, как там с Шумилиной. Помощник сообщил, что ты начала учиться на актрису. А потом я потерял тебя из виду.

Шумилина: Если б вы только знали, как я молилась тогда на вас. Я засыпала и просыпалась с вашим именем, я ходила на все демонстрации с вашим портретом.

Сталин (слегка усмехаясь): Тогда у руководства страны действительно был авторитет.   

Шумилина: На вступительных экзаменах во ВГИК я читала моего любимого Чехова — монолог Нины Заречной. Тот, который из конца пьесы: «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной…» Мне тогда все профессора из приемной комиссии аплодировали, а один даже цветы вручил, которые у них в вазе стояли. Училась я неистово, не пропускала ни одного занятия — актерское мастерство, сценическая речь, история театра. Хореографию у нас  преподавала изумительная женщина. Если бы вы только видели, как она двигалась. Я готова была с ней заниматься часами. Она меня учила танцевать.  (Танцует. Митчелл  и Сталин после танца аплодируют Шумилиной)

Шумилина: Ты ненормальная, говорила мне хореограф, ты в Москве, это такой потрясающий город, город исполнения самых невероятных желаний. Но меня интересовала только моя учеба. Мой фанатизм вызывал усмешки. А моя молодость — я была моложе всех на два года — делала меня неинтересной для всех парней-однокурсников. Но я совсем не страдала из-за этого. Уже на втором курсе я начала выходить на сцену МХАТа — пусть и в массовках. А однажды меня даже сняли в кино. Эпизод был маленький и в итоге в фильм не вошел. Я, конечно, расстроилась, потому что и матери о фильме написала, и тете Вале. Но руки не опустила. Не обижалась и не жаловалась.  Просто работала.

Сталин: Ты все правильно делала. Когда человек так беззаветно отдается своему делу, то успех обязательно придет.

Шумилина: Он пришел. Мой успех назывался «Настенька». Режиссером этого фильма был Сергей Петрович Орехов. Он преподавал у меня на курсе и был лауреатом вашей премии. Орехов делал кинопробы на главную роль, и я тоже пробовалась, но ему не понравилась. А я чувствовала — роль моя, я знала, как ее сыграть. Вернее, не сыграть — ее надо было прожить. Я понимала: это мой шанс. У Стефана Цвейга есть книга «Звездные часы человечества». Я читала ее еще в тетивалиной библиотеке. У каждого человека, говорится в этой книге, в жизни обязательно бывает звездный час, определяющий всю дальнейшую жизнь. Это нужно ощутить каким-то шестым чувством и не пропустить. Ошибешься в этот момент, не доработаешь — и вся твоя жизнь пойдет под откос. А если не ошибешься — станешь повелителем своей судьбы. В общем, я набралась наглости и пошла к Орехову домой.

Сталин: Студентке идти домой к преподавателю неприлично.

Шумилина: Орехов был один. Сначала я рассказывала ему, какой я вижу Настеньку,  доказывала, что лучше меня никто не сможет ее сыграть, а потом встала перед ним на колени. «Сергей Петрович, — сказала я, — мне ничего не нужно в жизни. Пусть все у меня будет потом отнято. Но я хочу сыграть Настеньку. За эту роль я все готова отдать — красоту, здоровье, жизнь. И никогда не буду жалеть. Дайте мне Настеньку!»

Митчелл (вскакивая): Вера, Вера! Так нельзя говорить — слова ведь, они материализуются.    

Шумилина (не слыша его): На повторных кинопробах я оказалась лучшей Настенькой, и Орехов выбрал меня. Съемки отбирали все силы. Каждый вечер после них я с трудом добиралась до кровати и падала замертво, чтобы рано утром с больной головой снова ехать на студию. И так шесть месяцев подряд. Было тяжело, было очень тяжело, но я понимала: это мой звездный час. От него зависит вся моя дальнейшая жизнь. Я должна, должна была всем доказать, что я актриса.

Сталин: Я помню, как зимой 43-го впервые увидел этот фильм. Это было в кинозале на моей даче.

 

На экране появляются кадры из «Настеньки». Они немые, но идут под удивительную музыку.

 

Сталин: После просмотра «Настеньки» я долго молчал. И молчали все соратники, не решаясь сказать свое мнение.

Шумилина: Конечно, не решались. Скажут — и вдруг не угадают. А иметь точку зрения, отличную от товарища Сталина — это уже оппозиция.

Сталин:  Наконец, я говорю: «Фильм — замечательный. Такой на фронте очень нужен. Эта Настенька вызывает исключительно светлые чувства. Хорошо сыграно. Самая очаровательная улыбка советского кино». А помощник и говорит: «А ведь это ваша крестная, Иосиф Виссарионович». Какая крестная, спрашиваю. «А помните письмо от девчонки из Сухой Полянки? Она еще жаловалась, что ее в театральные вузы не принимают из-за возраста, просила заступиться». Потому что ей всего пятнадцать лет, заканчиваю я фразу. Конечно, помню. Как важно, товарищи, вовремя человеку помочь.

Шумилина (Митчеллу): Джон, мы еще не опаздываем?

Митчелл: Не торопись. Я подожду.

Шумилина: Я быстро. Честное слово. Я возьму только самое-самое.

 

 

 

Сцена третья

 

Шумилина (разбирая бумаги): Этот город мне снится каждую ночь — город, в котором меня убили. И сон все время один и тот же: поезд приходит в Куйбышев, а я не хочу выходить из вагона. Кричу, сопротивляюсь, а проводники и пассажиры выталкивают меня… Боже, как страшно.  Мне очень страшно, Джон! Ты здесь?

Митчелл: Я здесь. Ты опять хочешь рассказать об этом?

Шумилина: Я не могу говорить ни о чем другом. Вроде уже забываю и ничего не помню, а потом снова на меня надвигается железнодорожный вокзал, июньское солнце и улыбающийся водитель.

Митчелл: Ты ведь не должна была ехать туда. Орехов никогда не брал в свои фильмы кого-то из артистов повторно. Он всегда начинал новые съемки с новым составом. Почему он вдруг изменил своим правилам?

Шумилина: Потому что в его судьбе еще не было такого фильма как «Настенька».

Митчелл: И такой актрисы.

Шумилина: Да, я вмиг стала знаменитой.

Митчелл: Не просто знаменитой. В твою Настеньку была влюблена вся страна. Солдаты носили на сердце фотокарточки с Настенькой, свято веря, что она убережет их от любой беды. Твой портрет был на фронте как иконка. Его вырезали из газеты и наклеивали на картон. Самое удивительное — Настеньку не вожделели, на нее молились.

Шумилина: Через полгода после премьеры меня и Орехова наградили Сталинской премией.  (Берет в руки диплом) «Постановлением Совета народных комиссаров Союза СССР…» Каждый диплом подписывал лично Сталин, и его профиль был на медали. (Кладет диплом и коробочку с медалью в чемодан) Среди лауреатов я оказалась самой юной — за все годы в списках награжденных еще не было двадцатилетних. Премию вручал Михаил Иванович Калинин. Когда я к нему вышла, он как-то заговорщицки посмотрел на меня, обнял и прошептал: «Вам  привет от товарища Сталина. Он покорен вашей игрой. И смотрит теперь только два фильма: «Чапаева» и «Настеньку». Я засмеялась тогда, а все подумали, что всесоюзный староста сказал мне на ухо какую-нибудь пошлость.

Митчелл: Я смотрел «Настеньку»  в забитом до отказа зале, а когда картина закончилась и зажегся свет, аплодировал вместе со всеми фильму и тебе. В кинотеатрах не часто аплодируют, но тут была спонтанная и самозабвенная овация. Люди улыбались друг другу и не жалели ладоней, и я тоже не жалел. А потом после фильма страшно не хотел с тобой  расставаться. И пошел покупать билет на следующий сеанс. Но билеты на все сеансы кроме ночного были проданы. Я купил на ночной. И в ожидании свидания с тобой шатался по Москве,  вспоминал твой взгляд, твою улыбку, твой удивительный голос.

Шумилина: Весной 43-го Сергей Петрович Орехов начал работу над новым фильмом. Он привез меня в ресторан и сообщил, что хочет пригласить меня в свою картину. А как же ваши принципы, спрашиваю я. К черту принципы, говорит он,  в главной роли я вижу только тебя. От Орехова я узнала, что новый фильм называется «Грозовое небо», что он  про летчиков и сниматься будет в Куйбышеве, потому что там удивительные места — природа, горы и река Волга. «А «Чайку» вы не хотите поставить, я бы сыграла Нину Заречную», — спросила я Орехова. А он мне: «Верочка, «Чайка» — не актуально. Актуально — про летчиков». А я даже не расстроилась от его слов. Потому что в ресторане все стали меня узнавать, просить автографы. Каждый норовил подойти к нашему столу с бокалом, чтобы чокнуться со мной. А я только улыбалась, и все кричали: «Посмотрите — она улыбается как Настенька». Что еще нужно девушке, чтобы почувствовать себя владычицей мира?  Было так хорошо, как будто не было войны. Потом Орехов вез меня, счастливую и пьяную, в студенческое общежитие, а вся Москва была в афишах «Настеньки».

Митчелл: Я помню это время: тогда, в 43-м, всех девочек, которые рождались, называли Настеньками.

Шумилина: А в общежитии меня ждала мать. Она не предупреждала о своем приезде, и я даже растерялась. Мать посмотрела на меня и сказала: «Вон ты теперь какая — кинозвезда». Потом как-то сбивчиво  и неискренне стала у меня просить прощения. Это было так неловко, что я разозлилась. Потом мать начала доставать пирожки, а я сказала, что только из ресторана и сыта. Я же выпившая была, вела себя дерзко. В общем, слово за слово — мы с ней поругались. Да так, что в тот же вечер мать собралась и уехала. Конечно, я виновата перед ней: она одна меня поднимала, мужа потеряла, профессии лишилась — из-за всего этого человек становится и злым, и грубым. Сейчас я все это понимаю. Но тогда мне было двадцать лет, и я считала себя обиженной на мать. Нет страшнее греха, чем обижаться на родных. Никогда не забуду, как мать уходила из комнаты. У нее в глазах были слезы, и она ждала, что я ее задержу.

Митчелл: Ты не могла так поступить со своей матерью.

Шумилина: Не могла, но я так поступила. А еще через два месяца, 11 июня 1943 года, я приехала на съемки в Куйбышев. Это был большой тыловой город. И на железнодорожном вокзале меня встречал молодой шофер с зонтиком. Потому что, несмотря на ослепительное солнце, накрапывал теплый летний дождь. Он еще называется грибным.  Я  держала зонтик, а шофер нес чемоданы. Зонт не мешал людям узнавать меня. Все улыбались, что-то кричали, аплодировали. Я улыбалась в ответ. Меня ждала открытая легковая машина. Я села на переднее сидение рядом с шофером. Ликующая толпа провожала меня. Я махала им рукой. Мы поехали в гостиницу. Водитель почти ничего не говорил, а только смотрел на меня сияющими глазами. Нет, я не могу. Я не могу говорить дальше…

Митчелл: На скользком повороте машину занесло, и лоб в лоб она столкнулась с идущим трамваем. Все стекла — и от трамвая, и от автомобиля — полетели в Веру. Авария была страшная: машина всмятку, два окровавленных тела. Сирены медицинских карет, милицейские свистки и беспрерывно звенящий трамвай. Видимо, от шока вагоновожатая все сигналила и сигналила.

Шумилина: Последнее, что я услышала — чей-то всхлип: «Молодая такая была, красивая»… Молодая была и красивая!  Почему я снова вспоминаю этот ужас? Я ведь запретила себе. Почему ты не остановил меня, Джон?  

Митчелл: Если бы я мог, я бы остановил. Остановил бы тебя, машину, проклятый трамвай. Я бы время остановил и дождь прекратил. Если бы мог.

Шумилина: Ты сегодня удивительный — как раньше. Так здорово, что ты рядом. А я, если честно, очень  волнуюсь. Я ведь из квартиры не выходила двадцать лет.

Митчелл: Двадцать два. Двадцать два года ты жила взаперти.

Шумилина: А зачем? Зачем мне выходить? Я работаю здесь. Видишь, у меня вместо кухни гримерка. Моя любимая пудра, кремы. Кисточка еще с тех времен. На пенсию я купила кинокамеру. Правда, полгода пришлось отказывать себе во всем. На «Мосфильме» выпросила списанный проектор и устроила замечательный кинозал.

Митчелл: Мрачновато только. Все окна и все стены черным завешены. Света нет.

Шумилина: Света, действительно, не хватает. И лампочки часто перегорают. Тогда соседка покупает мне хлеб, молоко и лампочку. И свет мне нужен только для съемок. А я же не каждый день себя снимаю. В основном я как раз репетирую. И тут мне свет не нужен. А после съемки каждый дубль просматриваю по несколько раз, жестоко себя критикую и снова работаю. Кстати, Джон, я нашла удивительное решение монолога Нины Заречной из второго действия. Хочешь, покажу? (Митчелл молчит) Прости, я забыла, что мы торопимся.  Если женщина куда-то собирается, тут уж надо набраться терпения.

 

 

 

                                   

Сцена четвертая

    

Митчелл: Первую операцию Вере сделали в Куйбышеве. Врачи назвали чудом, что при такой потере крови она вообще выжила. Шофер-то сразу погиб. Все тело у Веры было изрезано осколками, а больше всего — лицо. Счастье, что скорая помощь примчалась  сразу. Но операция, которую сделали в тот же день, оказалась неудачной. Во время нее пострадал лицевой нерв. Губы омертвели, и всенародно любимая улыбка Настеньки ушла навсегда. Потом еще три операции в Москве, в Кремлевской больнице. Для лауреата Сталинской премии там были созданы лучшие условия — отдельная палата, личный лечащий врач, и не кто-нибудь, а профессор Бочкарев. Почти полтора года голова Веры  была полностью забинтована. Вместо лица — белая маска. 

Шумилина: Уже на первом обходе старый доктор, пряча глаза, сказал, что рожать я не смогу. Он знал, как тяжело такую новость переносят все без исключения женщины. Но моя реакция была для него ошеломляющей — перебивая врача, я прошептала: «А в кино, в кино я буду сниматься?» «Только если мы вернем вам лицо», — ответил Бочкарев. «А вы вернете?» Он молчал. «Вы вернете?»  «Мы очень постараемся, но это не только от нас зависит», — сказал мне доктор. «А от кого еще?» «От Господа Бога».  «Бога нет», —  сказала я ему и потеряла сознание.

В больнице меня не навещали.  Но я привыкла быть одинокой. Написать матери мне не хватило духа, и она не знала, что случилось. А Орехов быстро нашел мне замену и снимал свое «Грозовое небо». У меня он не был ни разу. Зато в один прекрасный день в моей палате появился человек с букетом. Это был помощник Сталина. Его сопровождали главный врач Кремлевской больницы и мой доктор. Могу я увидеть актрису Веру Шумилину, бодро воскликнул помощник с порога и осекся, увидев белую маску. Потом взял себя в руки и продолжил: « Я принес цветы от товарища Сталина, ему очень нравится фильм «Настенька», где сыграла актриса Шумилина. Товарищ Сталин просил передать, что очень огорчен случившимся и желает вам, Вера Ивановна, скорейшего выздоровления». «Передайте товарищу Сталину, что я поправлюсь. Обязательно поправлюсь». «Какие-то просьбы у вас будут?» — спросил помощник.  «Да, будут. Я очень хочу сыграть Нину Заречную в чеховской «Чайке».  «Раз хотите, значит  сыграете», — сказал помощник. И обратился к врачам: «Надо, товарищи, чтобы актриса Шумилина сыграла Нину Заречную». А потом пояснил: «Это не моя просьба, это распоряжение товарища Сталина». Главврач вытянулся, а мой доктор, профессор Бочкарев, промолчал.

Митчелл: Наверно, он подумал, что там, где бессильна медицина, там и Сталин не поможет.

Шумилина: А потом наступило 10 декабря 1944 года.

Митчелл: Ты помнишь эту дату?

Шумилина: Как я могу забыть нашу встречу. Тогда все произошло случайно.

Митчелл: Все в жизни случайно — и горе, и счастье.

Шумилина: Я шла по коридору и опаздывала на процедуры.

 

Реконструкция события. Шумилина в белой маске сталкивается с мужчиной в иностранной военной форме.

 

Митчелл:  Sorry. Простите.  Я задумался…

Шумилина: Это я виновата. Я тоже задумалась…

Митчелл: Постойте. У вас очень знакомый голос. И глаза! My god! Мой Бог! Я узнал вас. Я узнал бы вас из тысячи женщин. Ни у кого нет такого голоса и такой улыбки…

Шумилина:  Извините, мне надо на процедуры.

Митчелл:  Мне говорили, что Вера Шумилина находится в этом госпитале, но я не верил. Признайтесь, что я узнал вас. Вы — Настенька!

Шумилина: Я уже не Настенька.

Митчелл: Это вы. Я смотрел ваш фильм, наверно, раз пятнадцать. Когда в газетах написали про эту аварию, то я ужасно огорчился. Потому что это нечестно и несправедливо. Бог не имеет права обижать такую великую актрису. Но советская медицина — хорошая медицина. Она обязательно поможет. Мне, например, помогает.

Шумилина:  А что с вами?

Митчелл: Ничего серьезного. Небольшие проблемы со спиной. Мне сказали, что это лучший госпиталь в Москве.  Не зря же он называется Кремлевским.

Шумилина:  К сожалению, я опаздываю.

Митчелл:  А можно я вас подожду?

Шумилина: Нет, нельзя.

Митчелл: А если я приду к вам завтра?

Шумилина:  Не стоит.

Митчелл: Я бы просто пришел, как это у вас говорится — поболтать. Поднять вам настроение…

Шумилина: Когда настроения нет, его не поднимешь.

Митчелл: Извините.  Я был счастлив вас видеть.

Шумилина: Это была не я. В феврале 45-го мне сняли маску. Я столько месяцев ждала этого дня. Доктор предупредил меня: Вера Ивановна, наберитесь мужества. Зеркало не стало меня жалеть: моя голова была обрита наголо, а лицо… Вся его правая сторона была обезображена шрамом. Я поняла, что все кончено. И в этот момент внезапно увидела в зеркале себя прежнюю — ту, что произнесла страшные слова в квартире режиссера Орехова: «Мне ничего не нужно в жизни. Пусть все у меня будет потом отнято. Но я хочу сыграть Настеньку. За эту роль я все готова отдать — красоту, здоровье, жизнь. И никогда не буду жалеть».

Так и вышло, прошептала  я своему отражению. А потом простонала: «Так и вышло, так и вышло!» Схватила какую-то лекарственную склянку и со всей силы запустила ее в зеркало. Зеркало разбилось. Потом я рыдала, ругалась, билась в истерике. До тех пор, пока мне не сделали укол.

В жизни бывают такие моменты, когда ты ничего не можешь сделать. Ты можешь рвать на себе волосы, ты можешь кататься по полу, но ты ничего не можешь поменять. И главное, что эту грань — прямо раз — и перешел. Только что, секунду назад, было все хорошо, все было просто замечательно, а потом вдруг, в один момент, стало плохо. Стало ужасно, отвратительно, безнадежно, необратимо. Я ведь так надеялась на врачей, верила им, терпела, я терпела два года, безропотно делала, что они говорили, а когда увидела себя в зеркале, то поняла, что все. Это такой страшный груз, который падает на тебя  и убивает. И ты ничего не можешь сказать, ты ничего не можешь сделать, ты ничего не можешь изменить. Но я еще жива, и значит,  шанс есть. Один, малюсенький, вот такусенький, но есть. Он мой, и я его никому не отдам. Пусть все на свете — люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы — поднимут меня на смех, пусть весь мир назовет меня сумасшедшей, я все равно буду актрисой. И я обязательно сыграю Нину Заречную. Почему у нее не может быть шрама? Она в детстве упала и поранилась. Девушка со шрамом. Кстати, у Чехова Нина практически нигде не улыбается.  Значит, можно играть  не улыбаясь. А шрам — маскировать гримом, пудрой, прической.   Светом, цветами да чем угодно! Меня никто и никогда не остановит. Слышите, никто и никогда! Я не сломаюсь, я сумею, я добьюсь. Я была актрисой, и я ей буду. С тех пор, как с меня сняли маску, медсестры не оставляли меня ни на минуту. Боялись, что я могу наложить на себя руки. А я абсолютно спокойно и уверенно готовилась к роли Нины Заречной.

 

 

 

 

Сцена пятая

 

Митчелл: Уже через два месяца Вера играла Нину Заречную. Это было в актовом зале кремлевской больницы. Вера сама предложила сыграть «Чайку» для больных и раненых. Зал был забит — люди сидели не только на стульях, но и на полу, на подоконниках. Те, кому мест не хватило, толпились в коридоре. Это был необычный спектакль. Вера исполняла сразу все роли и играла, как первый и последний раз в жизни. Ей хлопали так, как, наверное, никогда и никому. (Шумилиной) После спектакля я хотел подойти к тебе, но меня опередили. Седой мужчина в дорогом костюме взял тебя под руку и куда-то увел.

Шумилина:  Это был Загорский. Юрий Михайлович Загорский. Знаменитый театральный режиссер и орденоносец. Он похвалил меня и вдруг сказал, что хочет ставить «Чайку» и  предложил роль Нины Заречной. Я подумала, что он шутит. А мой шрам вас не смущает, спросила я. Я не вижу никакого шрама, ответил он, и зрители не увидят.

Митчелл: Как Загорский узнал про твой спектакль в больнице?

Шумилина: Я не знаю.

Митчелл: Почему он вдруг решил ставить «Чайку»?

Шумилина: Я не знаю.

Митчелл: И на роль Нины тебя пригласил. Разве ты работала в его театре?

Шумилина: У актеров принято говорить — служила. Служила в театре. И к чему этот допрос?

Митчелл: Загорский пришел на твой спектакль не случайно.

Шумилина: Договаривай: он пришел по личному поручению Сталина. Какое это имеет значение? Тебе же понравился мой спектакль?

Митчелл: Да, очень.

Шумилина: Значит, дело не в Сталине, а во мне. И не придирайся, пожалуйста. А скажи Загорскому спасибо. Ведь именно тогда Загорский пригласил меня на прием в британское посольство — в честь победы союзников над фашистами. До этого на приеме я была только однажды — в Кремле, когда мне вручали Сталинскую премию. Конечно, я согласилась. В общежитии два часа пыталась замаскировать свой шрам. А потом плюнула и решила — будь что будет.

Митчелл: Я никак не ожидал увидеть тебя в нашем посольстве. 

Шумилина: Загорский забыл обо мне сразу же, как переступил английский порог. Но я даже не расстроилась, потому что оказалась в сказке. Посол встречал всех гостей во фраке. Дамы были в вечерних платьях, а мужчины в смокингах. Лилось шампанское, играл оркестр, и в воздухе витал удивительный цветочный аромат — то ли от экзотических растений, которых в посольстве было множество, то ли от духов, которыми благоухали женщины. И это после запаха больницы, в которой  я провела почти два года. На землю меня вернул Орехов, с которым я столкнулась в каминном зале. Он хотел пройти мимо, но я его задержала: «Видите, какая я теперь?» А он мне: «Особый шарм, Верочка, в этом шраме. Особый шарм. Слышите, какая игра слов: шарм — шрам».  «Вы ведь еще будете меня снимать?» А он: «К сожалению, не могу пойти против своих принципов, вы же знаете, что я никого два раза не снимаю. Кстати, поздравьте меня со Сталинской премией. За тот самый фильм, который  вы чуть не сорвали». И в этот момент ты пригласил меня на танец. А то бы я его убила. Ты сохранил Орехову жизнь.

Митчелл: Я боялся, что ты мне откажешь. У тебя было очень сердитое лицо.

          

Реконструкция события. Митчелл подходит к Вере и приглашает ее на танец. Они танцуют.

 

Митчелл: Извините, я в прошлый раз, в больнице, не представился: Джон Митчелл, старший советник английского посольства.

Шумилина: Вера Шумилина, актриса.

Митчелл: Мне повезло увидеть вашу «Чайку». Это было гениально.

Шумилина: Спасибо, но вы преувеличиваете.

Митчелл: Вы здесь самая красивая.

Шумилина: Теперь я знаю, какое главное качество у английских джентльменов. Вы всем девушкам так врете или только мне?

Митчелл: Только вам. То есть я не вру. Это — чистая правда. Вы все время грустная. Вам здесь не нравится?

Шумилина:  Я не грустная. Это после операции. Хочу улыбаться, а не могу.

Митчелл: Извините, мне лучше молчать.

Шумилина: Наоборот, я хочу, чтобы вы говорили.

Митчелл: К сожалению, танец  заканчивается.

Шумилина: Кто сказал, что он заканчивается?

 

Вера и Митчелл продолжают танцевать.

 

Шумилина: Весь вечер я танцевала только с тобой. Сказка продолжалась. Серьезные официанты в черно-белых фраках подливали нам розовое шампанское и предлагали карамельный пудинг. Ты был неотразим. Я любовалась тобой и видела, как все вокруг мне завидуют. Ты словно был мне наградой за мои страдания. Наградой и утешением. Ты  рассказывал о себе. Что происходишь из старинного  рода. Что холост и живешь с мамой в огромном доме в центре Лондона. Что все в роду Митчеллов были дипломатами, и что у вас это наследственное. Что учился сначала в Королевском колледже, а потом на юридическом факультете в Оксфорде.

Шумилина (танцуя): На фоне вашего Королевского колледжа моя школа в Сухой Полянке смотрится не так эффектно. Тем более, что я ее так и не окончила.

Митчелл: Зато ВГИК не уступает Оксфорду. В нем учатся потрясающие актрисы.

Шумилина: То, что вы умеете льстить, я уже знаю.

Митчелл: Знаете, о чем я мечтаю? Показать вам Лондон.

Шумилина: Лондон почему-то мне кажется мрачным городом — с преобладанием серого цвета.

Митчелл: Вы неправы — Лондон разный. Я обожаю Лондон. Нет ничего прекраснее весеннего Лондона.

Шумилина: Есть — весенняя Москва!

 

Кружатся в танце.

 

Митчелл: Ты рассказывала мне о своем детстве, о письме Сталину, о съемках в фильме «Настенька».  А потом я сказал тебе: давай убежим.

Шумилина: А как же Загорский, сказала я. Неудобно.

Митчелл: Ваш кавалер нашел себе другую подругу, я показал на режиссера, сидевшего в обнимку с бутылкой.

Шумилина: Мы сбежали и всю ночь бродили по праздничной майской Москве. Помнишь, Джон, мы все время держались за руки, точно боялись потерять друг друга. А на рассвете у общежития ты признался мне в любви.

Митчелл: Я сказал, что моя дальнейшая жизнь и мое счастье зависят от тебя.

Шумилина: Это только ночь, ответила я.

Митчелл: Но ты ответила так, что оставила мне надежду. А в сентябре 45-го в театре Загорского состоялась премьера «Чайки».

Шумилина: Вот она — программка с того спектакля. Антон Чехов «Чайка». Нина Заречная — Вера Шумилина. Неужели это было? (Кладет программку в чемодан).

Митчелл: Был аншлаг. Вся московская элита пришла на этот спектакль. А сколько еще не попало из-за того, что не смогли достать билеты. Но злые языки говорили, что народ собрался исключительно для того, чтобы посмотреть на шрамы бывшей красавицы и кинозвезды. А кто-то даже обозвал это кунсткамерой.

Шумилина:  Как жестоки люди. Ведь я не сделала им ничего плохого. 

Митчелл: Как не сделала? Ты талантливее их, и этого более чем достаточно, чтоб тебя ненавидеть. Вера играла вдохновенно. Каждое ее появление зал встречал аплодисментами. И вот наконец последний монолог Нины Заречной.

Шумилина: «Я теперь знаю, понимаю, что в нашем деле главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».

 

Митчелл стоя аплодирует, дарит Вере цветы, целует руку. Следом за ним актрисе  по предложению Митчелла начинает аплодировать реальный зал. Шумилина смотрит на аплодирующий зал глазами, полными слез.

 

                                

 

 

Сцена шестая

 

Шумилина: Это были самые счастливые дни в моей жизни. Счастье — оно всегда  недолгое, но такое ослепительное. Я играла в театре Нину Заречную. Публика меня любила. Чего в этом было больше — восхищения или сочувствия — не так важно. Пресса писала обо мне в восторженных тонах и утверждала, что я — лучшая Нина за все годы. Джон не пропускал ни одного моего спектакля. Иногда мне казалось, что я играю только для него. После спектаклей мы бродили по Москве. Я купалась в его любви, в его внимании, в его нежности. Нина Заречная и Джон Митчелл наполнили мое существование необыкновенной радостью. И в этой жизни мне больше никто не был нужен.

Сталин: Казалось бы, мой опыт и прожитые годы должны были меня научить, что человек  — животное неблагодарное. Но я опять наступил на известные грабли. Абсолютно искренне и бескорыстно я хотел помочь тебе. Я видел в тебе талант, я верил в твое будущее. Я ужасно расстроился, когда ты попала в аварию.

Шумилина: Я вам очень благодарна, товарищ Сталин.

Сталин: Благодарна? Да это самое настоящее предательство. Мало тебе русских парней? Иностранца подавай. Причем не какого-нибудь коминтерновца, а самого настоящего врага. Мне принесли доказательства, что Митчелл — шпион. И что ты, встречаясь с ним, снабжала его секретной информацией.

Шумилина: Это — чушь, ложь, неправда! Никакой информации Джону я не передавала. Мы говорили о жизни, об искусстве. Да я и не знаю ничего, что могло бы заинтересовать британскую разведку. Разумеется, Митчелл работает в интересах Британии. А в чьих интересах он должен был работать? Англия — наш союзник, об этом все газеты пишут.

Сталин: Британия — наш враг. Была нашим врагом и останется, в какие шкуры бы она ни рядилась. А ты — актриса. Известная актриса. Лауреат Сталинской премии. Не премии какого-нибудь Рабиндраната Тагора, а товарища Сталина. Тебя видят миллионы людей, и ты должна быть для них примером. Тебя же вызывали в ЦК, убеждали: откажись от этого иностранца. А ты что ответила?

Шумилина: Я ответила, что это моя личная жизнь и сама разберусь, кого мне любить и с кем встречаться.

Сталин: В Советском Союзе личной жизни нет ни у кого, даже у меня. Мы — особая страна. Особый народ. Мы живем и работаем во вражеском окружении. Ты утеряла бдительность, Шумилина. А я ведь собирался прийти на «Чайку». Я хотел посмотреть на тебя. И поддержать.

Шумилина: Товарищ Сталин, я люблю Митчелла. Он правда хороший и добрый человек.

Сталин: Классовый враг, Шумилина, не может быть хорошим человеком. Среди белогвардейцев и троцкистов тоже было немало хороших людей, способных людей, но они были врагами. И мы их уничтожали. Хотя, наверное, кого-то и жаль. Гумилева, например, мне жаль, я многие его стихи знаю наизусть, и Мандельштам был хорошим поэтом, если бы не связался с оппозицией.

Шумилина: Товарищ Сталин, не трогайте Митчелла. Я прошу вас. В моей жизни было так мало радости.

Сталин:  Ты очень глупая, Шумилина.

 

Митчелл  с цветами подходит к Вере.

 

Митчелл: У меня плохие новости, Вера. Я должен вернуться в Лондон.

Шумилина: Как в Лондон? Почему?

Митчелл: Ваше правительство обвинило меня в шпионской деятельности и требует моей высылки.

Шумилина: Ты — шпион? Да это смешно.

Митчелл: Совсем не смешно. Во избежание дипломатического скандала наш министр иностранных дел согласился на мой немедленный отъезд.

Шумилина: А как же я?

Митчелл: Вера, милая. Давай уедем вместе. Я прошу, я умоляю тебя. Я сделаю все, чтобы ты была счастливой.

Шумилина: Но у меня здесь театр, «Чайка», Нина Заречная. Мои зрители. И «Настенька» тоже здесь. Как я могу без всего этого?

Митчелл: Ты ни в чем не будешь нуждаться.  Я покажу тебе весь мир.

Шумилина: И в больницу на плановое обследование мне нужно ложиться.

Митчелл: Советская медицина — хорошая медицина. Но в Англии делают косметические операции.  Я найду самых лучших врачей. Я верну тебе твое прежнее лицо.

Шумилина: Я не могу уехать. Я не могу. Какой ужас. Только Сталин нам может помочь.

Митчелл: Он не поможет. Потому что это Сталин требует моей высылки.

Шумилина: Это неправда! Ты не смеешь так говорить. Товарищ Сталин всегда был для меня ангелом-хранителем. Если бы не он, я была бы никем. Ты понимаешь, у меня здесь Нина Заречная — это самое главное, самое-самое главное. Понимаешь?

Митчелл: Я все понимаю и не имею права разрушать твою жизнь. Мне казалось, что я что-то значу для тебя. Ну не может женщина жить только работой. Не может. Когда есть солнце, когда есть небо, когда есть любовь.

Шумилина: Да, я такая безумная, бесчувственная актриса. А ты не знал? Ты не знал, что все актеры — одержимые маньяки?

Митчелл:  Я все понимаю. Я пойду.

Шумилина: И вообще — что значит поехали со мной? В каком качестве я поеду в Лондон?

Митчелл: В качестве моей жены.

Шумилина: Никакой свадьбы не было — только регистрация. Потом — ужин в ресторане и ночь в гостиничном номере. Ты стал моим первым мужчиной, Джон, первым и единственным. В новую жизнь я бросалась как в сладостный омут, бросалась в надежде продлить свое хрупкое счастье. Я не хотела терять любящего меня человека. А все эти лондонские богатства и возможности меня вообще не интересовали. И, кроме того, в глубине души я надеялась, что благодаря заграничным врачам снова смогу сниматься в кино. Потому что как бы ни был прекрасен театр — кино дает нечто большее: власть над миллионами. Узнав о моем отъезде, Загорский устроил истерику, и его можно было понять. Я играла Нину без замен, на «Чайку» собирался приехать Сталин. Юрий Михайлович, у меня билет в Лондон на завтрашний самолет. «Это подло, — прошептал Загорский. — Так не поступают». И начал сползать по стенке. Я вызвала ему скорую помощь. Врачи констатировали инфаркт. Все последние дни перед отъездом были ужасными. С тяжелым сердцем покидала я Советский Союз.

Сталин: Если бы не моя доброта, ты бы уже была арестована. И призналась следователю, что ты — английская шпионка. Но в отношении тебя я почему-то проявляю не свойственную мне сентиментальность. Если решила выйти за этого англичанина, решила уехать, то скатертью дорога — уезжай. Но только не будет у тебя, Шумилина, счастья вдали от России. Не будет. Потому что ты русская. Здесь ты этого не понимаешь, а за границей поймешь. И знай: с этого дня показ «Настеньки» в Советском Союзе будет запрещен, и всякое упоминание о нем будет запрещено. И твое имя из истории нашего кино мы тоже вычеркиваем, потому что ты предательница, и ни к чему советскому народу помнить тебя. Не было никогда такой актрисы. И редактору газеты «Правда» я приказал подготовить передовицу про изменницу Шумилину. И название предложил «Чтобы забыть навсегда». И не надо обвинять меня, что я жестокий.  Я жестокий только к врагам. А сейчас я устал и хочу отдохнуть.  Где киномеханик? Пусть он запустит мою любимую «Настеньку».

 

 

 

 

Сцена седьмая

 

На экране — кадры Лондона сороковых годов. Двухэтажные автобусы. Английские полицейские. Шикарные балы. Женщины в бриллиантах.

Реконструкция события. Дом Митчелла.

 

Шумилина: Позвольте представиться: Вера Митчелл, жена английского лорда. Или по-английски: Let me introduce myself, Vera Mitchell, british lord’s wife. Вот уже четыре года я не актриса, не лауреат, а просто жена. Жена английского лорда. Домохозяйка. Хотя нет, не домохозяйка. Я— приживалка. Домохозяйка здесь мать Джона, миссис Кэтлин Митчелл. Она и командует всей прислугой, которая убирает, стирает, варит, ухаживает за садом и чистит воду в бассейне. Матери Джона я не понравилась сразу и навсегда. Она видела для сына совсем другую партию. Периодически она приходит ко мне с атласом мира и просит показать на карте, где находится мой поселок. И это приводит к очередному скандалу.

Митчелл: Вера, милая, ты должна понять мою маму. Я сильно огорчил ее, когда женился, не посоветовавшись. У нас это не принято. И мама из-за этого обижается. Ну, поставь себя на ее место.

Шумилина: Я никогда не буду на ее месте. Я не хочу быть на ее месте. Она ненавидит меня. Вчера миссис Митчелл сказала, что ищет тебе любовницу, которая могла бы от тебя родить.

Митчелл: Мама действительно переживает из-за того, что у нас не может быть детей. Она мечтала о внуках.

Шумилина: Миссис Кэтлин Митчелл переживает из-за многого. Но больше всего —  из-за того, что ты тратишь на меня кучу денег (передразнивает): «Джон, эта актриска тебя разорит. Каждая операция — тысячи фунтов. Да еще и в разных странах. Ну хорошо, госпиталь в Лозанне — это хоть Европа, но зачем надо было лететь в Нью-Йорк?»

Митчелл: Ты подслушивала наши разговоры?

Шумилина: Ее оглушительный визг вынужден подслушивать весь Лондон. И зачем подслушивать, если она мне все говорит в глаза: «Ты хищница, а Джон — дурак. Он мог выбрать себе самую красивую и самую богатую женщину Англии. А он подобрал тебя. Причем, исключительно из жалости. Уникальная парочка: «The handsome and the beast. Красавец и чудовище». Вот что постоянно говорит мне твоя мамочка.

Митчелл:  Я не думал, что так будет. Мое сердце разрывается от всего этого.

Шумилина: Я действительно такая отвратительная? Ведь ты же сам говорил, что  косметические операции помогли, и  шрамы полностью исчезли. Только мне это теперь ни к чему. Это нужно было актрисе Шумилиной. А я — приживалка Вера Митчелл. Господи, как я несчастна, как я одинока.

Митчелл: Но ты же играешь на сцене русского театра.

Шумилина: Я играю только потому, что ты финансируешь этот театр. И «Чайка» в репертуаре тоже только поэтому. Если бы не твои деньги, ничего бы не было. И что это за театр? Сорок восемь кресел, которые еще и наполовину пустуют. Мои зрители остались в Советском Союзе. А здесь жалкие эмигранты, которые не то, что не видели — даже не слышали о «Настеньке».

Митчелл: «Настеньку» теперь и в Советском Союзе не видят. 

Шумилина: Вчера получила письмо от матери: она жалуется на голод, холод, нищету. А меня в этот момент спрашивают: вам на вечер какую температуру воды установить в бассейне?

Митчелл: Мы обязательно отправим твоей маме деньги и продукты.

Шумилина: Я не об этом. Я читаю про эти ужасы и хочу туда.

Митчелл: Ты с ума сошла! Там разруха.

Шумилина: Да, я сошла с ума. Я хочу в разруху. Мне каждую ночь снятся русские сны. Женщина снится у колодца. Как она набирает воду, как плавно несет ведра на коромысле. Как во сне я прошу у нее напиться.  А вода такая чистая, ледяная, зубы ломит.

Митчелл: У нас в Англии тоже есть вода.

Шумилина: Это в России вода, а у вас — водопровод. Тебе никогда этого не понять. А еще снится зимний лес, освещенный солнцем и небом. В нем все так тихо и торжественно. И только снег хрустит под ногами. Все бы отдала, чтобы оказаться в том лесу.

Митчелл: Вера, зачем ты меня обижаешь? Ты живешь в огромном доме, одеваешься у самых известных модельеров. Каждую неделю светские приемы, роскошные балы, лучшие рестораны. Ты объехала весь мир. Любое твое желание выполняется немедленно.

Шумилина: У меня здесь нет желаний. Моя жизнь бессмысленна. Я как щепка, которую несет течение. Джон, я хочу вернуться в Россию.

Митчелл: Тебя там посадят. Убьют.

Шумилина: Я напишу Сталину, и он простит свою блудную дочь. Он обязательно простит.

Сталин: Зачем она написала это письмо? Зачем эти просьбы и слезы? У Шумилиной больше нет родины. Она ей изменила. Почему русские женщины выходят замуж за иностранцев? Чем иностранцы лучше? Воспитанием, комфортом? Да без родной страны и родного языка этот комфорт поперек горла встанет. Я столько сделал для этой женщины. Неужели случайный роман так меняет человека, делает его таким неблагодарным? А может, она мне мстит за отца? Все-таки врагов народа надо было истреблять до седьмого колена. А я зачем-то проявлял мягкотелость и детей оставлял в живых. Как я, кавказец, мог забыть о кровной мести? И теперь подумать страшно, сколько их в стране — желающих моей смерти. Наш посол в Англии сообщил, что Шумилина буквально ползала перед ним на коленях и молила о прощении. Обязательно это надо заснять на пленку и показать во всех творческих союзах, как бывшая советская актриса хочет вернуться на родину. Хорошая будет наука. Посол сказал, что Шумилина сейчас недурно выглядит. Совсем как в «Настеньке». И шрамов больше нет никаких. Получается, что у нас врачи не смогли ей помочь, а за границей смогли? Это нехорошо.  Это очень нехорошо. С врачами будем разбираться отдельно.

Шумилина:  Почему запретили «Настеньку»? За что? Там же только про любовь.

Митчелл: Этот фильм запрещен из-за тебя. Ты уехала из СССР, ты предательница. И не имеешь права появляться на советских экранах.

Шумилина: Это какая-то ошибка. Я не отказывалась от советского гражданства. Я обязательно должна вернуться в Россию и все объяснить.

Митчелл: Я не хотел тебя расстраивать, но из Москвы мне прислали газету «Правда». Это уже довольно старый номер, там статья про тебя.

Шумилина:  Про меня? Что ж ты молчишь? Дай скорее газету! Где статья?

Митчелл: Вот тут, на первой странице.

Шумилина:  «Чтобы забыть навсегда». Что за идиотское название?

 

Читает. После прочтения сидит ошеломленная.

 

Митчелл: И после этой статьи ты по-прежнему хочешь вернуться?

Шумилина:  Но это же все неправда. Это все грязь, мерзость. Здесь же каждое слово — ложь.

Митчелл: Ваша газета «Правда» других статей  не печатает.

Шумилина: И все равно я хочу вернуться. Меня простят, и я снова буду советской актрисой.

Митчелл: Вера, если ты вернешься, тебя сошлют в Сибирь. Тебе мало примеров Татьяны Окуневской и Зои Федоровой? Они тоже были знаменитыми актрисами, а потом вышли замуж за иностранцев. Где они сейчас? В тюрьме. И ты хочешь туда же?

Шумилина: Я задыхаюсь здесь. Я здесь умираю. Я не могу жить без ролей, без репетиций, без зрителей, без того, что называют актерским счастьем.  Я только здесь, среди всей этой роскоши, поняла, что я русская и только на Родине я хочу жить и  играть. Я люблю Россию. Люблю больше всех прелестей заграничной жизни. И даже Сибирь я люблю больше Лондона (рыдает).

Митчелл: А как же я, Вера? Как же я? Что будет с нашей любовью?

Шумилина: Я не знаю! Я не знаю! Зачем я согласилась уехать? Зачем пошла у тебя на поводу?  (Рыдает)

Митчелл: Видит Бог, я не хотел причинять тебе боль. Я мечтал сделать тебя самой счастливой женщиной на свете. Но у меня ничего не вышло.

Сталин: Шумилина не успокаивается. По-прежнему ползает на коленях. И посол просит за нее. Пишет, что за четыре года пребывания за границей она никаких антисоветских заявлений не делала. А наоборот, говорила, что все успехи Советского Союза достигнуты благодаря мудрому руководству товарища Сталина. Это неплохо. Шумилина начинает умнеть. Еще бы она о Западе критически высказалась, так, как положено советской гражданке. Про власть капитала, про обнищание трудящихся, про гнетущую атмосферу, где все продается и покупается. Выскажется — и мы вернем заблудшую овцу. Пусть напишет книгу обо всем этом, покается, и мы ее простим. И дело тут не в нашей доброте. Пусть пример Шумилиной будет хорошим уроком всем нашим западникам и космополитам.  Ее раскаяние надо подать как можно ярче, а книгу об ужасах заграничной  жизни издать самым большим тиражом. Если бы я вовремя запретил браки советских граждан  с иностранцами, Шумилина бы не уехала.

Шумилина:  Ну, вот и все. Объявили посадку. Через пять часов я буду в Москве.

Митчелл: Ты совершаешь страшную ошибку, все знают, как коварен Сталин.

Шумилина:  А я знаю, что он мне всегда помогал. Это я его предала.

Митчелл: Мы, наверное, уже больше не увидимся. И мне сейчас очень больно. Но все равно, до самой своей смерти, я буду любить только тебя.

Шумилина:  Прости меня, Джон. Но будешь прав, если не простишь.

Митчелл: Вера, вот пузырек. Там яд. Если тебя будут арестовывать, лучше яд, чем пытки. А пограничникам скажешь, что это лекарство или лосьон для лица. Скажешь, что врачи прописали после операции. Хотя, если ты возвращаешься по личному распоряжению Сталина, тебя вряд ли  будут мучить на советской таможне.

Шумилина:  Я надеюсь, что лекарство не понадобится. Но все равно спасибо. Я очень виновата перед тобой, и мне будет плохо без тебя, но я — актриса.

Митчелл: Ты сама приняла решение. Пусть хранит тебя Господь. Прощай.

Шумилина: Прощай, Джон.

 

Обнимаются, и Шумилина долго-долго, постоянно оглядываясь, уходит со сцены.

 

Шумилина: Вот так я вернулась. Только не говори, что ты оказался прав. Судьба не зависит от наших решений. Судьба предначертана нам свыше. (Звонок в дверь) Это соседка. Только она так звонит: два длинных, два коротких. Никому другому я не открываю. (Уходит)

 

Митчелл подходит к афише «Настеньки»,  разглядывает ее. Звучит щемящая музыка.

 

Шумилина: (возвращаясь) Ну вот, я наконец смогу угостить тебя чаем с сушками. Соседка как знала, что ты придешь. Только, пожалуйста, не отказывайся. Чай — это всего пять минут. Московские сушки — это что-то, никакого сравнения с вашими английскими печеньями.

 

 

 

Сцена восьмая

 

Сталин дочитывает рукопись Шумилиной.

 

Сталин: И это все? А где здесь ужасы Запада? Где преступная власть? Где угнетенный рабочий класс? Ведь для Шумилиной создали все условия. Люкс сняли в гостинице «Москва», толкового литературного редактора прикрепили. Обеды из ресторана доставляли. Целых полгода на нее потратили. И что в результате? Какие-то сопли и самореклама. Да наши враги за эту книжку должны присудить Шумилиной Нобелевскую премию. И медицина у них лучше, и дороги, и человеческие отношения — искренней. (Брезгливо выбрасывает рукопись в корзину для бумаг) Одиннадцать лет она безнаказанно пользуется моей добротой. Одиннадцать лет я помогаю ей и жду очередной подлости.  Надоело. Шумилину надо вернуть туда, откуда я ее когда-то  вытащил. В Сухую Полянку. На поруки матери. Пусть та полюбуется на плоды своего воспитания. Это будет жестоко, но справедливо. А то, что там нет театра. Кто сказал, что нас волнует артистическая карьера гражданки Шумилиной? Пусть ищет другую работу. В Советском Союзе все профессии в почете. (Снимает трубку) Шумилину завтра же сослать в ее поселок. Да-да, Сухая Полянка. И глаз с нее не спускать. Она же из логова врага приехала. С самим Черчиллем на балу танцевала. И чтоб никакой переписки с мужем. Он больше не муж? Она развелась? Хорошо. А вот то, что оставила его фамилию, плохо. Как ты говоришь — Вера Митчелл? Звучит отвратительно. Немедленно гони из Москвы эту англичанку. И с Митчеллом разберись. Махровый шпион и антисоветчик. Что мне тебя — учить? Авария, например. Об исполнении доложишь (кладет трубку на аппарат). Если я неправ, то гореть мне в аду. Но мне почему-то кажется, что я прав.

Шумилина: Моя книга называлась «Возвращение на Родину». Я описала в ней всю свою несчастную жизнь, я вложила в нее всю свою измученную душу, а мне даже не вернули рукопись. Книга бесследно пропала, а меня вызвали в ЦК и объявили о высылке из Москвы. На сборы дали сутки. Моя жизнь была закончена. Я вернулась в гостиницу и оставила записку для Сталина: «Когда-то вы сделали меня счастливой, а потом наполнили мою жизнь непреходящим ужасом. Когда-то вы дали мне крылья, а потом безжалостно изрезали их.  «Я — чайка… Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил»… Вы дарили и отнимали, наслаждаясь моими страданиями. Я хотела бы простить вас, чтобы спокойно и радостно ожидать моей смерти, но я уже не смогу вас простить. Опять мне хочется, чтобы вы слышали мой голос, и я сказала бы вам: «Берегитесь. Берегитесь! Горе — не тому, кто страдает, а тому, кто заставляет страдать». Потом я достала из тумбочки пузырек с ядом и выпила. К сожалению, охрана следила за мной и мне не дали умереть.

Митчелл: Сталин читал твою записку?

Шумилина: Я не знаю, и это уже не важно. Меня доставили к матери, и я вернулась на пятнадцать лет назад. В ту же комнату, в ту же нищету, в ту же разруху. Только мне уже было тридцать. И материнских проклятий стало гораздо больше. Что я мерзавка, что бездельница, что вражеское семя. Что у других дочери и свинарками стали, и скотницами, и у тетки Матрены дочка медаль получила за доблестный труд, а я даже самоубиться как следует не смогла. Я молчала. С тех пор, как я оказалась в поселке, я не сказала ни одного слова. Лежала на кровати, смотрела в потолок и молчала. Мать, конечно, попрекала меня, что сижу у нее на шее, что живу за ее счет, но с ее стороны это было не совсем правдой, потому что я привезла много дорогих вещей — одежды, украшений, которые мать сдавала в ломбард.

Митчелл: Ты не пыталась вернуться в Москву?

Шумилина: Я не могла этого сделать. Я была в ссылке. Потом умер Сталин, и я не разделила материнской скорби по этому поводу, и в очередной раз узнала, что я неблагодарная тварь и английская шпионка.  Я продолжала молчать. Надо было начинать работать, и  тут мне помогла тетя Валя. Она уходила на пенсию и предложила мне работу в библиотеке. Мне стало немного полегче: я уходила в библиотеку на весь день, а иногда там ночевала. А еще через полгода к нам домой приехали гости из Москвы. Двое мужчин. Их прислало английское посольство. Вернее, один был англичанин из посольства, а сопровождал его наш представитель из МИДа. Вера Ивановна, сказали они мне, мы выражаем вам свои соболезнования. В Лондоне в автокатастрофе погиб ваш бывший муж — Джон Митчелл.

 

Митчелл молчит.

 

Шумилина: Ты услышал, что они сказали?

Митчелл: Да, я услышал. Они сказали тебе о моей смерти.

Шумилина: Мать тут же начала причитать, а я сидела с сухими глазами. Как это случилось, спросила я. Ночью в машину Митчелла въехал тяжелый грузовик, сказали мне, и машина упала с моста в реку. Виновник аварии скрылся и до сих пор не найден.

Митчелл:  Все произошло мгновенно. За рулем грузовика был профессиональный убийца.

Шумилина:  Я знаю, что это из-за меня. Нам не надо было разлучаться.

Митчелл: Что теперь говорить.

Шумилина:  «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом — словом, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. Все угасли, все».

Митчелл: Чеховскую «Чайку» можно цитировать по любому поводу.

Шумилина: Вы приехали только из-за этого? — спросила я. Это очень благородно с вашей стороны. Мы приехали из-за наследства, — сказал англичанин. Поскольку у покойного детей нет, а с женой (то есть с вами) он в разводе, то на наследство претендует его мать, миссис Кэтлин Митчелл. Однако в деле есть юридическая закавыка: Джон Митчелл оставил завещание.  А в нем он завещает все свое имущество вам. Джон, зачем ты это сделал?

 

Митчелл молчит.

 

Шумилина: И большое имущество, поинтересовалась мать. Если взять все движимое и недвижимое имущество плюс средства на банковских счетах, то получится свыше   семидесяти миллионов фунтов стерлингов. Это сколько же в наших рублях будет? —  спросила мать. Столько рублей еще за всю советскую власть не напечатали, усмехнулся мидовец. Мне не нужно имущество Джона, сказала я, давайте ваши бумаги, я готова подписать заявление об отказе от наследства. Вы не слушайте ее, закричала мать. Она руки на себя накладывала. Три дня в коме пролежала, откуда вернулась с поврежденным рассудком. Вы не торопитесь, подумайте, сказал мне человек из посольства,  я понимаю, что вы потрясены известием о смерти бывшего мужа. Она уже подумала, заторопилась мать, она согласная. Мне не надо думать, сказала я. Дура, идиотка, тварь! — мать сорвалась на крик. — Посмотрите, как мы живем! В общем, я подписала отказ от наследства.

Митчелл: Что ты хотела этим доказать?

Шумилина: Спасибо, Джон, но мне чужого не надо.

Митчелл: Своим отказом ты меня сильно обидела. Очень сильно.

Шумилина: Я не имела права на это богатство. Я не заслужила его. Но я поняла, Джон, кем ты был для меня. Я поняла, что если и было у меня что-то светлое в жизни, то это твоя любовь. После ухода гостей мы с матерью долго сидели за столом и молчали. Вернее, я молчала, а она всхлипывала. Потом мама сказала: «Я оладьев напекла из картофельных очисток. Только, извини, поскольку ты от наследства отказалась, чай будет без сахара».

Митчелл: Нам пора. Ты собрала чемодан?

Шумилина:  Но я же тебе не рассказала, что было дальше.

Митчелл: А я знаю, что было дальше. Твою ссылку отменили, ты вернулась в Москву. Тебя снова взяли в театр Загорского.

Шумилина: Только все уже было по-другому. Загорский меня ненавидел.

Митчелл: Пять лет ты играла у него только эпизоды. Последней точкой стало распределение ролей в «Чайке». Тебе дали роль горничной, у которой даже не было слов. Ты пошла к Загорскому. Я делаю для вас все, что могу, сказал он. В театр взял, квартиру в Моссовете выбил, а что касается ролей... Я понимаю, что вы бы снова хотели сыграть Нину Заречную. Но вы посмотрите список действующих лиц у Чехова: Нина Заречная — молодая девушка. Молодая девушка! А вам, Вера Ивановна — сорок.

Шумилина: Я играла в «Настеньке», меня знает зритель, сказала я. Чуть не забыла. (Снимает со стены афишу «Настеньки», сворачивает ее и кладет в чемодан). А Загорский ответил, что «Настенька» была двадцать лет назад. Все понятно, сказала я, вы мне просто мстите. Я сегодня же подам заявление об уходе. Только знайте: я все равно буду играть Нину Заречную. Буду играть так, как не играет никто. Вы еще пожалеете, что расстались со мной. Вот так, Джон, я стала работать дома. В этой квартире я репетирую «Чайку» уже много лет. Двадцать лет я не выхожу из дома и довожу роль Нины до совершенства. Кто только ни пытался прорваться ко мне — поклонники, журналисты, врачи из психбольницы. Я не открыла никому. «My house is mу castle». Мой дом — моя крепость. Так ведь говорят в Англии? Я еще немного помню английский. Подарок мне присылали из театра на день рождения. Я не приняла. Какой еще день рождения? Я давно умерла. Еще в 43-м, в Куйбышеве. Пусть меня все забудут, так лучше. Когда тебя все забывают, ничто не отвлекает от работы. 

О, сладкий ужас актерской профессии! О, проклятая зависимость артиста — от всего на свете — от сценария, от режиссера, от возраста, от внешности. Поэтому я создала свою киностудию. И больше ни от кого не зависела — ни от режиссера — потому что я сама режиссер. Ни от оператора, потому что я сама оператор, ни от партнеров, потому что я сама играла все роли, ни от зрителей — потому что единственным моим зрителем был ты. Все, что я делала все эти годы, я делала для тебя. И в этом было мое счастье — укрывшись ото всех, играть для тебя.

«Костя, Костя, вы узнали меня? Вы узнали меня, дорогой Костя? Это я, Нина».

Я довела эту роль до совершенства. Моя работа над ней закончена. Это так сладко — умирать на сцене.

Митчелл: Наоборот, все только начинается. Впереди вечность.

Шумилина: Где мы всегда будем вместе?

Митчелл: Всегда.

Шумилина: Подожди. В России принято присаживаться на дорожку.

Митчелл: А в Англии уходят не прощаясь.

Шумилина: Мы и там будем спорить?

Митчелл: Если только по пустякам.

 

Вдвоем умудряются присесть на одну табуретку. А потом, взявшись за руки, уходят со сцены, точнее, восходят куда-то наверх.  На сцене на самом видном месте остается стоять чемодан. А на экране под пронзительную музыку улыбается Настенька и все машет, машет нам рукой.